1 марта
Первый день весны в этом году случился солнечным и тёплым. Люди, словно пробудившиеся от долгой зимней спячки, заполонили Невский проспект и шли, подставляя улыбки и румяные щеки под солнечные лучи. Несмотря на солнце и целых пять градусов тепла, кое-где все ещё лежали кучи снега. Воздух пах сыростью. Я шла в толпе. Меня то и дело задевали плечом или локтем проходящие мимо незнакомцы, некоторые наступали на пятки. Но все мое внимание давным давно покинуло пределы улицы, проспекта и тем более города. Думала я лишь о том, как два года назад жила в Нью-Йорке. То был сон — сон, от которого я, сколько не старалась, не могла проснуться. И сейчас я ощущала примерно то же. В моей голове было катастрофически мало места. Кажется, что каждой мысли должно найти место. А на деле далеко не каждую из них ты можешь приютить. Ещё меньше действительно заслуживают приюта. Просто я, как и многие, чисто инерционно пытаюсь объять необъятное и от этого страдаю. Я думаю в эту секунду не только о том, о чем стоит думать — не только о своей семье или семье Соколовского, — но также воображаю, что было два года назад и что будет ещё через два. Мы с Женей поженимся до того момента? Почти наверняка. Две недели назад Регина Робертовна задала несколько вопросов о свадьбе и тот вечер был последним, когда эта тема поднималась. На следующий день я уехала в Петербург и с тех пор даже не думала о свадьбе. А теперь вот задумалась. Что я вообще делаю и почему приняла предложение? Я люблю Женю и хочу с ним провести жизнь. Я уверена в нем и в нас. И он делает мою жизнь лучше. Это же причина? Нет, разумеется, я на сомневалась, что приняла верное решение, а просто в очередной раз спрашивала с своих поступков и чувств объяснения. Будто они и вправду смогли бы дать ответ. Кофейня, где мы договорились встретиться с Настей, была практически забита — тут и там сидели совершенно разные люди. Почти сразу я заметила Соколовскую, которая каким-то чудом заняла столик у окна и которая теперь махала мне, довольная до красноты ушей. Мы обнялись и сели друг напортив дружки, синхронно качая головами. — Талант не пропьёшь. Вряд ли Женя смог бы этот столик взять, да? — Улыбаясь, спросила Настя. — Поверь, смог бы. Ты уже что-то заказала? Я умру, если не съем морковный торт. Настя виновато пожала плечами и кивнула на две пустые тарелки, стоящие на краю стола, затем надула губы и сморщила нос. — Я уже прикончила два кусочка медовика. Это плохо, да? Я не хочу толстеть, Лёль. — Заныла она. — Не потолстеешь. — Смотрю поверх меню на подругу. — Тебе, селедке, легко говорить. — Бурчит под нос. — Я уже ненавижу тебя и твои сорок пять кило. — Вообще-то пятьдесят. — Да? — Да. — Хорошо. Хорошо, Лёль. Я как будто успокоилась. Я тоже хочу морковный. — С этими словами Настя подозвала официанта и назвала заказ. Она откинулась на спинку дивана и, скрестив руки на груди, усмехнулась. Она заговорила о Диме и о том, что он на руках ее носит — настолько рад всему происходящему. — Уж чего-чего, а этого я ожидала меньше всего. Всегда ставила на то, что стану тёткой раньше, чем мамой. — Твоя мама наверняка что-то об этом Жене уже сказала. Я тебе не рассказывала, но в последнюю нашу встречу Регина Робертовна спрашивала, когда мы собираемся пожениться. Представляешь? — Так два месяца прошло, что ты хочешь от неё? — Настя следила жадными глазами за тортами, гуляющими на тарелках по всей кофейне. — Любые нормальные люди хотя бы примерно уже должны были обговорить, когда будет торжество. Я молчала, недовольная ответом подруги. — Ладно, Лёль, прости. Никому вы ничего не должны. — Настя возвращает внимание мне. Официант приносит заказ. Люди, сидящие за столиками, жужжат, как пчёлы. Ложки стучат о края чашек и тарелок. Кофемашина варит кофе. Я вслушиваюсь