POV Евгений Соколовский
2 марта
Некоторое время я сидел на полу, прижавшись спиной к кухонной тумбе, и глядел на лужу красного вина — она растеклась полукругом, брызги попали и на мои брюки, и на рубашку. Я думал об отце, вспоминал выражение его лица, когда обьявил себя на пороге, и прокручивал раз за разом разговор, который подслушал. Совершенно случайно я вернулся в офис — забыл документы, которые должен отвезти на подпись завтра утром. И каково было мое удивление, когда охранник вдруг заявил, что меня спрашивала какая-то блондинка и что она ушла с Александром Евгеньевичем в его кабинет. Какая маленькая случайность и какие большие от неё последствия! Я все сидел, смотря на лужу. В районе девяти часов вечера решил было поехать к матери и все ей рассказать. Раз одернул себя — посадил на диван. Два — сводил в ванную и позволил рукам ополоснуть лицо. Я упёрся о края раковины и в зеркале увидел мужчину, который, пожалуй, был впервые в жизни так растерян. Что делать-то? Вышел в коридор и уставился на входную дверь, словно ожидая, что она сейчас откроется и кто-то войдет. Часов до десяти я сидел уже на полу в прихожей и, разглядывая испачканную в вине рубашку, думал о том, что скажу матери. Достаю телефон, ножу номер мамы и нажимаю кнопку вызова. Гудки обрываются спустя минуту: наверное, уже спит. Спустя пару минут она перезванивает, но я не отвечаю. В половине одиннадцатого дороги все ещё полнятся машинами. Откуда им взяться? Все должны бы уже спать. И я должен был в эту ночь заснуть спокойно, чтобы назавтра быть собранным и готовым к переговорам с Богомоловым. За ту минуту, что я стоял на светофоре, в голову пришла одна поправка, которую надо бы внести в договор прежде, чем отдать на подпись. В голове зажужжали мысли о Богомолове и работе. По часам передо мной прокручивался, как на старой видеокассете, сегодняшний день — утром выпил кофе и съел яблоко, после душа выкурил сигарету; приехал на работу около семи часов, встретился там с Володиным и обсудил договор; в обед ходил в ресторан вместе с отцом. Снова позвонила мама: значит, не спит. И хорошо, что я в пути, да? Я ехал не так быстро, как хотелось бы — на выезде, что удивительно, даже встал в пробку. Было одиннадцать часов. Впереди стоял серый «BMW» как раз той модели, которая была у меня. Буквально неделю назад сел за руль нового «Мерседеса», подаренного папой и мамой. В салоне пахло кожей, сигаретами и чем-то цитрусовым. Я держал руль одной рукой, второй же барабанил по колену. Пробка и не думала рассасываться — так я и сидел, пялясь в номера впереди стоящей машины, и думал о матери. Только о матери и думал, честное слово. Любые другие мысли я прогонял с таким раздражением, словно они были назойливыми мухами, летающими перед глазами. Я должен сказать маме все, что знаю, и плевать, что это за собой повлечёт. Она оставит отца в этот раз окончательно — это было ясно как день. Мама разведётся с отцом, заживет отдельной жизнью. Ее предали во второй раз и нельзя ожидать, что она просит. А с отцом что будет? Он вернётся к той женщине, о которой шла речь несколько часов назад? Что же остаётся делать детям — ему, Жене, и Насте? Сестре нельзя говорить о происходящем ни в коем случае, она не должна волноваться и переживать в её-то положении. Все рассылалось. Все то, что было цело и крепко с рассветом, разбилось на мелкие осколки с последними лучами солнца. На улице было темно. Трасса тонула во мраке. С того самого момента, как Гриневская закрыла за собой входную дверь, я о ней не думал. А теперь мне стало беспокойно, добралась ли она домой? Если сразу после меня она поехала на вокзал и села на Сапсан, то в течение часа должна приехать. Она же села на поезд и уехала? Или она сидит сейчас на вокзале? Вдруг что-то случилось и она ночует в какой-то мерзкой гостинице, в которой однажды остановилась? Я резко остановился на обочине. Зашёл в Интернет, чтобы посмотреть расписание поездов, и понял, что последний как раз уезжает в девятом часу — она должна уехать на