21 марта
На электронных часах дрожали тройки. Почти каждую ночь я просыпаюсь в три часа ночи в жутком страхе. Слышу, как сердце грохочет в груди, испуганное кошмаром — раз, два, три и остановка: очень странный ритм. Любимая пижама впитала весь мой пот и начала липнуть к покрытому мурашками телу. Я сбросила с себя одеяло, соскочила с кровати и раскрыла окно нараспашку, чтобы отдышаться. Помещение стремительно начало наполняться морозным воздухом и уже через пару минут стоял дубак. Вряд ли было хорошей идеей сидеть вспотевшей на таком холоде, но сейчас мне было не до того, чтобы думать о здоровье. «Пару лет назад тебе хватило ума и совести пойти и рассказать правду. Что же произошло теперь?» — Я в очередной раз повторила про себя вопрос, заданный Женей чуть меньше трёх недель назад, и подумала почему-то, что ошиблась в его формулировке. Мне пришлось хорошенько порыться в памяти, чтобы вспомнить, как именно выразился Соколовский. Да, именно так он и выразился. Он спросил, почему пару лет назад мне хватило ума и совести рассказать правду, а теперь нет. Я взлохматила влажные волосы пальцами, уронила лоб на коленки и вновь вернулась к тому, чем занималась каждую ночь на этом подоконнике — к обдумыванию ответа. Со слезами на глазах ко мне пришло осознание того, что все причины моего молчания так или иначе были продиктованы желанием защитить любимого человека. Мне хотелось в первую очередь оградить Женю ото всего этого, во вторую —сохранить семью Соколовских в общем, и в самую последнюю — содержать слово, данное Александру Евгеньевичу. Чем больше я повторяла причины своего поступка, тем больше сомневалась в том, что вообще имела право как-либо вмешиваться в отношения между Женей и его родителями и неважно, какого именно рода было бы это вмешательство — молчание или высказанная правда — все равно было бы лучше ничего не делать. Но молчание в какой-то степени это ведь тоже невмешательство. Что тогда я должна была делать? Я дрожала не столько от низкой температуры в комнате (хотя, без всякого сомнения, моему телу было жутко холодно), сколько от страха перед произошедшим и происходящим в данную секунду. Луна, висевшая на чёрном небе, забежала за облака и улицы погрузились во мрак. Окно закрылось незамедлительно. Одеяло, которым я укуталась, было холодным и сырым. Прошло всего ничего с того дня, когда Женя встретил меня с университета. Никогда ещё время не тянулось с такой жадной медленностью — ему, времени, было как будто жалко пролиться, как оно всегда это делает, сквозь пальцы. Смотря в потолок, думала о матери и бабушке, о Жене и всей его семье, об учебе. Кажется, что все смешалось. Мысли, цепляясь одна за другую, напоминали клубок из ниточек. И я, как глупый кот, пыталась догнать этот клубок и распустить его.29 марта
В окно прыгнул солнечный луч. Небольшая общажная комната тут же подсветилась нежным тепло-желтым светом. Стоящий на подоконнике замиокулькас как будто заулыбался. Маша ещё спала у себя на кровати. Я лежала на спине, рассматривая потолок, и думала о чём-то далеком. Полчаса пролетели незаметно. Это был субботний день. Если когда и можно было беззаботно лежать в постели, так это в субботу. Правда, мне нужно бежать на пары — и кто это додумался поставить занятие по физкультуре в восемь тридцать утра? Я поднялась на ноги и тут же принялась одеваться. — Доброе утро, — улыбаясь и потягиваясь, говорит Маша. — Доброе. — Ты опять убегаешь? Позавтракала хоть? — Нет времени. — Алёна. — Маша принимает сидячее положение. — Позавтракай, пожалуйста, в университете тогда. Ты