в различные звуки и все, что говорит Настя, пропускаю мимо ушей. Мне снова вспоминается Нью-Йорк и папино лицо — тогда оно было единственным, которое я знала и которое любила. Где сейчас папа и чем занимается? Мы не общались Бог знает сколько. С тех пор, как он уехал в Нью-Йорк, мы говорили по телефону раза четыре, а последний раз был аж пять месяцев назад, в день моего рождения. — И поэтому мы решили устроить праздник. На следующей неделе мы с Димой приглашаем вас с Женей к нам. Конечно, я позову ещё маму с папой, плюс будут родители Димы. Самый настоящий праздник, короче говоря. — Настя отправляет на ложке большой кусочек торта в рот и запивает его горячим шоколадом. — А как же Евгений Павлович? — Хмурюсь. — Тебе не кажется, что будет неправильно, если твой дедушка будет один в такой день? Ему же и без того одиноко. — Я тоже об этом думала. Не знаю, как решить это. — Может, лучше всех в Москве собрать? В доме Регины Робертовны и Александра Евгеньевича. — Предложила я и тут же пожалела, ведь видеться с Соколовским-старшим не хотелось от слова совсем. Вдруг что-то разбилось. Люди затихли. Из колонок доносилась медленная музыка и тонкий женский голосок. Все смотрели в центр зала, посреди которого один официант столкнулся с другим. Разбилось несколько тарелок и чашек, на полу осколки стекла смешались с тортами и напитками. Несколько секунд гости кофейни наблюдали за лицами официантов, а затем вернули внимание своим собеседникам и продолжили разговоры. Опять зажужжали голоса и заработала кофемашина. — Ты права. Лучше соберёмся у родителей. — Сказала Настя. — Хорошо, что это не наши торты, да?***
На следущий день пар не было и я долго оставалась в кровати. Симба устранился в ногах, свернувшись в клубочек. Сон был прерывистый и беспокойный, мысли-пчёлы роились в моей голове. Думала я о ночи, которую повела в дешевой гостинице — то было 4 января. Мне вспоминалось мужское лицо и взгляд чёрных глаз, любопытный и хитрый, исследующий мое лицо, как картину в галерее. Сон, в котором я захлопнула дверь прямо перед носом незнакомца, оборвался с телефонным звонком. — Может быть, приедешь, Алёнушка? Мы давно не виделись. Я скучаю. — Говорит бабушка. Сажусь, придерживая на плечах плед, и сонным взглядом смотрю на настенные часы — время едва перевалило за десять часов. — Конечно, бабуль. — Отвечаю я. Прежде, чем подняться, я прикрываю глаза и выдыхаю весь воздух, что имелся в легких. Роняю лицо в ладони. В голове и на сердце бардак. Если бы можно было описать одним глаголом мое состояние, то это был бы глагол «устала». Я устала от ссоры с Инессой и секрета Александра Евгеньевича, от расстояния между мной и Женей, от ощущения, что все идёт не так, как должно идти. Все то, что происходит последние два месяца — ошибка, которой не должно было случиться. И страшный сон, который стал явью. Я перешагнула порог родной квартиры в три часа. На меня тут же напали призраки прошлого. Они стояли в дверный проемах и глядели мне в лицо примерно с тем же интересом, что и тот мужчина в московской гостинице. Бабушка стояла и смотрела в улицу, когда я вошла в кухню. Она не заметила меня. Я прижалась плечом к дверному косяку и осмотрелась — все те же ящики из темного дерева, все тот же желтоватый свет дорогой люстры, все тот же запах. И даже бабушка, кажется, всегда была со мной. Не осознавала я и не принимала, что нашла ее только два года назад. С того времени, как я съехала к Жене в ноябре, мы с ней виделись намного реже, а уж после январской ссоры с Инессой и подавно. — Здравствуй, бабушка, — сказала я, делая шаг вперёд. Бабушка ни слова не сказала. Просто кинулась ко мне с объятиями и поцелуями, да причём с такими, словно мы годы не виделись. Я улыбалась, гладя узкую спину и вдыхая сладковатый аромат