нем. На экране отобразилось сообщение отца, которое я смахнул, даже не просмотрев. На улице было холодно. В одной лишь рубашке я вышел из машины и, уперевшись ладонями в края крыши, закрыл глаза. На этом участке трассы сейчас никого не было — ни одна машина за те пару минут, что я стою, не проехала мимо. По телу поползли мурашки. Я вытащил из кармана брюк пачку сигарет и закурил. Алёна ведь даже не напишет дома ли и все ли хорошо. Да как у неё хоть что-то может быть хорошо после всего, что произошло? Я ведь столько ерунды наговорил. Зачем я вспомнил Царёва и сказал, что не измени он ей, она бы с ним осталась? И чем я думал, когда говорил о ее отношениях с родителях? Да я же знал, как она переживает из-за матери и отца, и все равно затронул эту тему! Мне стало жутко холодно, но я продолжал стоять на морозе и курить. Я чувствовал вину за то, что сказал Алёне. Но вместе с чувством вины я ощущал и гнев. И второе было куда отвратительней, чем первое, потому что этих пор я никогда не злился на Гриневскую и это чувство никогда не было привязано к ней. Мне не хотелось, чтобы оно привязалось, но оно это сделало, потому что всю следующую четверть часа я злился. Но злился сильней всего я на отца — как он мог так поступить со своей семьей? Как можно предать женщину, которую ты любишь? Я задавал вопросы, только вот ответов не находил. Случилось то, что случилось, и Бог знает, что теперь будет. Я сел в машину и круто развернулся. Дороги в город были полупустыми. Если я и расскажу матери, то точно не в таком состоянии и не поздней ночью.***
В баре было шумно и полно народу — в основном это были мужчины в возрасте и совсем молоденькие девицы. В воздухе пахло самым разным алкоголем, сигаретами и потом. На одной из стен висел телевизор, по которому сейчас транслировался хоккей. За баром, ковыряясь в тарелке с семечками, сидел мужичок и глазел в телевизор через плечо. Я сел на пустой стул и попросил, чтобы мне налили воду. Бармен посмотрел на меня, как на пришельца. Его лицо, круглое и красное, жирно блестело. — Давай лучше коньяку? У меня хороший. За счёт заведения. Киваю. Он наливает мне рюмку, усмехаясь. — Вот увидишь, тебе понравится. Уверен, что захочешь ещё. — Он почёсывает бородатую щеку. Я выпиваю рюмку и вслух признаю, что коньяк хорош. Тогда мне наливают ещё одну рюмку. Крепкий алкоголь обжигает горло. И в первые же минуты мне как будто становится легче. Я не собирался напиваться, как это было в подростковое время, мне просто было необходимо немного расслабиться. Плевать, как это могло бы выглядеть. С первым глотком алкоголя все как будто подернулось дымкой и перестало быть таким острым и пугающим. По заведению расползается медленная музыка. Я замечаю, что телевизор уже выключили. Передо мной стоят три пустые рюмки, пачка сигарет и портмоне. Спрашиваю у бармена, можно ли закурить. Он отвечает, что вопрос глупый, и указывает пальцем на курящую девушку за столиком в углу. Незнакомка замечает этот жест и улыбается тонкими губами то ли мне, то ли бармену. — Ты ей понравился, — говорит бородатый, — налить ещё? — Нет, — качаю головой. — А мне да, — на мое плечо ложиться женская рука — та самая девушка стоит прямо за моей спиной, — угостите же? Я хмурюсь, ощущая на себе отвратительные прикосновения чьих-то пальцев, и говорю грубее, чем намеревался: — Руку уберите. Больше никакого алкоголя не надо. Спасибо. Есть уборная? Бармен понимает плечами перед незнакомкой, мол, не знает, почему та получила от ворот поворот, и указывает пальцем на дверь туалета. Видимо, он на все показывает пальцем. Я поднимаюсь со стула и ухожу, чтобы взбодриться. Мне все ещё кажется, что на плече лежат женские пальцы — мерзкое чувство не покидает меня даже тогда, когда я ополаскиваю лицо. Я хочу как можно скорее уйти из бара. Хватит с меня на сегодня. На полу в кухне все ещё расплывалось красной лужей вино, повсюду валялись осколки стекла. Часовая стрелка наручных часов указывала на цифру два. Я остановился на пороге кухни. Высоко в небе висела Луна и ее полупрозрачное белое свечение проникало в комнату сквозь неплотно зашторенные занавески тонкой полоской — эта полоска делила стену и потолок на две одинаково тёмные половины. Разумеется, я и думать не мог, чтобы пойти спать. Вместо этого я, достав бутылку коньяка, сел на прежнее место и прижался спиной к кухонной тумбе. Свет я не включал, мне вполне хватало Луны. Я заснул на кухонном диване сном гораздо более крепким, чем в декабре, когда заболел. «Родная, все нормально. Я полежу и все пройдёт» — сказал тогда я.***
