POV Евгений Соколовский
29 марта
Я с трудом удержал равновесие — левая рука Володина пролетела в сантиметре от левой стороны моего лица, грозясь задеть скулу и ухо. В воздухе пахло кисловатым потом, дезодорантом и резиной. Последний запах исходил от красных боксерских перчаток, надетых на руки, и от брезентового мата. Мы скользили по рингу, переходя из одной позиции в другую, пытаясь побороть друг друга. В первые же дни после моего выздоровления Андрей вдруг пригласил меня боксировать вместе в одном их тренажёрных залов, расположенных не так далеко от офиса. Эти тренировки помогали мне поддерживать не только физическую силу, но и переживать негативные эмоции, которых в последнее время был избыток. После часа спарринга я должен был быть никакой, и все же сегодня счёт времени был потерян — кажется, что я очутился вне его, потерялся в собственных мыслях и переживаниях. Пот попадал в глаза, отчего их щипало, и на губы. — Что с тобой? — Спрашивает Андрей, прыгая как кузнечик. — Бьешь вполсилы. — Вполсилы? Я ведь думал, что, напротив, сегодня мои удары и приемы максимально уверены, быстры и сильны. Почему это Володин считает иначе? Мне пришлось увильнуть от очередного удара и только затем повторить вопрос. Кровь стучала в висках. Бум. Бум. Что это за звук? Какой-то незнакомый мужчина наносит удар за ударом по боксерской груше со сосредоточенным, серьёзным выражением на красном от напряжения лице. Засмотревшись на него, пропускаю удар и кулак, одетый в перчатку, попадает мне прямо в правый бок. Воздух выходит из моих лёгких разом. Я сгибаюсь, пытаясь отдышаться. — Ну ты и зевака! — Андрей кладёт руку мне на плечо. — Как себя чувствуешь? Извини, я должен был учесть, что ты витаешь где-то. Очень больно? — Неприятно, но не больно, — возвращаюсь в стойку, — продолжим? Андрей, уже сбросивший перчатки, прислонился спиной к канатному ограждению и уставил в меня внимательный взгляд, а я в свою очередь почему-то задумался, почему именно этот мужчина стал мне другом. В юности, когда я ещё не осознавал, кто я и что мне надо, у меня было много приятелей, с которыми я мог провести время в клубе, однако, когда клубы перестали меня интересовать, все приятели испарились. Осталось, правда, несколько ребят, с которыми можно было поговорить, однако, это все было не то. И сейчас, оборачиваясь, я понимаю, что на самом-то деле у меня не было даже одного настоящего друга, которому я мог бы целиком и полностью довериться. В чем была причина такой закрытости? До сих пор я не нашёл ответа на этот вопрос. Теперь же Володин как будто стал мне близок — мы проводили время вместе вне работы и, кажется, оба были удовлетворены общением. Вот и теперь мы тренируемся вдвоём, разговаривая о каких-то обычных вещах, хотя едва ли я мог с уверенностью решить посвятить его в свои волнения. — Нет уж, уволь, я нужен Агате живым и здоровым, желательно ещё и работоспособным. — Рассмеялся Андрей, вытирая лоб и щеки сухим полотенцем. — Послушай, что такое с тобой? Ты месяц колючий как ёж. Это может и помогает в работе, но в жить вряд ли станет легче. — Спросил он чуть погодя. — Все хорошо, думаю о договоре с Богомоловым. Ему можно верить? — Коротко отвечаю я, пытаясь перевести тему. Мне приходится приложить немало усилий, чтобы не нахмурится. Сердце быстро билось в груди, вспоминая, почему я с таким усердием вёл спарринг. Я был ужасно зол на себя самого в первую очередь. «Это значит, что я не вернусь больше в ту квартиру. Ни сегодня, ни завтра» — звучат в голове слова Алёны. Вспоминаются три уютные комнаты, одна из которых всегда пустовала. У меня создалось ощущение, что я вдруг оказался посреди этой комнаты. Андрей заговорил о Богомолове. Я слушал его, но не слышал. Вместо того, чтобы быть в эту секунду на ринге, я находился дома, в Петербурге. В комнате без мебели, одетой в белые обои. За одной стенкой была кухня-гостиная, которая так нравилась Алёне — светлая и просторная, а за другой располагалась спальня. Вспомнился запах, исходящий от постельного белья; комод молочного цвета, на котором