4 марта
— Аля, вставай! Я с трудом отрываю голову от подушки и принимаю сидячее положение, рассматривая стоящую напротив Машу Некрасову — кажется, она чем-то взволнована. В комнату через открытое окно рвётся мартовский воздух, пропитанный рассветным солнцем и сыростью. Осматриваюсь, пытаясь понять, где я, и вспоминаю, что вчера приехала в общежитие к Маше. Поздно вечером, окутанная ночной темнотой, комнатка казалась почти что симпатичной, однако вся ее привлекательность развеялась с первыми лучами солнца. И хотя меня мало волновала внешняя обстановка, я все же не могла не обратить внимание на стены, обтянутые старыми обоями, и мебель советских времён, потрескавшийся лак которой напоминал трещины в сухой земле. — Что сидишь? Опоздаешь же. — Она бегает по комнате, собирая в сумку учебники и тетради, и что-то нашёптывает под нос. — Я повторяю параграф, это не заклинание. — Маша садится на кровать и смотрит прямо мне в лицо. — Аль, моя соседка взяла академический еще в январе, до следующего семестра ее точно можно не ждать. Сейчас март, маловероятно, что кого-то поселят на ее место, поэтому пока живи и не волнуйся. Если что, придумаем что-то. Я кивнула и улыбнулась: — Спасибо. — Ты точно не хочешь рассказать, что случилось? — Она садится рядом и накрывает мою руку своей. Качаю головой. — Ладно, как хочешь. Если созреешь, я буду рядом. И не забывай про все общажные удобства, подруга! Выше нос! Общие душевая и кухня, отсутсвие личного пространства и постоянное ощущение, что за тобой следит крыса или таракан отныне и навсегда твои лучшие друзья. Я побежала, не то опоздаю и получу по башке. Маша скрылась за дверью, напоследок чмокнув меня в щеку, а я осталась сидеть на постели. В голову то и дело лезли неприятные мысли. Я соврала Насте, что помирилась с Инессой и переехала жить в родной дом. Бабушке же соврала, что не ссорилась с Женей. Теперь все, кто совсем недавно знал о моей жизни почти что всё, не знают о ней ничего. Если бы бабушка узнала, что я теперь живу в общежитии, она бы с ума сошла. А что сказал бы Женя? Мне вдруг вспомнился разочарованный взгляд, которым он окинул меня, стоя на пороге отцовского кабинета. Я поднялась с кровати и подошла к малюсенькому зеркалу, висевшему над комодом. В отражении я увидела живого человека, а не разочарование, но чувствовала я себя именно им. Знакомо очень это все, буквально до боли — я всю свою сознательную подростковую жизнь была материнским разочарованием, потом случился Женя, который заставил меня поверить в свою особенность, а теперь... Старая оконная рама трещала под натиском сильного ветра. На улице разыгралась метель. Ещё пару дней назад я сидела с Настей в кофейне и радовалась солнцу, потихоньку наступающей весне, теперь же меня окружает старая мебель, четыре стены, одетые в обшарпанные обои, а на улице страшная непогода. Ну и контрасты! Я должна была поторопиться, чтобы успеть в университет. Ещё немного таких долгих раздумий и кто-то получит по шапке, а затем до незачёта рукой подать. Вещи, джемпер и юбку, пришлось искать среди множества прочих в абсолютном беспорядке в чемодане. Некоторые вещи также находились в сумке под кроватью. Надо будет вечером разобраться со всем этим, да? Прежде, чем окончательно уйти из комнаты, я дважды возвращалась за чем-нибудь забытым. Внутри меня все сжималось, переворачивалось, но внешне я выглядела совершенно нормально, как мне казалось. Я чувствовала, что руки трясутся от усталости и переживаний и что ноги как будто слабеют с каждым пройденным шагом все сильнее. Однако, я должна была сохранять вид и строить планы, пусть даже самые простые, чтобы прожить бесконечную вереницу сегодняшних часов. Мое волнение, будь материальным предметом, не уместилось бы в аудиторию, где проходила первая пара. Я прошла по среднему ряду и приземлилась за свободную парту, а затылком тут же почувствовала взгляд Власова. Что, если время остановилось? А ведь оно именно остановилось! Иначе как объяснить то, что мне чертовски неуютно находиться в данной секунде и видеть все то, что я вижу? Оно не для меня. Оно такое чужое, такое отстраненное…а