3 марта
Будильник взревел в район шести утра. Я поднял телефон и с полузакрытыми глазами напечатал сообщение Володину о том, что не смогу быть на переговорах. Спустя пару минут получил ответ: «Хорошо, все в порядке, я все улажу». Голова трещала от бессонной ночи и выпитого спиртного. Пока что не рассвело, но совсем скоро в окна поползут лучи и заполнят всю комнату рыжеватым светом. Я перебрался в спальню и зашторил окна, чтобы лежать в темноте. Одна из подушек пахла Гриневской — удивительно, что она хранила ее запах спустя две недели после отъезда. Эта подушка оставалась лежать на своём месте. Я просто перевернулся на другой бок и уставился в стену, а совсем скоро снова заснул. Снился мне густой лес, весь укрытый белоснежным одеялом. Под ногами хрустели сугробы. Воздух был кристально чистый. Рядышком, держа меня за руку, шагала мама. Ее сероватые глаза и прелестная улыбка были обращены ко мне. Я отвлёкся, чтобы посмотреть на белку, бегущую по стволу дерева, а когда снова повернулся к матери, на ее месте увидел профиль Алёны. Лицо раскраснелось на морозе. Она тоже улыбалась. Я проснулся только под вечер, так и не застав солнечный день. Время перевалило за шесть часов. Телефон разрядился. Кости и мышцы всего тела ныли как бы от усталости и изнеможенного труда, голова по-прежнему раскалывалась. После душа как будто стало легче — я смысл с себя многое из того, что утомляло и отнимало силы. Когда я варил кофе, в дверь зазвонили. Конечно, мне было известно, кто на пороге. Я было подумал притвориться, что меня нет дома, но всё-таки решился отпереть входную дверь и поговорить. На пороге, как я думал, стоял папа — на его пальто и в волосах все ещё лежали маленькие снежинки, которые, впрочем, уже почти что растаяли. — Впустишь? — Спрашивает он, уже перешагивая порог. Я не отвечаю ему. Просто разворачиваюсь и возвращаюсь в кухню, чтобы не проворонить кофе. — У меня чертовски болит голова. Если ты хочешь что-то сказать, будь добр, говори кратко и по делу. Сразу предупреждаю, чтобы ты не заговаривал об… — Об Алёне? Я и не думал о ней говорить. Давай обсудим нас с тобой? — Ты и не думал о ней говорить? — Горько усмехаюсь, помешивая кофе ложкой. Внутри все напрягается, сжимается в тугой узелок. Как может он с таким пренебрежением относится к той, кто защищал его, храня постыдный секрет в тайне? — Хорошо, папа. Говори, что тебе надо. — Я все расскажу маме, хорошо? Сам. Ты не должен в это вмешиваться. — Твёрдо заявляет мужчина, присаживаясь прямо в верхней одежде за кухонный стол. — Ты пил, так ведь? Поэтому и не явился на работу сегодня. — Да, я пил и поэтому не явился на работу сегодня. — Киваю тяжёлой головой, снимая турку с плиты. — А что касается твоего «я все расскажу сам», пожалуйста, флаг в руки, делай, что хочешь. Но предупреждаю, что если ты не расскажешь ей до выходных, это сделаю я. И Настю не забудь посвятить во все это. Отец молчит. Я наливаю кофе в кружку и добавляю чуть-чуть сахара, чтобы хоть как-то успокоить головную боль. Жду, что отец уйдёт, но он все так же сидит на стуле и смотрит мне в лицо. Мне не хочется его видеть. В голове снова отрывочно прокручивается разговор, которому я случайно стал свидетелем. Помню, как Гриневская сказала: «Все такое хрупкое. И мне страшно представить, что Вы так легко могли предать все, что самое ценное и дорогое, что в Вашей жизни было». И она была совершенно права — если человек предаёт что-то, значит, оно не так уж было ему важно. — А это что