ее волос. Мы бы так и стояли, обнимаясь, если бы закипевший чайник. — У меня как раз для тебя кое что есть, Алёнушка. Твоя любимая шарлотка. Я села на стул и стала смотреть, как бабушка заваривает чай. Она то и дело поглядывала на меня и что-то спрашивала — то об учебе спросит, то о самочувствии, то о Жене. Спустя пару минут она поставила передо мной тарелку с пирогом и фарфоровую чашечку с горячим жасминовым чаем. — Ты бы знала, как я скучала по этому, — говорит бабушка, уронив подбородок на ладонь, — Маргарита все время занята, да и не такая она, как ты, она совсем не разговаривает со мной, я ей не интересна, а Инесса… — Она все ещё на меня злится? — Перебила я, пока что оставляя пирог и чай нетронутыми. — То, что произошло между нами, это какое-то недоразумение. Мама сказала много гадостей обо мне и моих отношениях с Женей. Ты ведь понимаешь меня, бабушка? Ты ведь понимаешь, почему я так поступила и ушла? Бабушка накрыла своей ладонью мою руку и грустно улыбнулась: — Алёнушка, за все семьдесят лет жизни я не встречала человека добрее, чем ты. И потому я точно знаю, что ты переживаешь за Инессу и хочешь с ней помириться во что бы то ни стало, так ведь? Она ведь твоя мама и хочет лучшего для тебя. — Бабушка, я первая перед ней извиняюсь столько, сколько себя помню. Моя мама никогда не была той, кто признаёт вину или раскаивается в содеянном. Быть может, она понимает глубоко внутри, что ошиблась, но пока она не скажет лично, не извинится передо мной, я с ней не заговорю. И мне все равно, что теперь ты будешь обо мне думать, пусть я и потеряюсь в твоих глазах… — Ну что ты! — Всплеснула руками бабушка. — Ты слишком к себе строга, Лёля! — В её глазах стояли слезы. — Лёлечка, нет в мире человека более честного, чем ты, и самое важное, что ты перед собою честна и перед близкими. Я иступлено глядела на кусок пирога и неаккуратно ковырялась в нем ложкой. Бабушка молчала, рассматривая мое лицо, и улыбалась не то счастливо, не то грустно — мне, увлечённой мыслями и чувствами, сейчас было трудно угадать ее настроение. Одно доподлинно мне известно — бабушка скучала по мне безумно. — Ты даже не дала мне посмотреть на кольцо, — тихонько проговорила бабушка, как будто боясь, что стены услышат ее и передадут Инессе, когда та вернётся домой, — что твой Женя говорит? — Он просто счастлив. И я счастлива, бабушка. Но меня не покидает чувство, словно я сплю. Знаешь, как страшно будет, если меня кто-то разбудит, а я останусь в совершенном одиночестве и буду вспоминать сны и плакать о них? Я не переживу, если это все сон. Не переживу, если случится что-то такое, что лишит меня счастья. — Голос как-то дрожал. — Если счастье тебя нашло и тебе предназначено, то оно не отпустит. — Женщина сжала своими пальцами мои. — С чего вообще такие мысли у тебя в голове, Лёля? Кто ж разбудит тебя и чем? Вы с Женей ссоритесь? — Нет, не ссоримся. Все хорошо. Я не могу есть из-за волнения. И даже чай кажется на вкус каким-то мерзким. Бабушка смотрит на меня, ожидая, судя по всему, что я продолжу говорить. Но вместо слов я тупо разглядываю чайный сервиз, подаренный папой на годовщину свадьбы — это был чудесный белоснежный фарфоровый сервиз, разукрашенный бледно-голубыми витиеватыми узорами и линиями. Одна из чашек этого сервиза сейчас была в моих руках. — Все такое хрупкое. Особенно отношения человеческие. Подчас думаешь, что один поступок — и вдребезги, как вот эта вот чашечка. Так ведь? — Говорю я вслух. — Да, так оно и есть. О чем ты горюешь, Алёна? Расскажи бабушке все, что тебя волнует, того гляди и легче станет. Не молчи. Ты ведь никогда не молчишь. Будь со мной честна. Расскажи и… Я выпалила все, что знаю, но рассказ свой не упомнила. Просто сказала все, что скопилось в душе и поникла, уронила лицо в