выглядишь очень уставшей. — Все отлично. Не волнуйся за меня, хорошо? — Натягиваю толстовку. Я смотрю на отражение подруги в настенном зеркале и улыбаюсь ему. Некрасова качает рыжей головой: — Вечером можем фильм посмотреть. Хочешь комедию? — Не могу, надо будет учить конспекты, будет самостоятельная работа на неделе. Я выбегаю из общежития и через пять минут уже трясусь в трамвае. Проверяю телефон: по сообщению от сестры и бабушки, ещё одно от Насти. С Соколовской мы почти не общались с того самого разговора в кофейне, когда выяснилось, что Регина Робертовна подала на развод. Меня мучила совесть, да притом с огромной силой. Мне хотелось сбежать подальше, укрыться от этих чувств (стыда, сожаления, обиды, вины) где-то далеко-далеко, но не могу же я оставить Настю, мою лучшую подругу, которая к тому же сейчас беременна? Сообщение от Насти я оставила непрочитанным. За окном все залито солнцем — улицы буквально счастливы, от них веет жизнью и тёплом. Удивительно тёплый для апреля день! А мне холодно. Ныряю носом в огромный шарф и прикрываю глаза, надеясь немного подремать. В животе от голода все туже завязывается клубок: ничего с собой не могу поделать в дни волнения, кусок в горло на лезет. Что делает сейчас Женя? Он наверняка вышел на пробежку. Да, он бежит по улицам Москвы, быть может, по аллеям какого-нибудь парка, слушает джаз (Боги, он так любит этот жанр!) или научный подкаст. Я заметила, что начала крутить между пальцем кольцо, висящее на цепочке — постоянно так делаю, когда думаю о Соколовском. И поимка этого действия с поличным отрезвляла меня, возвращала в реальность. В восемь двадцать семь я уже стояла в шеренге своих одногруппников. Перед нами, заложив руки за спину, ходил физрук — седобородый мужчина лет пятидесяти с нахлобученной на макушку красной кепкой и в забавных носках с изображениями хот-догов. Вся группа постоянно то и дело смеялась над ним. И сейчас, пробегая третий круг, парни — те самые разгильдяи, которые есть в любом коллективе — бросают несколько обидных слов в сторону физрука. Я задерживаю взгляд на этой сцене и, не заметив обгоняющего справа человека, врезаюсь ему в спину. Надо было слышать и видеть столь неприятный момент моего падения! Но, что удивительно, я даже не вскрикнула, хотя по идее должна была — коленка правой ноги была до крови разбита, как и локоть левой руки. Места ушибов тут же как будто закололи, защипали. Бегуном, который обогнал меня, оказалась Варя. Она тут подбежала ко мне с краснющим лицом и начала спрашивать, в порядке ли я. — Алёнка, Боже, прости. Я думала, ты меня видишь! — Она взяла меня под руку и помогла подняться с дорожки. Сиюмекунду появился и Стас Власов. Он вызывался отнести меня в медицинский кабинет. Физрук, не на шутку перепугавшийся, дал добро. Он милый старичок, на самом деле…как можно смеяться над ним? Некоторые люди не вполне взвешивают своих слов, не осознают, что могут обидеть, расстроить или рассердить. — Сама дойду, — хмурюсь, кивая Варе, — ничего страшного, все хорошо, это моя вина. Я вышла из огромного зала и заковыляла по длинному коридору. На выходе нагнал Стас. У меня кружилась и болела голова, по коленке и локтю будто бы прошлись наждачкой — кожа в ушибленных местах покраснела и кровоточила. Он взял меня под руку и начал спрашивать что-то, шутить о том, как бы я не умерла от случайных ранений: «Не можешь ты уйти от нас, ещё в Москву ехать, забыла?». — Не поеду, — качаю головой, — не поеду в Москву, вы без меня прекрасно справитесь. — Ты не можешь отказаться, ехать уже послезавтра, Гриневская. И