за лужа? — Спрашивает отец, указывая на разлитое вино. — Разлил вино нечаянно. — Пожимаю плечами. — Если у тебя все, уходи. Не хочу больше разговаривать с тобой. — Ты же понимаешь, что поступил по-детски, не явившись сегодня на работу? У тебя не было уважительной причины. Женя, ты же генеральный директор компании, понимаешь? На тебе лежит огромная ответственность. Я смеюсь в чашку: — Тебе ли говорить об ответственности. — Брось, это другое. — Конечно. На стеклянном столике бренчит телефон. Звонит Настя. Я поднимаюсь с дивана и отхожу к окну. На улице давно стемнело. Небо заболочено густыми синими облаками. — Привет, — говорю я, снимая трубку. — Да уж давай без этого! — Восклицает сестра. — Что произошло между тобой и Алёной? Она только что ушла от меня. Принесла ключи от твоей квартиры, попросила следить за Симбой. И сказала, чтобы я на неё не обижалась и что она не хотела никому делать больно. В чем дело? Если Вы поссорились, то какое к этому я имею отношение? — Она отдала ключи? — Я сделал глубокий вдох. Кажется, что в одну секунду весь кислород в комнате закончился. Приоткрыл окно, чтобы впустить морозный воздух. — Что случилось и что ты ей наговорил? — Тараторила Настя. — Потом тебе все расскажу. Не волнуйся. Все будет хорошо. — Говорю я, завершая звонок. Папа сидит на своём месте и тупо рассматривает мое лицо. Я возвращаюсь на диван, повторяя про себя «она отдала ключи». По коже ползут мурашки. Смотрю в кружку с кофе и никак не могу решить, что теперь мне делать. Прямо за спиной сидит тот, кто непосредственно виноват во всем, что происходит, а я даже взглянуть на него не могу. Гнев, такой, какой он есть — неподконтрольный и пустой — снова захватывает мою душу. Я смахиваю ладонью кружку и она летит на пол, разбиваясь на мелкие осколки. — Алёна ушла. Отдала ключи Насте и ушла. — Говорю я, поднимаясь на ноги. И впервые за вечер смотрю отцу прямо в глаза. — Ты понимаешь, что происходит? Понимаешь, что натворил? — Нет ничего сложного в том, чтобы поговорить с ней и вернуть все назад. — Говорит папа, вполне убежденный в своих словах. — Да и ты сам, как мне кажется, приложил руку к этому, наверняка наговорил всякого разного. Или я ошибаюсь? Я молчу. Лишь спустя пару минут перебиваю паузу: — Зачем ты попросил ее молчать? Зачем было возлагать на ее плечи ответственность за свои поступки? К чему было заставлять ее терзаться, обманывать? Она ведь стала той, кто помог тебе помирится со мной, осознаёшь ты это или нет? — Если бы дорожил ей, то не стал бы отталкивать. Это моя ответственность, как ты сам сказал, и на ваших отношениях это все никак не должно было сказаться. — Папа поднимается со стула и подходит ко мне. — Не должно было, но сказалось. — Отмахиваюсь. — Ты и понятия не имеешь, что происходит. Ты знать не знаешь наших отношений. Если ты думаешь, что это можно разрешить вот так просто, по щелчку пальцев, то ты ошибаешься. Отец ничего не говорит. — Уходи с глаз моих. Я не хочу тебя видеть и слышать. А насчёт мамы ты все и сам прекрасно знаешь — будь мужчиной и мужем, расскажи всю правду. — С этими словами я ухожу в спальню. Спустя пару минут слышится хлопок входной двери. Я возвращаюсь в кухню и сажусь на диван, рассматривая кофейную лужу на полу. Вдруг телефон второй раз за день нетерпеливо бренчит. На экране отображается неизвестный номер. Поднимаю трубку и слышу на том конце провода знакомый мужской голос, объявляющий, что я забыл в вчера в баре портмоне и какие-то ключи. Я ругаюсь вслух и говорю, что приеду в течение часа.***