ладони и заплакала горькими слезами. Бабушка гладила меня по спине и голове, просила, чтобы я успокоилась, а я никак не могла перестать плакать. Вдруг в моем кармане зазвонил телефон — это был Женя. Пришлось сбросить звонок. — И что мне теперь делать? Едва я решаюсь все рассказать, что-то происходит. Все больше я убеждаюсь в том, что меня как будто кто-то удерживает. Да и имею ли я право рассказывать? Ведь его отец сказал мне, что любит Регину Робертовну, и я ему верю, понимаешь? Да ведь он в ней души не чает, я вижу это и чувствую. Каждый раз в его взгляде замечаю любовь. И мне невольно вспоминается взгляд моего отца — он мою маму и вполовину так не любил, как Александр Евгеньевич любит свою жену. Но зачем тогда была эта интрижка? Это какая-то бессмыслица. — Так или иначе, ты обязана рассказать все Регине Робертовне. И Жене тоже. Такие тайны долго не хранятся, и как только все узнается, ты останешься крайней. Алёна, ты же саму себя знаешь! Ты не сможешь и дальше все это в себе держать. Девочка моя, солнце мое! Будь честна перед собой и перед Женей, прошу тебя, а все остальное пускай покоится на совести Саши. Не тебе этот груз нести, ты ни в чем не виновата. — Говорила бабушка. — Виновата. Смолчала и потому виновата, не надо разубеждать меня. Я сердцем чувствую, что виновата. И теперь я ясно осознаю, что натворила. Женя будет злиться и вряд ли простит за обман. — Простит, если любит. А не простит, так и забудем их всех. Ты главное будь честна. Давай я налью тебе ещё чая? — Бабушка поднялась со стула и прошла к столешнице, чтобы взять чайничек. — Я сама виновата, — бормочу себе под нос, прикусываю нижнюю губу и одним движением роняю фарфоровую чашку на пол, — во всем сама виновата и только.***
В два часа я примчалась на Московский вокзал и едва не опоздала на поезд. Запыхавшаяся от бега и волнения, я заняла местечко у окошка и прикрыла глаза, успокаиваясь. Напротив сидела пожилая женщина и читала газету, спустив очки на нос. Поезд тронулся и медленно пополз по рельсам. Солнце неспешно плыло по небу, его яркие лучи били в окна и подсвечивали воздух. По широкому проходу, выстланному красной ковровой дорожкой, прошествовал проводник и предложил чай или кофе. Я попросила принести кофе, хотя не очень-то хотелось. Дорогой я думала том, что скажу Жене и как он отреагирует на мое признание. И каждый раз я представляла самое плохое и зажмуривала глаза, пытаясь прогнать кошмары. Все происходящее действительно больше напоминало какой-то сон или видение, да и слишком уж шустро одно событие догоняет другое — только ведь сидела с Настей и смотрела на официанта, уничтожившего чей-то обед, и вот уже мчусь в автомобиле по Москве. Такси приехало к бизнес-центру к половине восьмого. Я выпрыгнула из автомобиля и едва только приблизившись к дверям здания, на меня навалилось осознание, что сегодняшний вечер в любом случае закончится чьими-то слезами. Охранник с седыми усами обьявил, что Евгения Александровича Соколовского уже нет. — Уехал минут десять назад, девушка, — сказал он, качая головой, — обычно он дольше сидит, чуть ли не до девяти, но не сегодня. — Ясно. — Выговорила я, чувствуя, что сердце, до этого бившееся быстро-быстро, потихоньку замедляет свой ритм. — А его отец здесь? «Хоть бы его не было! Хоть бы он тоже уехал! Хоть бы они оба уехали!» — Здесь. Да вон он, девушка. Александр Евгеньевич, к Вам тут пришли! — Говорит охранник, кивая в сторону лифта. Прямо ко мне идёт Александр Евгеньевич. Он удивлён увидеть меня здесь. — Женя не знает, что Вы здесь? — Спрашивает он, отводя меня в сторону. — В чем дело, Алёна? Я смотрю в его глаза и понимаю, что он все знает: он знает, зачем я приехала без предупреждения. Его брови нахмурены, губы сжаты в тонкую, полупрозрачную полоску. На воротнике