Взрослая жизнь...ну вы сами знаете

Было субботнее утро. Конечно, нельзя сказать, что оно хоть сколько-то было похоже на обычное, такое любимое всеми людьми. Регина Робертовна не выходила из гостевой спальни, в которой Александр Евгеньевич отдыхал; Женя после колки дров вернулся в дом и пропал где-то в гостиной. Я спустилась вниз около семи часов, когда вся спальня была уже залита приятным солнечным светом. Удивительно, как природе все равно на переживания людей — она улыбается, щедро одаривая комнаты теплом солнца, тогда как все обитатели этих комнат только и думают, что о тяжёлом, грустном. Замерев в дверном проёме, ведущем из кухни в гостиную, обнаруживаю задремавшего на диване Женю. Плед, которым он накрылся, сполз с его плеч и теперь один из его уголков касался пола. Я подошла к дивану и подоткнула его. Не стоило задерживаться здесь, чтобы не разбудить Соколовского, но мне так хотелось коснуться его, чтобы, быть может, забрать хоть какую-то часть тревог и беспокойств. Во сне Женя выглядел мирно, добро и крайне красиво. Уголки моих губ поднялись сами собой. В доме властвует над бытовыми звуками, привычными кухне субботним утром, тишина. Да, казалось бы, должен быть включён телевизор или хотя бы радио, должно шкварчать масло на сковородке, на которой пекутся блины, или Регина Робертовна должна бы напевать песенку. Нет, сейчас я слышу лишь тихое тиканье стенных часов. Сажусь на барный стул, поглядывая на спящего Женю издалека, и вспоминаю, как совсем недавно сидела ровно в таком же положении и выслушивала вопросы от матери Соколовского, касающиеся разницы в возрасте. Я встала со стула и тихими шагами покинула кухню, чтобы подняться по ступеням и замереть перед дверью, ведущей к Соколовскому-старшему. Ведь с ним все хорошо, верно? Мне не увидеть чего-то страшного — того, что я видела, когда прилетела из Москвы в Петербург в ноябре. Над бабушкиной жизнью висела угроза, здесь же она исключена. И все же я не могла не волноваться и не переживать. Как и не могла решиться потревожить покой больного и его преданной супруги. Вместо того, чтобы зайти в гостевую комнату, я стучусь в соседнюю дверь. Спустя полминуты дверь открывается, на пороге замирает Евгений Павлович. Седовласый старик глядит на меня светло-голубыми глазами и улыбается, а затем жестом подзывает к себе. Я неловко обнимаю его сильное тело, хотя внутри совершенно точно очень рада такому его действию. Он приглашает меня войти. Комната была просторной, светлой, уютной. В одном из углов стоял комод, на котором располагались рамки с фотографиями, какие-то книги и журналы, в противоположном стояла односпальная кровать, уже убранная, по правую стену шёл небольшой платяной шкаф. На полу был разостлан шикарный ковёр, сотканный как будто вручную много лет назад. Здесь царил мир и самый настоящий покой. Я застыла около фотографий, рассматривая изображённых на ней людей. — Здесь внуки совсем маленькие, Амелия очень любила с ними возиться, особенно с Настей, главной озорницей, — улыбался старик. Я не знала, что ответить ему. Из окон спальни открывался чудесный вид на густой лес. Мне пришла в голову идея вывести пожилого человека погулять, да и завтрак для него надо сообразить, чтобы избавить от этих хлопот Регину Робертовну. — Саша поправится, — говорит Евгений Павлович, — всего лишь сердце, с кем не бывает в нашем-то возрасте, да? — Конечно. Давайте погуляем, а потом позавтракаем? Как на это смотрите? Мужчина кивает. И его расположение я заслужила. Почему-то именно оно мне было ценней всего. Из-за того ли это, что я вижу в этих голубых глазах Женю? Или все потому, что не так давно я лишилась родного дедушки? Да, эта рана была ещё свежа. Каждый раз, когда я вспоминала лицо дедушки, такое счастливое из-за моего возвращения, сердце ныло. Тот, кто думает, что это все выдумки, сам ничего подобного не успел испытать. Да, когда ты теряешь близкого, внутри что-то обрывается и ты ощущаешь боль так, будто она в самом деле оставила тень в душе, на сердце. Тень эта имеет не только цвет, пугающе чёрный, но и вес. Мы вышли на улицу и побрели по направлению к лесу. Я держала Евгения Павловича под руку, стараясь оберегать его. Вскоре мы дошли до небольшого соснового