Я захожу в бар и тут же сталкиваюсь глазами с блестящими глазами бармена. В седьмом часу вечера тут не так много народа — только лишь одним столиком сидели мужички лет пятидесяти, говорили о чём-то полушепотом и почти что не улыбались. За барной стойкой сидела та девушка, прикосновение чьих пальцев мне хотелось вычеркнуть из памяти. Меня поприветствовали и предложили выпить. — Не сегодня. Где мои вещи? Вы звонили и сказали, что они у Вас. — Какие мы вежливые сегодня, посмотрите-ка, — хохотнул мужчина, протирая рюмки, — хорошо, что у тебя внутри визитка оказалась, так бы и не смог вернуть тебе твоё добро. Я молчал, хотя был готов взорваться от нетерпения. Когда мне сказали о забытом портмоне, я первым делом испытал огромное беспокойство за сохранность того, что находилось внутри него. На День Рождения Алёна подготовила для меня альбом с нашими общими фотокарточками, собранными за два года, я вытащил оттуда одну особенно ценную для меня и положил во внутреннюю подкладку кошелька — именно за ее сохранность я больше всего волновался. — Так Вы отдадите мне вещи? Мне плевать на карты, их я уже все равно заблокировал, отдайте мне сам портмоне, он очень мне дорог, понимаете? — Да брось! Нужны кому твои деньги! — Воскликнул мужчина и выложил на столешницу кошелёк и связку ключей — то были ключи от рабочего кабинета. Я открыл кошелёк и понял, что вся наличка и карты на месте, зато фотокарточки и след простыл. — Какие воры интересные нынче, — усмехаюсь, убирая кошелёк в карман брюк, — их интересуют уже даже не деньги, а чужие фотографии. Бармен глянул на девушку позади и, подмигнув ей, снова вернул мне внимание: — Да мало ли кому нужны твои фотографии? А что там было, а? Любовница? Я молчал. Затем снова вытащил кошелёк и выложил на стол всю наличку, что у меня была. Бармен смотрел на меня смеющимися глазами. — Верните мне мою вещь. Он принялся шарить по карманам и в конце концов вытащил из-за молнии рубашки кучу мусора, среди которого была и фотография. — Странный народ пошёл. Ты бы ещё почку продал за эту фотографию! — Кричал мне вслед бармен. Я вышел из заведения и остановился около машины, пытаясь очистить засаленную фотографию о ткань пальто. Вскоре небо освободилось от свинцовых туч и солнце залило своим светом все вокруг.***
10 марта
Хорошо, что сегодня Богомолов подписывает вторую часть договора — не нужно будет торчать весь день на работе как ни в чем не бывало. К четырём часам дня мы со всем управились. Вернулся в офис и перешагнул порог собственного кабинета, и только тогда ко мне пришло осознание того, насколько я устал и подавлен. Сел, уронив лицо в ладони, и закрыл глаза. Взял телефон в руки, чтобы проверить сообщения, и не обнаружил ничего нового. Через щель приоткрытого окна в помещение просачивался морозный воздух. На подоконнике стоял подаренный мамой то ли фикус, то ли алоэ — я никогда в цветах не разбирался. Закатные лучики плясали на стене и подсвечивали воздух, в котором кружились тысячи пылинок. — Поговорим? — Стук в дверь. На пороге отец. Он садится на гостевой диванчик, закидывая ногу на ногу, и смотрит на меня. Я остаюсь сидеть на месте. Мне прекрасно известно, что ещё вчера отец обо всем рассказал маме. Вечером, когда это случилось, я остался в родительском доме на ночь. Мама ничего не сказала, когда увидела меня на пороге, просто обняла и грустно улыбнулась, а затем скрылась у себя в сплайне и не выходила оттуда до утра. В пять часов я выехал на работу и предупредил маму, что сегодня снова приеду к ней. — Нам не о чем говорить. Документы Богомолов подписал, копии тебе должен был передать секретарь. Надеюсь, что на этом мы закончим наш разговор. Я тороплюсь, надо съездить с Володиным на объект, обсудим работу с подрядчиками. — Поднимаюсь с кресла и снимаю с его спинки пиджак. — Постой. — Папа поднимается с дивана и останавливается рядом. Мы стоим друг напротив друга в дверном проёме. — Что ты собираешься делать? — Собираюсь поехать на объект и поговорить с подрядчиками. — С расстановкой отвечаю я. Конечно, ни к каким подрядчикам я не собирался, просто хотел пораньше приехать к матери. — Ты к маме? — Его голубые глаза чуть блестят. Узкое лицо гладко выбрито, одет с иголочки, как всегда, да и выражение лица то же самое, что и пару недель назад, когда будущее сулило ему безоблачную беззаботность и спокойствие. Этот человек вообще умеет беспокоиться из-за семьи? Потому все годы, что он мне отец, он расстраивался только как Александр Евгеньевич, как владелец