чёрного пиджака лежат несколько крупных пылинок. Блестят в лучах заходящего солнца запонки. — Пойдёмте со мной, Алёна, — говорит он, кивая охранникам. Мы пересекаем холл и заходим в лифт. Становимся друг против друга. — В чем дело? — Вы знаете. — И не догадываюсь. — Лжёте. Он смиряет мой пыл рассерженным взглядом. Я опускаю глаза в пол и замолкаю. Лифт все поднимается и поднимается — кажется, что он едет слишком долго, время растягивается. И вот он останавливается. Мы выходим из этой стальной коробки и идём по длинному коридору к личному кабинету Александра Соколовского. Там та же обстановка, что и в кабинете Жени. — Женя уехал, — говорит мужчина, садясь за свой стол, — почему же Вы сразу не поехали к нему? Ничего не говорю, останавливаясь в дверном проёме. Мне не хочется заходить. — Я надеялась застать его здесь. — Неужели? И что бы Вы ему сказали? — Все то, что должна. — Вы испытали облегчение, когда узнали, что он уехал, ведь так? Не думаю, что Вы хотите говорить об этом обо всем с ним. Давайте решим все между нами. — Нам нечего решать. — Я всё-таки делаю шаг вперёд и останавливаюсь перед длинным столом. — Ещё тогда, в январе, когда Вы пришли ко мне, я сказала, что не буду молчать, в случае, если мне зададут прямой вопрос Вашем обмане или если Вы возобновите связь. Совсем недавно Регина Робертовна рассказала мне о своих подозрениях на Ваш счёт, и я делаю вывод, что Вы не оставили ту, с которой… — Бросьте! Я оборвал все связи ещё в январе, как и обещал Вам. Я люблю свою жену и буду с ней. Да, за мной есть ошибка, и… — Ошибка! Вы зовёте это ошибкой, а я… — Алёна, Вы забываетесь. — Он перебивает меня. — Я сдержал своё слово, клянусь Вам. Молчу, нервно теребя пальцами края свитера. Пауза затягивается. Александр Евгеньевич сидит в своём кожаном кресле, уронив лицо в ладони, и о чём-то думает. Я же сажусь на край гостевого диванчика и начинаю разглядывать помолвочное кольцо и вспоминать новогоднюю ночь. — Вы правда любите Регину Робертовну? — Я прорываю молчание первая. — Потому что я не понимаю, как можно любить и изменять. — Вы тоже должны понять меня, Алёна. — Тяжело вздыхает он. Это было просто увлечение. Просто рестораны, гулянки. Так — глупости. Ничего серьезного между нами не было. Вы тоже должны понять? Я смущённо нахмурилась. Такая откровенность с его стороны поразила меня. — И все же понять я Вас не могу. — Еле слышно произношу я. Мы оба снова замолкаем. Весь кабинет тонет в рыжих лучах заходящего солнца. Мой взгляд цепляется за фотографию семьи Соколовских, запечатанную в рамку и стоящую на краю рабочего стола. Издалека вижу, что Женя на ней совсем маленький, а Настя вообще младенец. — Все такое хрупкое, — говорю я точно таким же голосом, как несколько часов назад на родной кухне, и опять принимаюсь рассматривать кольцо, — и мне страшно представить, что Вы так легко могли предать все, что самое ценное и дорогое, что в Вашей жизни было. — Ведь два месяца Вы держали все в тайне, отчего ж сейчас… — Отчего ж сейчас она вздумала во всем сознаться? — Спросил Женя. — Вот и мне интересно. Слушаю, слушаю, да все никак понять не могу. Резко поднимаю голову и вижу в дверном проёме Женю — он стоял, прислонившись к дверному косяку плечом и слушал нас. Александр Евгеньевич не мог его заметить, потому что все время нашего разговора закрывал лицо руками. Я в свою очередь разглядывала кольцо. Сердце так и упало, когда он горько усмехнулся. — Ты все это время знала, — говорит он, смотря прямо в мои глаза, — все знала и не сказала. На двух мужских лицах я читала одно и то же выражение — пустое и совершенно потерянное. — Женя. — Александр Евгеньевич поднялся со своего кресла и подошёл к сыну. — Она не виновата, это я попросил ее молчать. Давай обсудим все, пожалуйста. Он даже не