бора. Утро было в самом разгаре. Кажется, что вдруг наступил рай на земле — пели птицы, солнце заливало зеленеющие кроны хвойных деревьев и мох, под ногами трещали сухие веточки. Снега почти не было, крошечные кучки грязи, смешанной с пожухлой травой лежали тут и там. — Такой чистый воздух, — говорю я. — Да, почти как зимой. Помнишь ту лису, Алёна? — Она была красива. В тот день Женя вернулся ко мне, как Вы и обещали. — Улыбаюсь, глядя в лицо старичка, к щекам которого прилила кровь. Он выглядел здорово и даже счастливо. — А теперь ты вернулась к нам, — пожимает мою руку, — я и Жене говорил, что так будет. Он рассказывает, что был очень огорчён, узнав о нашей с Женей ссоре. Конечно, ему ничего не было известно о том, что послужило поводом для неё, и все же он умудрился гарантировать внуку, что его любимая будет с ним. — Женя все раздражался, что я влезаю со своими словами, но я на него не обижаюсь. Тогда, лишенный тебя, он был особенно уязвим, каждое мое слово было как соль на рану, понимаешь? Наверное, мне не стоило встревать. Я не нашла, что ответить. Мы продолжили говорить на общие темы, а вскоре замолчали и просто наслаждались тишиной, каждый думал о своём. Вернулись домой около восьми часов, когда весь дом ещё спал. И все равно на то, как уютно сейчас выглядел интерьер — да, солнечные лучи украшали его, но воспоминания о минувшем дне и ночи как бы перечеркивали всю добродушную картину. Стоило только задуматься о том, что было, так по телу тут же пробегал табун мурашек. Я тихо приготовила завтрак Евгению Павловичу и накормила его в столовой. Мы пили чай, разговаривая о всяком, когда в кухне появился Женя. Он остановился на секунду в дверном проёме, затем подошёл ко мне и поцеловал в макушку. — Доброе утро, — сказал он мне и дедушке. — Доброе. Алёна приготовила вкусную кашу. — Да, Женя, она в кастрюле. Положить тебе? Женя благодарит, но отказывается. Вместо этого он заявляет, что пойдет на пробежку. Он смотрит на меня, прислонившись спиной к кухонной стенке, в то время как я молча бездумно копаюсь ложкой в каше. — Хорошо, — он садится на стул напротив, — пожалуйста, положи мне кашу. Я улыбаюсь краешком губ. Он копирует мою улыбку. Садится к дедушке и начинает спрашивать его, как мы погуляли. Евгений Павлович с удовольствием делится своими впечатлениями, не забывая при этом упомянуть, что однажды мы с ним видели роскошную рыжую лисицу – по его словам, то был хороший знак, почти что чудесный. Затем он начинает вспоминать моменты, связанные с бабушкой Амелией, которая так любила всяких животных. Она души в них якобы не чаяла, да и к тому же обожала ухаживать за растениями домашними и садовыми. Говорил только Евгений Павлович, я и Женя молчали. Я видела, что Соколовский где-то глубоко внутри копается — едва ли он сможет повторить то, о чем говорил его дедушка. Мои глаза искали его глаза, но те желали того же намного, намного реже. Разговор закончился тогда, когда спустилась Регина Робертовна. — Как он? — Спросила я, зная, что Женя не решится. — Не очень хорошо, но все равно значительно лучше. Вы уже позавтракали? — Да, присаживайтесь, я сейчас положу Вам кашу. Регина Робертовна поблагодарила меня, взяв мою ладонь в свою и крепко её сжав. — Сынок, ты куда? Женя остановился в дверях, мазнув взглядом по моему лицу и по лицу матери. — Поработаю в кабинете. И он вышел. Я хмурилась, наблюдая за тем, как широкая спина Жени удаляется от меня. Вот его фигура скрылась; я села на стул и уронила лицо в ладони. Мне просто хотелось покоя. Того, который почти потрогать можно, ведь можно было бы лежать с Женей, касаясь его волос или щеки, улыбаясь его губам, целуя их. Мой покой был совсем близко — стоит только руку протянуть, — и все же он сейчас находился где-то далеко, хотя и сидел за рабочим столом в соседней комнате. Что-то мне подсказывало, что между отцом и сыном произошла размолвка, о которой никому неизвестно. Полагаю, что Женя наговорил Александру Евгеньевичу всякого неприятного; теперь же оба мучаются. Да, это вполне в духе Соколовских, и не только их. На самом-то деле всем нам свойственно, когда эмоции, в особенности негативные, захлестывают с головой, говорить вещи, о которых затем приходится жалеть.