давай я тебя донесу, хочешь? Так ведь проще будет, не то упадёшь ещё, а мне отвечать головой! — Шутит юноша. Я остановилась посреди коридора и устала заявила, чтобы он никогда больше не называл меня по фамилии. Неужели так трудно уяснить, что это неприятно? Он глядит на меня недоумевающим и почти жалостливым взглядом, а мне кажется, что заглядывает в душу — вернее, делает попытку. Хочу развернуться, чтобы продолжить движение в сторону медкабинета, но тут же останавливаюсь, задержанная рукой Власова. — Послушай, Алён, я понимаю, что момент неподходящий, но все же… И он замолкает, пытаясь собраться с мыслями. Он чуть ослабляет силу, с которой сжимает мое предплечье. Я хмурюсь, а потом смущённо опускаю глаза в пол: он в меня влюблён и собирается сказать об этом прямо сейчас. Мне становится совестно и жалко, что все происходит таким образом. Я понимаю, что израненное сердце, которое так тоскует по Соколовскому, не может сейчас ни понимать, ни сочувствовать, а тут такое! Мы стоим совершенно одни. Откуда-то издали доносятся голоса физрука и девчачий смех, а также удары меча и скрип кроссовок, скользящих по полу. — Ты ведь рассталась со своим парнем, разве нет? — Откуда такая информация? — Вижу. — Что ж, кому-то пора купить очки. Честно слово, Стас, я не хочу об этом говорить. — Пытаюсь уйти от разговора колкостями, но вряд ли он верит мне. Ведь остаётся же стоять как истукан! Стоит и смотрит, ожидая увидеть в глазах хоть намёк на то, что я дам ему шанс. — Иди-ка ты в зал, а я всё-таки дойду до медкабинета, хорошо? Не стоит сейчас разговаривать об этом. — Нет, постой. — Он снова задерживает меня. — Я влюблён в тебя. Давай сходим куда-то? Узнаём друг друга, поговорим. Вижу же, что тебе плохо, не отрицай. Будет проще, если ты доверишься мне, я помогу, обещаю. Ты можешь мне открыться, Алёна. — Я же сказала тебе, что люблю другого человека. Хорошо? Я не свободна. — Но он же разбил тебе сердце. — Мое сердце, уж поверь, в порядке, тебе за него не стоит беспокоиться. Возвращайся в зал, нам больше не о чем разговаривать. Если хочешь со мной и дальше общаться, то впредь забудь эту тему разговора, иначе я ни словом с тобой больше не обмолвлюсь. Да, это грубо, но уж лучше так. Я сорвалась с места и быстрыми шагами покинула коридор. Меня всю трясло. Что я только что сказала? Боже, как неприятно расстраивать чувства других людей и уж тем более их надежды! Не может быть, чтобы я действительно наговорила столько гадостей. Могла ли я быть хоть каплю права? Но что делать, кроме как решительно отвергать всякие попытки? И Женя! Кольцо болталось на цепочке и как бы служило напоминанием, что мое сердце действительно разбито. И кто говорит, что это все глупости? Кто говорит, что сердце разбиться не может, когда я в данную секунду чувствую, что оно тяжелеет, готовое замереть от тоски? Сажусь на случайную скамейку в коридоре, роняю лицо в ладони. Мне вдруг становится жутко холодно. Кажется, что где-то открыто окно? В небольшой коридорчик врывается холодный воздух, порыв ветра заносит несколько сотен снежинок, которые оседают на подоконнике и превращаются там в лужицу. Вдруг на мое плечо ложится тяжелая рука. Я поднимаю голову и вижу перед собой Александра Евгеньевича. — Что Вы тут делаете? — Спрашиваю первая. — Я видел, как ты прошла сюда, и решил поговорить. Вообще-то сегодня две ваши группы собираются, чтобы узнать плохую новость: мероприятие, назначенное на послезавтра, отменяется и переносится на середину апреля. Алёна, что случилось? — Он смотрит на мои разбитые колени. — Упала. Мне пора