смотрел на отца. И на меня больше не смотрел. Он глядел куда-то мимо. Я все ещё сидела на диване и никак не могла заставить себя подняться. Все тело дрожало. Кровь прилила к лицу. В эту секунду для меня как будто все, за исключением родного лица, потеряло свой смысл. Мне хотелось жадно вглядываться него до тех пор, пока я не прочту, сможет ли он простить мне мое враньё. Но я не могла. Я так же, как и он, смотрела куда-то мимо. — Слышать ничего не хочу об этом. Я зачем приехал-то? Документы забыл взять на подпись. Завтра утром поеду к Богомолов. — Проговаривает он и выходит из кабинета. Александр Евгеньевич садится на диван. Он смотрит в мое лицо, рассматривает каждую его деталь. — Простите, Алёна… — Это все моя вина, — бормочу я, перебивая, — как это так все вышло… Он молчит. А во мне тем временем распаляется гнев. — Нет, нет. Что это я такое говорю? — Нервно смеюсь, поднимаясь с дивана. — Это все Вы виноваты, Александр Евгеньевич! Да не мне судьей быть! Не мне осуждать и наставлять Вас. Да кто я такая? С чего решила, что для Вас верно? Пожалуйста, живите, как знаете, Александр Евгеньевич, и впредь держитесь от меня подальше. Знать Вас не хочу. Боже, какая я глупая. Какая я глупая. А Женя-то… И я вышла, нашептывая себе под нос все, что думала. — Девушка! А Евгений Александрович вернулся минут десять назад, да снова уехал. Поймали ли его? — Говорил охранник, когда я проходила мимо. — Да. Поймала. Спасибо. Благодарю. Хорошо Вам вечера. Всего Вам хорошего, да. В ушах стоял звон разбившейся об пол фарфоровой чашки. И слышала я, как в новогоднюю ночь один за другим пускали салюты. Помню, что небо тогда стало зеленовато-красным. И мы с Женей заснули тогда только около четырёх, когда все стихло.***
У меня были ключи от квартиры Соколовского. Я долго думала, что мне делать, ехать к Жене поговорить или оставить его на какое-то время одного, и в конце-концов решила, что лучше уж объясниться. Женя сидел прямо на полу в кухне. Он даже не взглянул на меня, когда я села напротив него и взяла за руку. Я видела, что он бесконечно расстроен. И как это его выражение лица отличалось от того, которому я стала свидетелем пару недель назад, когда пришла новость от Насти! Он даже не переодевался, так и сел в костюме на пол. Рядышком стояла запечатанная бутылочка красного вина — это единственный алкоголь, который был у него в доме. Солнце давно зашло за линию горизонта. Сумерки поползли в окна пугающими тенями. Свет горел только над плитой, в вытяжке. Я аккуратным движением убрала челку с его лба и коснулась большим пальцем щеки. Он отпрянул. И наконец посмотрел на меня. В его глазах, прозрачно-голубых, мною было прочтено огромное разочарование. И этот укол был стократ хуже, чем если бы он злился на меня и проклинал. — Ты должна была мне рассказать. — Женя… — Нет, ты обязана была. Я за всю жизнь не был ни в чем так уверен, как в твоей преданности и твоём уважении ко мне, и никому не доверял больше, чем тебе, а ты солгала о такой важной для моей семьи вещи. — Твой отец попросил меня не говорить. Он уверял, что совершил ошибку, извинялся, и… — Ты слово что ли ему дала? Что за глупости ты говоришь, Алёна? — Его губы дрожали. — Однажды ты сам сказал мне, чтобы я не лезла в чужие отношения. Вспомни, ты говорил мне это ещё в школьные дни. Помнишь? В том кабинете, когда я рассказала тебе об изменах отца. — Я сжимаю его руку в своей. И как больно не чувствовать, что она сжимает в ответ! Он молчит. Снова опускает глаза. Поднимается с пола и отходит к окну. Я следую за ним. Встаю рядом. Но коснуться его не решаюсь. — До чего детский поступок, Алёна. — Говорит он, закуривая сигаретку. Он стоит у окна и смотрит в улицу. — Тебе изменял твой бывший, Царёв, и ты оборвала отношения с ним только поэтому. Твой