***

Спустя пару часов Женя еще сидел в кабинете. Некоторое время я пыталась читать, но сосредоточиться на словах представлялось невозможным, потому что мысли то и дело улетали в прошлое и будущее. Тяжелые мысли кружили, словно стервятники, над теми, что были насквозь пропитаны надеждой, верой во что-то доброе. Так или иначе, когда-то мыслительный процесс должен был прерваться — так и вышло; я заснула легким сном и видела в нем ночное небо, все усеянное множеством звезд разных размеров и яркости. Когда я проснулась, рядом лежал пушистый кот. Я вышла из комнаты. Кот выбежал за мной и шустро сбежал по ступеням на первый этаж. Мне хотелось последовать за ним. Только ноги самой пошли по направлению к гостевой спальне — той самой, где отдыхал Александр Евгеньевич. Дверь чуть скрипнула. Регина Робертовна сидела в кресле у окна, подперев ладонью подбородок, и спала. Александр Евгеньевич лежал в постели. Он не спал, а смотрел на жену. Желтовато-персиковые солнечные лучи, проникавшие через неплотную тюль, ложились на его розовое лицо и как будто стирали с него годы усталости и разочарований, да и мужчина казался молодым, полным сил – не сказать даже, что он полночи не спал, мучась от боли в сердце. — Как Вы? — Тихо спрашиваю я, стоя на пороге. — В порядке, — кивает, подзывая жестом. Я подхожу к кровати. — Выглядите неплохо. Зачем же так расстраиваться из-за таких людей, как Богомолов? Он того не стоит. Мы молчим, смотря друг на друга. Тишина не кажется неловкой, напротив, она как бы сближает нас, позволяя общаться не словами, но мыслями. Мужчина, который наделал столько ошибок, раскаивается, и запутавшаяся девушка, с опаской смотрящая на то, чтобы вновь вверить ему свое сердце. Что нас объединяет? Ведь есть нечто такое, что и заставляет меня испытывать к нему глубокую симпатию, почти привязанность. Я успела полюбить и его, и Регину Робертовну, и Евгения Павловича… — Алёна, да ведь дело не в Богомолове. Просто с Женей повздорили немного. – Отвечает Александр Евгеньевич, смотря на дремлющую жену. – Подоткни ей одеяло, пожалуйста. Я выполнила его просьбу, а затем вернулась к постели. — Он сильно за Вас перепугался. Я никогда его таким не видела. — Правда? — Да. — Ну, и славно. — Славно? – Хмурюсь, повышая тон. – Как Вы можете такое говорить? Он всю ночь не спал… — Это славно, Алёна, потому что означает, что моему сыну на меня на все равно. И говори потише, Рина спит, не надо её будить. Я делаю над собой усилие, но все-таки продолжаю говорить на порядок тише: — Ему и не может быть на Вас все равно. Только не Жене. Он любит Вас, Регину Робертовну и Настю больше всего на свете и это — лучшее, что я вижу в нем. Он слегка вспыльчив, резковат и как будто даже холоден бывает, но он любит. Он хочет что-то сказать, но медлит, будто пытаясь подобрать подходящие слова. Я подаю ему стакан с водой и интересуюсь, не надо ли ему принести что-то еще. Александр Евгеньевич качает головой, а вместо ответа снова подзывает к себе и говорит: — Ты должна знать, что такое поведение со стороны тех, у кого есть все, не редкость. Я являюсь главой холдинга не один десяток лет, множество раз сталкивался с малоприятными и даже опасными людьми. К сожалению, и Рина, как моя жена, видела беспардонное, отвратительное поведение некоторых личностей. Просто в их мире, где на первом месте стоят деньги, успех, власть нет места честности, справедливости и всех прочих добродетелей. Тебе выпадет та же доля, что и Регине когда-то, понимаешь? Женя займет мое место совсем скоро и… — Что? Разве это не должно было произойти намного позже? Мы смотрим друг на друга и молчим. Просыпается Регина Робертовна. Она встает с кресла и подходит к постели Александра Евгеньевича, чтобы взять того за руку и оставить на колючей щеке поцелуй. Я чувствую неловкость, смешенную с напряжением, от которых по позвоночнику потихоньку расползаются по всему телу мурашки. — Конечно, но обстоятельства диктуют свои правила. – Она улыбается, смотря в лицо супруга. А затем поднимает глаза на меня. – Саша твердо намерен уйти на покой, я его в этом поддерживаю. Мне нужен мой муж. — А мне мой не нужен? Так, выходит? Родители Соколовского молчат. Я понимаю, что в этой комнате мне больше нечего делать. Вскоре я оказываюсь в спальне – кот снова приходит ко мне, но на этот раз ложится совсем рядом с подушкой.