Алёна часто что-то оставляла; солнечный свет, лившийся через большое окно, редко зашторенное, потому что ни я, ни она не любили закрытые окна. И нет, я не тосковал. Я только злился. Отчего-то все мои чувства потерялись, уступили место гневу и разочарованию. Дело было уже не в ссоре с Гриневской, но в том, что отец подвёл меня, маму и Настю — ту семью, которая ради него однажды уже решила закрыть глаза, просить. Чем он думал и чем руководствовался? Хотя, быть может, и тоска имела место быть. Черт возьми, кому я вру? Я безумно скучал. Скучал по Алёне и тому, какие между нами были отношения. Не верю я, что они канут в лету. Я этого не допущу, разумеется. Даже если придётся извиняться по кругу сотню раз — я буду это делать, ведь действительно позволил себе больше, чем мог. Ни перед кем другим не стал бы, а перед ней буду, потому что люблю. Но что, если она не простит? Она может. Я точно знал, какие два качества в людях отталкивают Алёну больше всего — жестокость и трусость. А мои слова, касающиеся ее семьи, были именно такими. — Ты меня слушаешь вообще? — Спросил вдруг Андрей. — Да, конечно, — вру. Не успел Андрей ответить, как вдруг зазвонил мой телефон. На экране отобразилось имя сестры. Я ответил и узнал, что Настя лежит в больнице. Разумеется, она стала уверять, что все хорошо, якобы поводов для беспокойства нет и вообще она там просто для душевного спокойствия Димы. Но разве мог я быть спокойным? Не после того, что случилось за последнее время. Кажется, что весь месяц я уподоблялся гитарной струне — не было ни дня, чтобы я не оборвался, сорвавшись на ком-то из подчиненных или на самом себе. Я был злым, раздражённым — словом, потерянным. — Кто звонил? — Сестра. Мне надо в Петербург. Завтра утром подписываем первую часть договора и я уезжаю. Будешь на подхвате, хорошо? Если вдруг Богомолову понадобиться встретиться, обсудить что-то дополнительно. Он кивнул. Москва потихоньку должна бы клониться ко сну, но я давно усвоил, что столица не спит никогда. И как это она живет, не смыкая глаза ни на секунду? Мы вышли из зала в начале одиннадцатого. Андрей напоследок сказал, чтобы я не сидел долго за документами. — Я прочту договор ещё раз перед сном. — Попросил я, хмурясь. — Просто этот Богомолов кажется мне скользким, каким-то неприятным. Мало ли что. Володин кивнул, пожал мне руку и пошёл через всю парковку к своей машине. Высоко в небе висела Луна. Небо, разумеется, было беззвёздным — в Москве созвездий как таковых не видео. Иногда выглянет одна звезда, покажется где-то с краю небосвода и все тут. Но одна звезда для нас, горожан, уже почти чудо.***
30 марта
В Петербурге я не был с декабря. Весь январь, февраль и март я безвылазно провёл в Москве. Сегодня день был солнечным, почти летним. Интересно, что конец марта обычно или конкретно холодный, со всеми признаками установившейся весны и ее быстро меняющимся настроением, или почти что летний — что ни день, то солнце; небо голубое и чистое от облаков; безветренно. Вот и сегодня было тепло. Машина заскользила по знакомым улицам. Я держал одной рукой руль, второй же барабанил по колену. Передо мной вдруг возник дом, квартира которая так часто вспоминалась мне в Москве. Это место я мог с уверенностью назвать домом. Мне нужно было помыться и переодеться, да и просто хотелось перевести дух. Я вставил ключ в верхний замок и провернул его в скважине трижды, затем проделал то же с нижним. Дверь отперлась. Закрываю ее за своей спиной и замираю на месте, рассматривая коридор — он весь подсвечен солнечным светом, проникающим в коридор через окна комнат и открытые двери. Мне почему-то вспомнились среды, в которые Гриневская обычно приходила ко мне — чаще всего я возвращался поздно, в начале девятого вечера, потому что сидел за бумагами, и она встречала меня, прислонившись плечом к дверному косяку двери, ведущей в гостиную. Алёна стояла в конце коридора и смотрела на меня, улыбалась и издалека начинала спрашивать, как дела. И сейчас я стою ровно на том месте, где стоял каждую среду, смотрю прямо вперёд и передо мной только пустота, не издающая ни звука. Не найдя ни единой вещи Гриневской, что-то внутри вдруг надорвалось. Я сел на постель, уронил лицо в ладони. И только теперь, окружённый пустотой и тишиной, сжимающей меня в своих крепких объятиях, мне стало ясно, что этой квартире не быть моим домом, пока сюда не вернётся Гриневская.***