идти. — Поднимаюсь со скамейки и отхожу от мужчины на пару метров в противоположную сторону. И Бог с ним, что мадкабинет за спиной Соколовского! Туда я уже не пойду. — Постой. — Он окликает меня прежде, чем я успеваю уйти. Я замираю, прикрывая глаза от усталости и грусти. Что ж им всем надо? Откуда столько желания со мной объясниться? Почему бы всем им не оставить свои извинения, признания и разговоры о «важном» при себе? Мне не хотелось говорить с отцом Жени, однако…неужели мероприятие отменено? В глубине своей души, куда мне в последнее время приходилось заглядывать слушком часто, я чувствовала желание поехать в столицу, чтобы одним глазком взглянуть на горячо любимого человека. А теперь все коту под хвост. И это почти наверняка из-за того, что я говорила «не поеду!» Стасу и всем прочим. Какие-то силы меня услышали и решили, что так тому и быть, да? — Алёна, что происходит? Я поворачиваюсь к нему и спрашиваю, что он имеет ввиду. — Заезжал к твоей бабушке, чтобы поговорить с тобой. Настя говорила мне, что ты помирилась с мамой и теперь живешь дома, Женя думает точно так же. Но это все ложь, не так ли? Молчу. — Где ты живешь? — Александр Евгеньевич, — тяжело вздыхаю, хмурясь под проницательным взглядом голубых глаз, — извините меня, пожалуйста, но это не Вашего ума дело, понимаете? — Я ждал, что ты начнёшь грубить или осуждать… — А зачем это? — Неужели ты на меня не зла? — Зла ли? Нет, я не зла. Расстроена и разочарована, но не зла. Он подходит чуть ближе. Мне становится неловко, отчего-то сердце начинает биться все быстрее и быстрее с каждой секундой, сию же секунду дыхание перебивается, а ноги подкашиваются. Почему же они так похожи? В нос ударяет сладковатый аромат духов Соколовского-старшего, он-то меня и отрезвляет. Или это все же дело рук последующего вопроса: — Алёна, где ты живешь? С кем? — Я живу у своей одноклассницы в общежитии. Он кивает: — Я так и думал. Ты не мирилась с матерью? Отчего же соврала? Почему не попросила о помощи… — Кого? — Перебиваю его с некоторым раздражением. — Вас что ли? Или Женю, которому даже в глаза смотреть не могу? Нет, мне помощь не нужна, я сама со всем справлюсь. — Давай ты поживешь в моей квартире, она совсем недалеко от университета, в двух шагах. Пожалуйста, прими мою помощь. Мне хочется как-то исправить все, что случилось. Я уверенно качаю головой. Мой отказ был искренним, от всего сердца. — Сделанного на воротишь. Нет и нет, Александр Евгеньевич, не после того, что произошло. Ваш сын слишком мне дорог, не хочу рисковать теми крохами доверия, что мы все ещё с ним делим. Да, и прошу, не говорите Жене о том, что только что узнали, хорошо? Дайте мне слово. Пусть это и будет Ваша помощь, в остальном Вы и так много сделали, не считаете? — Смотрю на Александра Евгеньевича тупым, невидящим взглядом, потому что он направлен в данную секунду куда-то вглубь, где бьется в судорогах волнение. — Вы приехали в Петербург затем, чтобы сообщить новость о тренингах и только? — Настя в больнице она, но все хорошо, не волнуйтесь, Алёна, она в порядке. Просто перенервничала немного в связи с разными событиями. Я киваю головой, чувствуя поднимающийся в душе гнев. Событиями? Все мы знаем, какие события заставили Настю переживать. Ещё немного и я разрыдаюсь на месте от злости, печали и чувства вины, одновременно испытываемых моим сердцем. Самое последнее, что мне хотелось бы, — это быть слабой перед Соколовским-старшим. Мне и в голову не пришло спросить, приехал ли с ним Женя. Александр Евгеньевич так и остаётся стоять на месте, когда я пропадаю в дали коридора.***