***

Регина Робертовна заваривала чай в кухне. Когда я пришла туда, она сказала, что Женя ушел на задний двор колоть дрова. На мой вопрос, сколько можно заниматься этим делом, мама Соколовского пожала плечами и сказала, мол, дрова всегда нужны, да и их колка якобы успокаивает. Опередив желание женщины вернуться к начатому пару часов назад разговору, выхожу на улицу через чёрный ход. Время близилось к закату. Воздух был холодным, морозным: наверное, сегодня был последний зимний денёчек. Я не додумалась накинуть на плечи куртку и вышла в безразмерной футболке и леггинсах. По телу от корней волос и до пят тут же пробежала волна мурашек. Женя не сразу заметил меня. Он стоял, повернутый вполоборота, и со сосредоточенным выражением лица (тем, что появлялось во времена раздумий и рабочего процесса) колол дрова, причем делал он это с излишним упорством. Он был в майке - разгоряченный, потный от физической нагрузки, он производил впечатление незнакомого человека. Я смотрела, стоя поодаль, на массивные плечи и руки, вдыхала запах пота, смешанного с ароматом дерева, и ощущала, что между нами как будто снова разверзлась пропасть. Вот он - стоит совсем близко, стоит только руку протянуть. Может, мне стоит уйти? Он просил оставить его одного. К месту ли я и могу ли просить о разговоре? Он останавливаться, замечая меня. Оставляет топор в дереве. — Ты бы шла в дом. — Говорит он. Я делаю пару шагов вперед и останавливаюсь прямо перед ним. Он тяжело дышит, не глядя на меня – вместо этого он рассматривает носки своих кроссовок и серую землю. Я кладу свои руки на его предплечья, приближаюсь, чтобы коснуться губами колючей щеки. Женя отходит назад. На одной из стен крытого дровенника на крючке висела тёплая флисовая курточка - её-то он и взял. В следующую секунду она легла на мои плечи. Мы смотрим друг на друга, ничего не говоря. — Я вернусь в дом только с тобой. — Снимаю курточку и откладываю её на один из пеньков. В корзинке, предназначенной для дров, лежат крупные поленья. Я нагибаюсь к земле, чтобы взять её и унести в дровенник. Женя, как будто предугадывая действие, хватает корзину за ручки и поднимает её с земли. Я иду за ним и наблюдаю, как он выкладывает полено за поленом. — Ты упряма до невозможности. — Бормочет под нос. — Да. За это ты меня и уважаешь. — В том числе. — За что еще? — За смелость и доброту. За искренность. — А я тебя уважаю за то, что ты умеешь любить. Он поднял на меня глаза, вытирая тыльной стороной ладони сырой лоб. — Еще за то, как ты думаешь — твои мысли справедливы и честны, причем честны в самом полном смысле. И еще у тебя есть чувство долга и ответственности за себя и семью. Он не отвечает. Берет теперь уже пустую корзинку и возвращается на место. Я встаю рядом. Конечно, он не может начать работу. — Алёна, иди домой. — Ты не хочешь разговаривать, да? — Да. — Ну, хорошо. — Я задержала глаза на его лице, рассматривая бледно-розовую линию губ и крошечные капельки пота, собравшиеся на висках и лбу. Я забежала в дом через тот же черный вход, через который вышла пять минут назад. Регины Робертовны на прежнем месте уже не было, зато на столешнице барной стойки стоял чайник - в кипятке кружили десятки чаинок. Воздух здесь пах бергамотом и яблоками, хотя носом я все еще чувствовала пот Соколовского. Поднявшись в спальню, выглядываю в окно и понимаю, что Женя продолжил колоть дрова. Я мазнула взглядом по сумке и вещам, в которых я приехала - те