и учредитель компании, но не как глава семьи, муж или отец. И сейчас, когда столько всего случилось в семье, ему как будто совершенно наплевать. — Я бы хотел с ней поговорить. Можно мне с тобой? — Не думаю, что она захочет тебя слушать. — Это уже ей решать. — К ней в моем присутствии в ближайшее ты не подойдёшь. — Строго отрезаю я. Последнее, что я позволю отцу сейчас — нанести маме ещё большую обиду и боль. — Ладно, я тебя понял. Я хотел уйти, но был задержан рукой, схватившей меня за предплечье. Папа смотрел мне прямо в глаза. И если секунду назад я поражался его безразличию, то сейчас в глазах увидел тоску и сожаление и удивился уже им. — Что? — Спрашиваю, отворачивая лицо. Смотрю в окно, вид из которого открывается на противоположный небоскрёб. Сегодня пасмурно: в стеклах отражается небосвод свинцового цвета и огромные желтовато-серые облака, подгоняемые сильным ветром. — Просто хочу, чтобы ты знал, что я тебя люблю. И твою сестру люблю, и мать. А то, что произошло — ошибка, которой быть не должно было быть. Но не буду оправдываться больше. Просто скажу, что с этой женщиной нас ещё с января ничего не связывает, да и между нами не было ничего серьёзного, если ты понимаешь, о чем я. Я твоей маме не изменял. Я снова смотрю ему в глаза, пытаясь понять, правду ли он говорит. — И извини меня за Алёну. Хочешь, я попрошу у неё прощение тоже? — Я ничего не хочу. — Высвобождаю свою руку. — Хотя нет, постой, хочу всё-таки кое-что: и думать не смей, чтобы снова со мной заговорить об Алёне, хорошо? Для тебя это запретная тема теперь.***
То, что отец упомянул Гриневскую, ещё больше рассердило меня. Он был последним человеком, который мог говорить о моей Алёне. Я ехал по трассе, обгоняя одну машину за другой, и сосредоточенно смотрел вперёд. Мне вспомнился тот зимний день, когда мы ехали к родителям на мамин юбилей — Гриневская забралась на сидение с ногами и читала книгу, а Настя дремала на заднем сидении, слушая музыку. Как много времени прошло с тех пор? И как много времени прошло с последнего слова, что мне сказала Гриневская? Неделя по календарю, а ощущение, будто месяцы прошли. Вышел из автомобиля спустя пару часов и, остановившись на террасе родительского дома, принялся рассматривать звёзды. Курил и вспоминал сестру, маму и отца — то, как время от времени нам было хорошо вчетвером. На этой же трассе, вон за тем столом, мы сидели летом, когда ещё бабушка Амалия была жива, и ели землянику. Кажется, что в те дни мы все были счастливы. Сел на ступени и уронил лицо в ладони. Жутко хотелось курить. Спустя пару минут на мое плечо приземлилась легкая женская рука. Это была Настя — она села рядом и прижалась к моему плечу щекой. Мы не виделись как минимум месяц и соскучились друг по другу, а тут ещё и это все… — Ты приехала, — шепчу я, сжимая ее руку в своей, — хорошо, что ты здесь. — Ты как? — Спрашивает Настя, аккуратным движением пальцев заправляя волосы мне за ухо. Смотрит на меня ласковым взглядом. — Давно ли ты стригся, братец? Как будто оброс весь, прямо чудовище какое-то. Улыбаюсь: — Ты прекрасно выглядишь, Ась. Поверить не могу, что скоро стану дядей. — Да, ты скоро станешь дядей. — Она кивает. Мы оба хотим говорить о чем угодно. — Дима тоже приехал? — Нет, он работает. Мы решили, что я поживу тут недельку. И маме будет поспокойней, и мне. — Настя ёжится, плотнее кутаясь в плюшевую курточку. Ее щечки краснеют на морозе. Она глядит на звёздное небо, высоко задрав подбородок, и улыбается. Молчим, каждый думая о своём. — Аля сказала, что помирилась с матерью и вернулась домой. — Вдруг говорит Настя. — Мы не виделись с того вечера, когда она отдала мне ключи, именно тогда она мне об этом и сказала. Знаю, что должна была сказать тебе раньше, но думала, не стоит тебе напоминать лишний раз. Если тебе интересно, в тот вечер… — Ась, — перебиваю ее, — холодно, возвращайся в дом. Она смотрит на меня внимательно и качает головой. А спустя пару минут молчания всё-таки уходит, оставляя меня наедине со своими мыслями.