что тогда мое? Какое мгновение — мое? — Гриневская, — шепчет он, рассматривая мое лицо. Я откликаюсь. — Что? Вместо того, чтобы выслушать ответ, тупо гляжу ему в лицо и воспоминаю один из разговоров с Женей — он произошёл в ноябре прошлого года, когда мы обрели друг друга после полугода разлуки. Помню тот день почти в деталях — я много часов проходила в колючем свитере, отчего кожа в некоторых местах очень чесалась; единственным, что хотелось съесть на обед, был горячий куриный суп; в четыре часа вдруг случился чудесный закат — все небо, усеянное рыхлыми облачками, вспыхнуло у линии горизонта красными пятнами. А разговор произошёл тогда, когда я оказалась у Жени дома. Мы, кажется, решили полежать на кровати и просто поговорить. В комнате горел один единственный прикроватный ночник. Мы по очереди рассказывали друг другу что-то из тех жизней, которые проживали, пока оставались на расстоянии, и в одну из секунд, когда пальцы Соколовского коснулись моей спины, я совершено неожиданно для самой себя заявила, что хочу сказать ему кое-что очень важное. — Если ты хочешь поделиться, я выслушаю. — Сказал он, заглядывая в мои глаза. — Ты должен кое-что знать о Паше, — помню, что с каким-то усилием сжала его пальцы. Я почувствовала, как он напрягся, выпуская воздух из лёгких. Разумеется, ему не очень хотелось говорить о таких вещах. Боже, какой же глупый разговор я тогда затеяла! — Ты хочешь поговорить о своём бывшем прямо сейчас? — Спрашивал он серьёзным голосом. В нем не было и толики раздражения или недовольства, однако, было слышно, что тема диалога ему малоприятна. — Именно. Так ты выслушаешь? Он спокойно кивнул тогда, хотя, безусловно, это стоило ему определённых усилий. Я приняла сидячее положение, опираясь ладонями в свои бёдра, и смущенно поджала губы. Мне тогда было очень трудно решиться на разговор. Помню, как вспотели ладони. И как дрожал голос. — У меня с Пашей ничего не было. Я ни с кем кроме тебя не была. Поцелуи разве что, но ничего больше. — Конечно, я и не думала смотреть ему в глаза. Хоть сквозь землю проваливайся от стыда, честное слово! С каждой секундой тишины щеки щипало все сильнее. — Знаю, все это глупости, мы в конце концов не в шестнадцатом веке живем, но все же это для меня важно. Я не смогла бы быть с кем-то, кого не люблю, а люблю я только тебя и...в общем сама не знаю, зачем я говорю это, просто чувствую, что должна и хочу. — Алёна, я благодарен, что ты поделилась со мной этим. Я тебя люблю. А эта оговорки просто в очередной раз подтверждает мое представление о тебе. А знаешь, в чем это представление заключается? Я вот ни единого твоего волоска не стою. И как это у тебя получается? Быть такой сильной и отважной, когда вокруг столько зла… — Да брось. — Я до сих пор помню, как легла ему под бок и уткнулась носом в подмышку. — Брось, Женя, чепуху говоришь, никакая я не отважная. Давай лучше спать? А пошли завтра в парк? Морозное утро, ты и я, горячий кофе — что может быть лучше? — Алёна! — Власов толкает меня в плечо. — Ты на этой планете или как? — Или как. — Отвечаю шепотом. Лекция подошла к концу. Студенты массово высыпали из аудиторий. Я выбежала из помещения одной из первых, чтобы не стоять долго в гардеробе. Я чувствовала, что ещё немного, и я заплачу. Но мне надо было держать лицо. Шла, опустив глаза в пол — не хотелось, чтобы хоть кто-то прочёл мои мысли. На улице стоял мороз. Порывы холодного ветра гоняли стаи прозрачно-белых снежинок, обжигали своими касаниями щеки и кончик носа. И вдруг я вижу его — Соколовского. Вижу моего Женю, который стоит у автомобиля весь такой серьёзный и даже суровый, до боли родной, и сердце как-то переворачивается в груди. Он приехал сюда из Москвы, чтобы поговорить со мной? Настя наверняка уже успела рассказать ему, что я отдала ключи и попросила следить за Симбой. И ведь я соврала, что уехала к матери! Как хорошо, что он приехал сюда, а не домой. Я останавливаюсь напротив него и молчу, рассматривая лицо. Прошло два три дня с нашего разговора. Что изменилось за эти семьдесят два часа? Едва ли мы оба готовы были отпустить и забыть