Первым делом я увидел родителей, выходящих из машины. Мама узнала, что я собрался навестить Настю, и попросила сделать это всей семьей. Конечно, мне жутко не хотелось идти к сестре в компании отца, но вариантов не было — нельзя лишний раз расстраивать и волновать маму, которая из без того настрадалась. Мы встретились около главного входа в отделение. — Женюнечка, — мама обняла меня, — как ты, милый? — Все хорошо, мам. Пойдёмте. — Только и ответил я, выдерживая пристальный взгляд отца. Ему я ни слова не сказал, разумеется. Нас проводили до нужного этажа и сказали идти прямо по коридору, палата №1 в самом его конце. В воздухе пахло лекарствами, дезинфицирующим средством и свежестью. На посте медсестёр сидели две женщины в возрасте — одна рыжая, другая брюнетка. Обе сейчас были увлечены разговором и сделали вид, что нас не заметили. Телефон в кармане завибрировал, мне пришлось остановиться, чтобы прочесть сообщение, а мама с папой прошли в палату. Сообщение оказалось обыкновенной спам-рассылкой. Я убрал телефон и прошел в палату. Гриневская была такой, какой я ее запомнил и какой любил. Она посмотрела на меня и все ее лицо вспыхнуло в искреннем неравнодушии, в глубокой смущённости тем, при каких обстоятельствах состоялась наша встреча. Мы не виделись с того самого вечера, когда я приехал за ней в университет. Господи, это было всего три недели назад? Ощущение, будто я не видел ее полгода, если не больше. Отец смотрит на меня, ожидая увидеть хоть какую-то реакцию. И это-то и становится катализатором моего гнева, который пусть и не находит выход — внешне я сохраняю полное спокойствие, — однако, все же закипает внутри. Мне жутко обидно, что он стал свидетелем этой минуты. После всего случившегося больше всего мне не хотелось, чтобы папа имел хоть какое-то отношение к моим отношениям с Алёной. Мама обнимает Алёну, хотя та и не особенно расположена к этому сию секунду. Настя неловко пожимает плечами на мой строгий взгляд, мол, она ни при чем и знать не знала, что все так получится. В палату через окно проникают солнечные лучи, которые делают из волос Гриневской переливающееся золото. За то время, что мы не виделись, Алёна заметно похудела — я знал, что это связано с тем, что в период волнений она не может есть. И сейчас, смотря на неё, я ощущаю укол совести. Не должен был я доводить все до этого. Она извиняется перед родителями и Настей и подходит ко мне. Я прошу разрешения ее проводить. Алёна соглашается. И дальше все как в тумане — не помню, как мы шли по коридору, как выходили на крыльцо. Помню только прикосновение чуть суховатых губ к моей щеке и то, с каким звуком подошвы ее ботинок разбрызгали лужу, когда она спускалась по лестнице. На плечо вдруг приземляется рука отца. Я хмурюсь, одергивая плечо. — Вот только не надо болтать, хорошо? — Поверь, ты хочешь услышать то, что я скажу. Это касается Алёны и ее положения в данный момент. Хочешь знать или мне следует уйти куда подальше? — Заявляет мужчина, становясь чуть поодаль. Он смотрит прямо в лицо голубыми глазами, лицо имеет самый серьёзный вид. — О чем ты? И папа, помолчав немного, рассказывает, что якобы Алёна всем солгала: мне и Насте — что помирилась с матерью и вернулась домой, а семье — что живет со мной, тогда как на самом деле живет в общежитии у какой-то подруги. Я сразу понял, что речь о Маше Некрасовой и том общежитии, куда однажды уже приходила Гриневская в поисках места для ночевки. Но неужели она живет там? Папа не стал бы лгать о таком. Какой ему резон? — Она сама тебе рассказала? — Разумеется. Алена не стала лгать, что у неё все хорошо, но попросила меня не говорить тебе. — И поэтому ты говоришь мне это все? — А ты бы хотел, чтобы я смолчал? — Не