отец изменял матери и ты вмешалась в их отношения, разрушила брак самым наглым образом, и… — Однажды я тебе уже говорила, что ты у меня первый и единственный во всех отношениях, зачем вспоминать Царева? — Хмурюсь. Мне становится неприятно от этого разговора и не потому, что я чувствую себя виноватой, а потому, что Женя открывает мне нечто такое, что до сих пор сидело где-то глубоко внутри него и никак не могло обрести форму. Женя поморщился, выдыхая слова вместе с дымом: — Сейчас не важно, какой я у тебя, первый или второй. Это все ерунда. Мы не об этом говорим. Меня задели эти слова. Я отошла от него. — Да, не об этом, ты прав. Но в брак моих родителей я вмешалась только потому, что он был несчастный. — А с чего ты взяла, что брак моих родителей был счастливый? Ты помогла своим родным. Какое ты имела право лишать меня этой возможности? — Спрашивает он, поворачиваясь ко мне. Я вижу, что теперь расстройство уступило место гневу. Но это был не тот гнев, которого я могла бы бояться. — Пару лет назад тебе хватило ума и совести пойти и рассказать правду, что же произошло теперь? Я молчала. И не потому, что не знала, что сказать. Просто не хотела перебивать. Мне стало ясно, что сейчас говорит его душа. Женя открылся Александру Евгеньевичу после многих лет непонимания, доверился, и в итоге остался обманутым. И, разумеется, я своим обманом также задела его, причём, быть может, даже сильнее. Я виновата за ту боль, что сейчас переживает его сердце. — Ты с чего-то решила, что вправе. Но это не так. Это моя семья. Не твоя, Алёна, а моя. И это мои родители, не твои. Со своими ты можешь ломать сколько угодно дров, черт возьми. Ты должна была рассказать если не моей матери, то мне, и я бы сам уже разобрался, что делать. Но ты ведь смолчала. Ты взяла сторону моего отца после всего, что я тебе рассказал. Ты лгала мне в лицо. — Твой отец говорил, что любит твою мать, мой же мою не любил. — Интересное представление о любви у тебя. Ты приняла мое предложение уже после того, как узнала об изменах отца? Потому что если это так, то я вообще сомневаюсь, что мы с тобой можем стать семьей. Понимаешь, о чем я говорю? — Понимаю. — Я не могла не перебить. — Но ты не говори мне больше ничего, пожалуйста, иначе ты скажешь что-то, о чем потом будешь очень жалеть. Он замолчал, обдумывая все сказанное. Я понимала, что он раскаивается в каждом слове, потому что Женя ведь честный и благородный человек, а то, что он сейчас сгоряча сказал — это все низко и подло и противоречит его природе. Но в данный момент я на могла адекватно оценивать ситуацию. И, конечно, мне было жутко обидно. Меня разрывало надвое. — Я поеду? — Спрашиваю себе под нос. Сейчас, если он скажет, чтоб я не уходила, я не уйду. Разумеется, я останусь. И мы оба извинимся друг перед другом. Все будет хорошо, осталось только ему попросить меня не уходить. Но, нет. Какая-то часть меня не хотела, чтобы он просил меня остаться. И я решила, что уйду в любом случае. Я развернулась на носочках и хотела было отойти от окна, но была остановлена рукой, аккуратно обхватившей запястье. Соколовский поднял на меня глаза и мысленно, как всегда это случается между нами, попросил прощения за все, что происходит и произойдёт. Сердце в моей груди билось в огромном волнении и беспокойстве, словно бы оно только что узнало истину и пытается с нею смириться. Киваю и поднимаю уголки губ в улыбке. — Я тоже тебе доверилась, Женя. Когда соглашалась, я ничего о твоём отце не знала, и я переступила через свой страх, потому что любовь к тебе была сильнее всего остального. — С этими словами я ухожу из кухни. Едва только за мной закрывается входная дверь, я слышу звон бьющегося об пол стекла. Думаю, что это была бутылка с вином. Или что ещё он мог разбить? Все такое хрупкое.