все сделанное и сказанное — это было видно по глазам: конечно, не готовы. И все же где-то глубоко внутри я хотела, чтобы в настоящую секунду все разрешилось благополучным образом. Мне мечталось, что он прижмёт меня к себе и поцелует в ухо. Я представила, как мне будет тепло, когда его руки обнимут меня. «Да, пожалуйста, скажи, что все хорошо» — думала я, а в то же время вспоминала слова, которые задели так сильно! Он сказал, что не измени мне Царёв, я бы продолжала быть с ним и любить его. Женя сказал эти мерзкие слова и теперь уж мне их не забыть, ведь я так искренна была с ним тем ноябрьским вечером год назад! Любить? Любить кого-то кроме Соколовского? Я всецело верила в то, что он предназначен мне судьбой. — Привет. — Говорит он. — Пожалуйста, садись в машину, я отвезу тебя домой, а дорогой мы поговорим. Нам надо поговорить. — Домой? К нам домой или... — К нам домой. Я качаю головой и говорю, что не хочу никуда ехать. — Давай поговорим тут. — Если ты не хочешь к нам, тогда я отвезу тебя к маме с бабушкой. — Он обходит автомобиль и открывает дверь. Ждёт, рассматривая лицо. Мне не хочется двигаться с места. Я боюсь, что сяду и что-то решится. А мне как будто и не хочется, чтобы что-то решилось. Одна часть меня жаждет безумно прийти уже к какому-то заключению, обрести понимание того, какие теперь между нами отношения, а другая хочет развернуться и убежать на остановку, запрыгнуть в трамвай и уехать как можно дальше, оставив все так, как есть. — Алёна, не упрямься, пожалуйста. — А я и не упрямлюсь. — Отвечаю, сжимая в кармане зажигалку. Я сажусь в салон, Соколовский закрывает дверь и обходит машину. Когда он приземляется на водительское место, до меня доносится едва уловимый свежий цитрусовый аромат его туалетной воды. Удивительно, но запаха сигарет я почти не чувствую. В салоне тепло. Снежинки, налетевшие на пальто, начинают таять. Женя нажимает на педаль газа. Автомобиль катится по дороге, задерживаясь каждые несколько минут на светофорах. Первые десять минут мы молчали. Я глядела на его длинные пальцы, когда он заговорил. — Я хочу извиниться за свои слова. — Произносит он, поворачивая ко мне своё лицо. Наши взгляды сталкиваются. — Сначала я думал оправдать себя тем, что был чертовски расстроен, но потом понял, что не могу. Ни в коем случае я не должен был говорить того, что сказал, это было недопустимо. — Да, это верно. — Киваю, задерживая дыхание. — И то, что сделала я, было недопустимо. Прости меня. Мне очень, очень жаль, что это все случилось. Он как будто недоволен тем, что я повернула разговор к причине ссоры. Женя возвращает внимание дороге. Его лицо то и дело подсвечивается розовым, желтым, зелёным цветами: улицы Петербурга все сплошь в рекламных билбордах. На дорогах пробки. Я смотрю на прохожих, преодолевающих сопротивление сильному ветру, на недовольные, почти злые выражениях их лиц и тучные фигуры, укутанные в безразмерные пуховики. Сегодняшний вечер кажется мне грустным и одиноким, и пусть Женя рядом, он все же как-то далеко. Он словно все ещё в Москве. Так я ему и сказала. — Нет, я сижу рядом. Рядом. Он нарочно повторился? — Послушай, — Женя снова смотрит на меня, — мне не нравится, к чему все идёт, я этого не хочу. Молчу. — Ты отдала ключи Насте. Почему? Что это значит, Гриневская? Мы встряли. Машину зажало в общем потоке прямо посередине полосы. Даже открыть дверь не получится, наверное. А зачем мне это? Неужели мне так не хочется разговаривать, что я готова сбежать? Он извиняется передо мной и говорит, что не хочет разрушать отношения, правильно я понимаю? Отчего тогда я так расстроена? Я же мечтала об этом… «Пару лет назад тебе хватило ума и совести пойти и рассказать правду, что же произошло теперь? Ты с чего-то решила, что вправе. Но это не так. Это моя семья. Не твоя, Алёна, а моя. И это мои родители, не твои. Со своими ты можешь ломать сколько угодно дров, черт возьми». — Это значит, что я не вернусь больше в ту квартиру. Ни сегодня, ни завтра. — Отвечаю, убирая волосы за уши. Мне приходится приложить немало усилий, чтобы не выговорить сейчас все, что на душе. — Ты