На следующий день я встала ни свет ни заря. Мне не спалось. Мысли вновь не давали мне покоя. Я приняла решение срочно ехать к Насте. Ещё вчера, едва выйдя из университета, я спросила у подруги номер и адрес больницы. «Буду рада тебе» — писала она. В десятом часу утра я уже ошивалась на пороге ее палаты, все не решаясь зайти. Я ещё раз поправила волосы, глубоко вздохнула и открыла дверь. Настя лежала на кровати, расположенной у окна. Одиночная палата была просторной и светлой. Мне тотчас вспоминалась палата, в которой Женя провёл около месяца, лечась от пневмонии и ее последствий. В горле вдруг образовался комок. Подруга, заметив меня, заулыбалась и протянула руки, желая обнять. — Алька! — Воскликнула Соколовская. — Я так и думала, что ты заглянешь сегодня. Ты не думай, что я тут болею. Не болею вовсе. Просто перестраховались. Дима считает, что мне лучше поберечь себя тут. Я сюда попала дня три назад, папа с мамой сразу приехали, чтобы навестить. И почему все так всполошились… — Лучше уж так, — улыбаюсь, осторожно присаживаясь на край ее постели и накрывая ее ладонь своей. — Как ты? Мы не виделись давно. Я молчу, рассматривая хорошо знакомое лицо. Господи, да ведь если у нас с Женей ничего не образуется, мне придётся покинуть жизнь Насти, но я не хочу делать этого, ведь она стала мне так близка! В ее лице я обрела не просто понимающую подругу, но верную союзницу. Неужели я потеряю их обоих? — Да я-то что, Ась! Я в полном порядке. Расскажи лучше, как ты и Дима? И дашь ты мне коснуться твоего живота или нет? — Смеюсь, хотя внутри жутко страшно и тревожно. Настя с гордым видом опускает покрывало, берет мою руку и кладёт ее себе на немного округлившийся живот. Через ткань я чувствую тепло ее тела и чуть вздрагиваю, когда осознаю, что где-то там сейчас развивается жизнь. — Он пока совсем маленький. — Он? — Я думаю, что там мальчик. Качаю головой: — Нет, там девочка. И она будет такой же сорвиголовой, как ее мама. — И тетя. Я поднимаю глаза на Настю и отстраняю свою руку. В палату вдруг врываются солнечные лучи и освещают ее всю от потолка до пола. Стены белые, но в данную секунду становятся персиковыми; в воздухе, пропахшем ромашкой и лекарствами, кружатся пылинки. Ничего, кроме наших дыханий, на перебивает тишины. — Папа и мама приехали вместе? — Спрашиваю я, переводя тему разговора. — Да, представляешь? Я сама удивилась. Они даже как будто были дружны. Наверное, это все ради меня. Мне не хотелось пускать отца на порог, но я люблю его и не могу с собой ничего поделать, не могу заставить себя отказаться от него. Почему так? — Он твой отец. Нет ничего удивительного в том, что ты можешь все ему простить. Мы замолчали. В коридоре послышались голоса медсестёр. Через полминуты они стихли. Настя пристально смотрела на меня, исследуя чувства. Она хотела спросить о многом, но никак не решалась, не хотела меня спугнуть или взволновать лишний раз. Она только сказала, что Женя не приехал из-за работы, а следующие полчаса мы болтали о том и о сём, касаясь разных предметов и тем, однако, сознательно обходя одну определённую. Я вдруг вспомнила о булочках, которые купила в пекарне и тайком пронесла через пост медсестёр. — Да ты что! Ну ты хитрая волшебница, Алька! — Смеётся Соколовская, заглядывая в крафтовый пакетик. — Моя любимая коричная булочка с кремом… — Тс. — Перебиваю ее, прислоняя указательный палец к губам. — И ещё я купила малышу это. — Выуживаю из сумочки упаковку с соской и протягиваю ее Насте. — Все у тебя будет хорошо, слышишь? Ничего не бойся, я всегда буду рядом. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся, я почти уверена, одинаково счастливо. Позади скрипит дверь. Я оборачиваюсь и вижу Александра Евгеньевича в компании Регины Робертовны. До чего этот момент похож на тот, который случился первого января. Кажется, это было совсем недавно. Я поспешно поднимаюсь с кровати Насти, напрасно пытаясь при этом держать себя в руках и никак не показывать смущения — все видно на моем лице, к которому прилила горячая кровь. До чего же нелепо! — Алёна…— Говорит Регина Робертовна, делая шаг в мою сторону. И вдруг на пороге палаты возникает Женя. Я чувствую, что ноги перестали меня держать. Мы смотрим друг на друга. Меня не покидает ощущение, что я стою совершенно обнаженная посреди улицы — наши чувства с Женей, наши отношения оказались выставленными на всеобщее обозрение. Его родители и Настя знали все, им было в эту секунду открыто нечто совершенное интимное. Я была готова провалиться сквозь землю от неловкости. — Алёна, — я и не заметила, как Регина Робертовна оказалась возле меня, пытаясь обнять, — здравствуй, милая, как твои дела? Я стояла, опустив руки по швам, и смотрела куда-то в пол, лишь бы не в глаза Жени, а Регина Робертовна все же заключила меня в крепкие объятия. Я прикрыла на секунду глаза, ощутив себя в безопасности рядом с женщиной, но в следующую же открыла их и увидела перед собой Женю — он все ещё стоял на пороге в своей идеально выглаженной рубашке и брюках со стрелками, волосы его заметно отрасли и теперь чёлка спускалась на лоб, а выражение лица было самым серьёзным из всех, что я когда-либо видела. Это мой Женя? — У меня все хорошо. Простите, мне пора, я должна идти. — Отстраняюсь от матери Соколовского и перевожу внимание на Настю. — Ты поправляйся, хорошо? До свидания. Я хватаю свой пуховик с подоконника, беру сумку в руки и быстрым шагом пересекаю палату. Женя, весь такой могучий, стоит передо мной и молчит: мы как всегда общаемся где-то в мыслях. Мне не хватает смелости обойти его просто так, не сказав ни слова. Но на нас смотрят три пары глаз. Как же неловко и стыдно, а как страшно! Он так близко ко мне. Я вижу, что он гладко выбрит. Чувствую, что надушился совсем недавно. Обычно к этому запаху примешивался аромат сигарет, но он не курил с тех самых пор, когда заболел. Черт возьми, да я сама не курила уже вечность — почему-то не хочется, почему-то противен этот аромат. — Выйдем со мной, пожалуйста, — говорит он, — Настя, я скоро вернусь. Мы вышли в коридор, залитый солнечным светом, и пошли по направлению к выходу. Он шёл на расстоянии вытянутой руки от меня и все же я чувствовала тепло и силу, исходящие от него. Как же я скучаю по тому, как его крепкое тело прижималось к моему, по широким ладоням и дыханию. И все же внутри я чувствовала сопротивление, неготовность взять и закрыть глаза на гигантскую трещину, расколовшую наши отношения почти месяц назад. По мере того, как мы приближались к выходу, наши плечи также хотели соприкоснуться, вернуться друг к другу. И вот мы замерли напротив друга прямо на крыльце. Солнышко осветило наши лица; едва слышно барабанила капель. Я сделала шаг к нему и коснулась губами щеки. — Ты меня простила? — Конечно, я ведь тебя люблю. А ты меня? — Мне не за что тебя прощать. Я сделала шаг назад и вся сжалась. Солнце забежало за густые облака. Когда я спускалась по лестнице, на голову с крыши упало несколько капель талого снега. Не знаю, сколько он стоял на пороге, смотря мне в спину. Даже сидя в трамвае, я ощущала его взгляд лопатками и затылком. А сердце все плакало.