были сложены стопкой на кресле. Когда я застегивала пуговицы на джинсах, в комнату вошел Женя: он закрыл за собой дверь и, прижавшись к ней спиной, сложил руки на груди. — Что ты делаешь? — Собираюсь уехать. — Говорю я, стягивая футболку. Ищу глазами бралетт и понимаю, что он был оставлен мной в ванной комнате. Прижимаю к груди футболку, прикрываясь, и захожу в ванную. Надеваю вещь там и выхожу к Соколовскому. — Детский сад, Алёна. Ты так никогда не делала. — И ты тоже. Мы оба замолкаем. Я касаюсь кольца, висящего на цепочке. Он с предельной внимательностью наблюдает за моими движениями. Поворачиваюсь к нему спиной и прошу расстегнуть замочек цепочки. Женя делает это. И вот кольцо оказывается на моей ладони. — Не смей думать, что виноват хоть в чем-то — этого только нам для полного счастья не хватает! Пожалуйста, перестань меня терзать, я устала, честное слово. От меня ни крошки не останется скоро, всю жизнь только и делаю, что пытаюсь склеить разбитое. Давай хотя бы мы с тобой не будем этим заниматься? — Прости меня, — он пытается сделать шаг ко мне, но я отхожу в сторону. Воздух пахнет соленым потом и лавандой — последний запах исходил от постельного белья. Не смотря на него, надеваю кольцо на палец. — Я с тобой в любом случае. Он кивает. Я прижимаюсь к нему. Чувствую его крепкие руки на своей спине и касание пальцев, треплющих пряди волос. Уткнувшись носом в его сырую шею, мне становится спокойно, хотя и дышу так, словно секунду назад пересекла финишную линию неизвестного марафона. Да, оно и чувствуется — бежала, оставляя метры переживаний и страхов позади, потому что совсем рядом бежит он, а сейчас все остановилось. Все затихло как по приказу. — Я слышал твой разговор с родителями. Отстраняюсь от него, чтобы заглянуть в глаза. — Ты уже считаешь меня своим мужем, Гриневская? — Я считаю себя своей супругой. А ты считаешь себя моим мужем? — Лихо вывернула. — Он усмехается, целуя меня в лоб. — Конечно, я считаю себя твоим мужем, Алёна. И я никогда не попрошу, чтобы ты отказалась от того, чему верна, слышишь? Главное, чтобы ты оставалась предана себе и своим принципам. — Ты тоже. Мы стоим, прижавшись к двери, и обнимаемся. Некоторое время молчим, затем Женя говорит, что лучше бы мне обо всех проблемах сообщать ему, чтобы лишний раз не тревожиться. — Твои проблемы — это мои проблемы, хорошо? Договоримся на будущее. — А твои проблемы — это мои проблемы? — Я бы сказал «нет», но тебе ведь хочется, чтобы я сказал «да»? Киваю. — Давай проблемы будут только на мне? Не хочу, чтобы ты волновалась. — Как же я буду жить без беспокойств всяких? Это меня испортит. — Спокойствие-то? — Да. — Тогда десять процентов проблем твои. И пускай это будут проблемы не жизненно важного характера, хорошо? — Пускай. Знаешь, у нас уже есть проблема… Он хмурится. — Шел бы ты в душ, Соколовский, честное слово. Едва ли эта комната слышала смех такой же звонкий, какой отскочил от её стен в эту секунду. Разве что в то зимнее утро, когда Женя предложил мне «поработать над ошибками». Вообще-то нам есть, о чем вспомнить, и как же хорошо, что история заканчивается, во-первых, на такой прекрасной ноте, а, во-вторых, имеет продолжение, ведь именно этот разговор сделался тем, который подсветил самое важное, что было в наших с Женей отношениях. Мы доверяли лучшее, что было в нас, друг другу, и были готовы пойти на любые риски, потому что это тепло того стоило однозначно. Наш союз был крепким.