извинился передо мной, я выслушала. Но, Женя, твои слова задели меня сильнее, чем ты думаешь. И задели не потому, что были плохими, вовсе нет, а потому, что были сказаны тобой. Тобой, кому я каждый день отдавала всю себя. Соколовский молчал, хотя ему наверняка хотелось сказать очень многое. По прямым плечам, широким и могучим, можно было догадаться, что он расстроен и напряжен. И глаза…их взгляд, наверное, был таким же, как мой собственный — сумасшедше потерянный. Мужчина, который всегда сохранял невозмутимый, подчас равнодушный вид при всех, рядом со мной открывал свою настоящую душу, добрую и любящую, нараспашку. — Я не хочу терять тебя. Ты знаешь это, да? — Говорит он совершенно серьезно. — А ты знаешь, что я не хочу терять тебя. Только что значит это чувство, когда мы оба так друг друга подвели? — Пожимаю плечами. — Мы оба друг друга подвели и сейчас должны во что бы то ни стало исправить ошибки. За этим я здесь, Алёна. Когда мы стали теми, кто вместо того, чтобы решать проблемы, бегут от них? Это не о нас с тобой история. Что будет стоит то время, что мы были вместе, если все вот так расстроится? — Что ты говоришь такое? — Я возмущенно хмурюсь. — Видишь это? — Показываю ему свою правую руку, на безымянный палец которой надето помолвочное кольцо. Чувства взяли надо мной верх. Кажется, все тело вдруг задрожало. — Что будет стоит время? Оно в любом случае будет стоит всего на свете. Давай напомню, что я твоя невеста. Приняла твое предложение, хотя была напугана. Приняла, ведь люблю! Наша история о том, что мы друг другу верим больше, чем самим себе. Я так гнусно и мерзко с тобой поступила, Женя, но в тот вечер, когда ты все слышал, я ехала к тебе, чтобы все рассказать. А ты, пусть и под влиянием чувств, не только поставил под сомнение мое к тебе отношение, но и обмолвился, что со своими родителями я могу «ломать сколько угодно дров». Мой отец ушёл из семьи, предав жену и двоих детей, а мать выгнала из дома просто потому, что я решила любить тебя. И ты сказал, что я «могу ломать сколько угодно дров» с ними! Это больше, чем слова. — Я не хотел говорить этого. Не имел никакого права. — Но ты сказал. — Ты скрыла от меня нечто очень важное. Знала, что я с каждым днём все больше доверял отцу. Алена, ты знала всю предысторию, все о наших сложных отношениях, и все же молчала. Понимала ли ты, что делаешь ещё больнее ложью? Я как будто его не слышала и говорила только о своей обиде: — Ты взял на себя ответственность, я доверилась. А не говорила я только из-за желания оградить тебя от этого всего. Я думала, что делаю все верно. — Как ложь может быть верным поступком? — Никак. Мы оба замолчали. Пробка рассосалась. Машина снова покатила по дороге и вскоре выехала на ту улицу, где располагался мой дом. Тот дом, в котором я не была, кажется, вечность. На каком транспорте мне добираться до общежития? Хоть бы бабушка не увидела меня в окно: ещё не хватало, чтобы подумала о моем возвращении. Автомобиль останавливается напротив нужного подъезда. Я знаю, что дверь закрыта. В равных степенях мне хочется поцеловать его и удрать в общежитие как можно скорее. И тут я понимаю, что зла. Где-то глубоко внутри во мне поселился гнев на то, что случилось. Гнев на себя саму в первую очередь, затем только на Женю. Как мы оба умудрились сделать то, что сделали? Это так глупо. И совершенно точно не о нас настоящих. Я касаюсь его щеки. Он чуть прикрывает глаза и точно таким же движением дотрагивается до моей щеки. Подушечки его пальцев тёплые. — Ты всегда можешь вернуться к нам домой, хорошо? Киваю. — Гриневская… Мы сталкиваемся лбами, дыша друг другу в губы. Я волнуюсь, причём жутко. Мне больно, а ещё страшно. Это все выглядит как тот последний разговор, который происходит между двумя взрослыми людьми, которые больше жизни друг друга любят и однако же расстаются. — Откроешь дверь? Он нажимает на какую-то кнопку. Щёлкает замок. Я распахиваю дверь и выскакиваю на мороз. Перед глазами все ещё его лицо. Забегаю в подъезд и пытаюсь отдышаться. Сама на замечаю, как начинаю плакать. Естественно, безутешно.18 марта