вмешивайся в ее жизнь. Не после того, что произошло. Папа хмурит свои густые, тёмные с проседью брови и качает головой. Солнце заходит за облака. Где-то рядом воет сирена скорой помощи, этот вой дополняют звуки капели. Отцовских губ касается полуусмашка — та самая, которую я ненавидел, и все же в этот раз она была приправлена горьким блеском в глазах. — Дам, с твоего непозволения, совет. Знаешь, почему? Ты мой сын и это — моя обязанность. За всю свою жизнь лишь ни разу не встречался с человеком, который на вершину пьедестала моральных ценностей и добродетелей поставил бы честность. Твоя Алёна поставила и пока что, несмотря на твои недавние предположения, остаётся честным человеком. Ей непросто жить с такой отчаянной жаждой справедливости, это ее терзает. И всё-таки она поэтому именно исключительна. — Не стоит говорить о ее достоинствах. Мне они лучше всех известны. — Неужели? Странно тогда, что она кольцо сняла, а ты и согласился. Я молчал, чувствуя, как к лицу приливает кровь. Становится дурно. Смотрю в спину уходящего в больницу отца и пытаюсь подобрать слова, которыми смог бы ответить, поставить точку. Но таких слов не находится. Он пропадёт за входной дверью, а я остаюсь стоять на месте. Вспоминается весь разговор от начала и до конца. Отец чувствует вину за то, что случилось, и потому хочет все исправить. Но он прав во всем, конечно, глупо будет это отрицать. «Наша история о том, что мы друг другу верим больше, чем самим себе» — вспоминаются слова Алёны. До чего же справедливы они. С ней всегда так: вечно она говорит правду, нагую правду.***
31 марта
Я быстро нашёл свободное машинное место. Припарковавшись, пару минут находился в салоне, пытаясь окончательно собраться с мыслями. У меня не было сомнений в том, что прямо сейчас я делаю нечто правильное. Давно пора было поговорить с Инессой. Вспоминается тот день, когда я приехал сюда, чтобы поговорить с Алёной после долгой разлуки — то было почти полтора года назад. Время летит как безумное, честное слово. Поднимаюсь на нужный этаж и звоню в квартиру. Мне открывает женщина, чьё лицо до боли напоминает лицо Алёны — всё-таки они похожи как две капли воды. Единственное отличие в цвете глаз. — Что Вам надо? — Спрашивает Инесса без каких-либо приветствий. — Зачем Вы пришли? — Неужели даже порог не пригласите переступить? Она пытается закрыть дверь, но я вовремя подставляю носок ботинка и обрубаю эту попытку прекратить разговор: я твёрдо намерен объясниться с этой упрямой женщиной. Инесса выглядит огорошено, пусть и пытается всеми силами это скрыть. — Ладно, входите, я вижу, что Вам неймется испортить мне вечер. Но предупреждаю, что у меня лишь пять минут, я тороплюсь. Прохожу в знакомую прихожую и тут же натыкаюсь взглядом на семейную фотографию Гриневских, стоящую на тумбе из красного дерева. Инесса подходит к настенному зеркалу и поправляет волосы, затем достаёт из ящика помаду и начинает красить губы. — Я Вас слушаю, — говорит она. — Мы с Алёной временно живем порознь. — Неужели я оказалась права? — Язвительно замечает Инесса. — Говорила же я ей, что Ваша любовь, Евгений, долго не продлится. Хотя, честно признаюсь, не ожидала, что это случится так скоро и… — Вы неправы. — Перебиваю ее, чувствуя примерно то же раздражение, которое испытываю в присутствии отца. Эти двое одного поля ягоды. Как сдерживать своё негодование? Я должен быть вежлив и обходителен с той, кто дальше своего носа не видит, упрямствует по поводу и без, лезет не в своё дело и делает моей Алёне больно. — Произошло недоразумение и только. И тут до неё как будто доходит. Она отворачивается от зеркала, смотрит мне в глаза и чуть наклоняет голову вбок: — Если она не живет с Вами, то где? — В общежитии у школьной подруги. Инесса молчит. — Зачем Вы здесь? Чтобы рассказать о своей беззаветной любви к моей дочери? Что ж, я все это знала, ведь Алёна не приняла бы решение стать чьей-то женой, если бы хоть немного сомневалась в Вашей искренности. — Почему тогда Вы настроены так против? — Потому что Вам, Евгений, тридцать лет, тогда