День случился невероятно солнечным. Кажется, что на улицу упал даже не март, а самый настоящий май — все вокруг тонуло в солнечных лучах, высоко над головой простиралось чистейшее небо, кое где уже проклевывалась желтая травка. Проходя через скверик, я послушала пение птиц. На несколько минут в душе все успокоилось и мне как будто полегчало. Я шла, смотря далеко вперед, и думала обо всем подряд. Иногда мне кажется, что человеческие мысли похожи на пчел — жужжат назойливо, летают невероятно быстро и до крика больно жалят. На шее болтается цепочка с кольцом. Я заправляю ее под свитер, чтобы не привлекала лишнего внимания. Мне предстояло встретиться с Настей. Что сказать ей? Если она начнет задавать вопросы о Жене, я сверну разговор. Мне не хотелось ни с кем обсуждать то, что происходит (хотя, если честно, в то же время душа требовала человека, в чьи уши можно было бы нашептать о переживаниях). Настя уже ждала меня за столиком. Она сидела в углу, опустив голову в телефон, а когда увидела меня, встала, чтобы обнять. — Как твои дела? Вернее, как ваши с Димой дела? — Спрашивала я. Нам уже готовили два капучино. — Все замечательно. Мы, между прочим, подали заявление в ЗАГС. Кажется, что это все не со мной, а с кем-то другим. — Настя широко улыбалась, то и дело касалась пока еще абсолютно плоского живота и оглядывалась на витрины с тортиками. — Ты будешь моей свидетельницей? Знаешь, мне все равно, что через три месяца уже живот будет виден. Мы тихонечко распишемся и все. — Да, все верно. Вы же любите друг друга и рано или поздно это случилось бы, правильно? Так что нечего тянуть. Я очень, очень за вас рада, честно! — Говорю совершенно искренно, хотя где-то под кожей чуть жжет. Молчу, рассматривая лицо подружки, румяное и кругленькое. Она заметно похорошела с последней нашей встречи. — А ты что, Лёль? Как твои дела? — Все хорошо. Живу с семьей снова. — Вру. — Все более или менее нормально. Она касается моих пальцев, легонько сжимая их. — А как там Женя? — Мне нужно услышать что-то о нем. — Он в порядке. Правда, мы не так много общаемся. Я хмурюсь. — Отчего же? Вы же раньше каждый день созванивались почти, разве нет? Она отводит взгляд: явно что-то скрывает. — Ась, выкладывай, не молчи. Официант приносит нам кофе и два кусочка морковного торта. Настя заправляет пряди русых волос за уши и поджимает губы. А потом говорит, что Регина Робертовна собирается подавать на развод, поэтому Женя все время проводит с ней. — С работы к ней, от нее на работу. А разговариваем мало, потому что он почти не звонит. Наверное, не хочет расстраивать. Когда мы последний раз виделись, выглядел он неплохо. А по голосу нельзя понять, насколько ему там хреново, понимаешь сама… — Ваши родители разводятся? — Да. Собираются. Мама не хочет видеть папу. Могу ее понять. Я смотрю на молочную пенку на кофе и не смею даже дотронуться до чашки. Кажется, что с новостью о разводе родителей Соколовского мне сиюминутно опротивело все на свете. Что же такое происходит и как я причастна к этому? Могла ли я на что-то повлиять, что-то поправить? Может, если бы я не явилась тем вечером в Москву, все было бы хорошо? Или если бы лично рассказала Регине Робертовне? Мне вспоминается моя собственная семья, которая таким же образом разрушилась, и меня охватывает жуткое разочарование в институте семьи и многих моральных ценностях. Кажется, что мы с Женей могли бы пойти по другому пути, да? — Аля, — Настя шепчет, — послушай, ты мне как сестра, понимаешь… — Я так виновата перед вашей семьей. Пожалуйста, прости меня. — Причем тут ты? Ты ехала все рассказать. Да и притом не твой это секрет был и не на твоей совести грязные поступки моего отца. Это только моих родителей дело, договорились? — Если бы это было так, я была бы сейчас рядом с Женей. Если бы я не была виновата, ничего из этого не было бы. Подруга молчит. — Я пойду, хорошо? — Хватаю пальто и сумочку с соседнего стула и встаю из-за стола. Ася делает попытку взять меня за руку, но не успевает. Я выбегаю из кофейни, а на улице уже непогода ¬— льет дождь, все вокруг серое и грустное. Даже воздух стал каким-то печальным.