как моей дочери всего девятнадцать. Ей рано строить семью. Что будет, когда Вы захотите детей? В Вашем возрасте это вполне нормальное желание, оно свойственно почти всем мужчинам. — Инесса Кирилловна, это не то, что касается Вас хоть в какой-то мере, извините, пожалуйста. Ваше беспокойство объяснимо, однако, это решение в первую очередь принимает Алёна. Мы оба настроены друг на друга. И так будет ближайшие несколько лет. И делать какие-то выводы, основываясь на личном опыте, извините меня, глупо. — Вы называете меня глупой? — Уголки ее губ ползут вверх. — Да, если Вы действительно полагаете, что Алёна теперь в лучшем положении, чем прежде или будет теперь, когда живет непонятно где и с кем. Неужели Вам все равно на свою дочь? Неужели свои собственные желания и мнения Вы не способны оставить при себе? А опасения Ваши, уверяю, напрасны, да и к тому же абсолютно беспочвенны, ведь я никогда Алёну не оставлю… — И все же сейчас она не с Вами, так? Вы оставили. Молчу, понимая, что женщина права. Мой гнев уступает место легкому отчаянию, грусти. Хочется просто, чтобы разговор закончился благополучно — я пришёл сюда с одним только желанием. Это желание заключается в помощи Алёне, которая на данный момент быть со мной на может и тем самым не позволяет хоть что-то делать. — Я намерен исправить свою ошибку. Не собираюсь больше говорить громких слов, все равно Вы пропустите их мимо ушей, просто попрошу Вас, Инесса Кирилловна, быть добрее и внимательнее к желаниям и чувствам дочери. — Говорю я, доставая из кармана пальто связку ключей и бумажку. — Это ключи от квартиры, которую я снял для Алёны, адрес на бумажке. — Пожалуйста, передайте ей их так, чтобы она не поняла, что к чему. Если она узнаёт, что они от меня, пиши пропала. — С чего Вы взяли, что она примет их от меня? — Вы правы… — Она примет их от меня, — вдруг слышится рядом женский голос. Я поворачиваюсь и вижу Викторию Сергеевну, стоящую в дверном проёме, ведущем на кухню. Старушка стоит, смотря на меня своими светлыми глазами, и улыбается. Делаю пару шагов вперёд и протягиваю связку добрейшей души человеку. Пожалуй, бабушка Алёны была единственной, кому я мог довериться и открыться. — Извините, что подвёл Алёну. Сейчас исправляю ошибки. Передадите ей? Скажите, что какие-то Ваши друзья уехали в отпуск и квартира пустует. Не хочется заставлять Вас лгать, но ситуация вынуждает. — Евгений, Вы не волнуйтесь так. И не извиняйтесь. — Виктория Сергеевна кладёт руку на мое предплечье. — Я уверена, что вы оба найдёте друг друга, чтобы в этот раз не расставаться больше. А проблемы, ссоры…они случаются во всяких отношениях, каждая пара переживает тяжёлые времена, чтобы в будущем их союз стал нерушимым. Понимаете? Киваю. Теперь я могу быть спокоен за то, что совсем скоро Гриневская окажется в уюте. — И как, мама, ты объяснишь Алёне, откуда узнала об их расставании? Напоминаю, что она тебе лжёт. И Вам, Евгений, тоже. — Инесса стоит у входной двери, уже надевши пальто и обвязавши шею красным шарфом. Отсюда она ещё больше напоминает мне Алёну — те же светлые волосы, те же черты лица, та же миниатюрная фигура. — А вот это уже моя задача. Откуда-то ведь в Алёне есть хитрость, да? Это почти как упрямство — передаётся по наследству. Инесса на эти слова качает головой: — Я Вас услышала, Евгений. И Вы услышьте меня — моя дочь всегда была для меня важней всего на свете. Конечно, я совершила и продолжаю совершать множество ошибок, но за все я раскаиваюсь совершенно искренне. Просто мне не хочется, чтобы моя дочь разочаровалась в любви. Зная Лёлю, я понимаю, что она тогда вообще пропадёт. Вам она верит. — И я верю ей. Осталось Вам, Инесса Кирилловна, поверить своей дочери и мне. Женщина как будто улыбается. Она в последний раз поправляет волосы и скрывается за дверью. Виктория Сергеевна же продолжает держать меня за предплечье. Я снова поворачиваю голову к ней и говорю, что безумно благодарен за помощь. — Поблагодарите, когда приедете с моей внучкой вместе и желательно женатыми. Это будет лучший подарок на старости лет.