Аури-Эль умолял Ану забрать их назад, но тот уже заполнил их места чем-то другим. Однако душа его была милосерднее и даровала Аури-Элю его Лук и Щит, дабы он защитил альдмеров от полчищ людей. — «Мономиф»
Наверное, она никогда раньше не попадала под солнце: этой дикой боли она бы ни за что не забыла — даже заживая, кожа горела огнем; каждый вдох заставлял стискивать зубы. Поэтому она дышала как можно глубже. Боль — пережиток ее смертных дней, она лучше, чем тягостное и неизменное «ничего»; больно — значит жива. Она бессознательно коснулась щеки тыльной стороной ладони и, чувствуя, как в нее впивается тысяча иголок, нажимала сильнее и сильнее… К реальности ее вернул оглушительный скрежет за спиной. Отпрянув от стены, Серана вскочила на ноги. — Эйнир… — она обернулась. Пусто. Серана была одна, а склеп вдруг ожил, как зловещий двемерский механизм. Стены начали с шумом сдвигаться, потолок почти коснулся затылка. Дверь исчезла, за ней витраж. В темноте не осталось ничего, кроме грохота и страха. Стены сожмутся и раздавят ее, как пылинку, и она ничего не может с этим поделать. В спину уперлась стена, еще одна спереди — пришлось встать идеально прямо, чтобы поместиться. Воздуха не хватало; в висках стучало так, что она не слышала собственных мыслей. Если не выровнять дыхание, то она просто-напросто задохнется. Серана приложилась лбом к холодному камню, чтобы вспышка боли помогла сосредоточиться. Выход должен быть. Она, насколько позволяла длина рук, ощупала стены сверху донизу. Пальцы без толку скользили по гладкой поверхности. Она проверила еще раз, и еще, пока не поймала себя на судорожных всхлипах. Шли часы, а может минуты. В звенящей пустоте не было ничего, кроме до ужаса знакомого ощущения бессилия. Даже став монстром, она снова и снова как зверь попадала в ловушку. Стоило оно того? Шли минуты, а может часы. Может, она все еще в крипте Ночной пустоты? Может, последние недели быть сном воспаленного разума, не выдержавшего ожидания и одиночества? Ее никогда не находили и не найдут, а бессмертие, предмет ее гордости, сыграет с ней злую шутку. Время текло медленно, как смола. Она бы охотнее ввязалась в десять сражений, чем оставаться в темноте, наедине с собой. «Пожалуйста, что угодно, кроме пустоты», — взмолилась она. Как по заказу стенка саркофага бесшумно сдвинулась в сторону и Серану накрыло волной оглушительного шума и ярких всполохов света. Воспользовавшись мгновением ее шока, несколько пар рук грубо вцепились в волосы и одежду и вытянули ее наружу. Ревущей толпе людей вокруг не было видно конца. В ночной полутьме свет их факелов ослеплял, оружие угрожающе лязгало по щитам, они изрыгали воинственные кличи и проклятья. — Казнить чудовище! — рявкнул голос прямо над ухом и ее сбили на колени. Толпа одобрительно загудела, когда женщина в уродливом ламеллярном доспехе занесла над Сераной осиновый кол. Серана узнала ее по ужасному шраму в пол-лица, по толстой золотой косе и по всепоглощающей ненависти в глазах, и на секунду словно снова оказалась в метели перед замком Волкихар, вскоре после обращения. Тогда с драккара у берега на осаду замка бежали десятки воинов, и во главе золотоволосая женщина. В воздухе кружили снежинки и крики — людей, вампиров; на снегу кровь и прах. — Вы отобрали у меня все! — ревет женщина. — И я верну долг… Тогдашняя Серана еще не познала свою силу, еще ни разу не была в настоящем бою, еще боялась смерти: своей и чужой. Отняв жизнь женщины со шрамом, она долго не могла избавиться от ощущения, будто в ней что-то сломалось, оставив после себя лишь сверлящее чувство вины и привкус крови во рту. Серана даже не знала, что этой воительнице сделал клан Волкихар. Вырезал селение? Убил дитя? Мужчину? Она лишь знала, что женщина стала точкой невозврата, тем, что заставило ее саму поверить, что она больше не человек. Она должна была снова погибнуть от руки Сераны. А вместе с ней толпа, плотно обступившая их. Выбора не было. Она должна была в очередной раз стать чудовищем.***
Эйнир пообещал себе ничему больше не удивляться, когда за дверью склепа обнаружил покатую крышу Драконьего предела. Внизу столпились вайтранцы, наверняка принявшие его за горе-самоубийцу, и, запрокинув головы, следили за ним — кто с беспокойством, кто со смехом. Он не жаловался, но пугать его пресловутой высотой после такой отборной драмы, как призраки прошлого, скорее походило на передышку. Бесплотность и секундная робость перед прыжком — вот и все дела. Он осторожно пошел по коньку крыши. До резной головы дракона на самом конце оставалось еще далеко, когда над ним вдруг мелькнула тень. Толпа ахнула и заволновалась. Раздавшийся над городом рев можно было с легкостью принять за гром, но Эйниру он был слишком хорошо знаком. Плюнув на узость конька, он очертя голову перешел на бег, но дракон, опередив его, приземлился на крышу и в окнах задребезжали стекла. На улицах поднялся крик. — Nahlot! — прогремел дракон и с легкостью прихлопнул Эйнира крылом. Тяжело ударившись о кровлю, он почувствовал, как на нем сжимается гигантская лапа и в следующее мгновение оказался лицом к лицу с тем, кому должен был стать заклятым врагом, но стал лишь очередной жертвой. Этот Алдуин был гораздо больше, чем в реальной жизни — настоящий исполин, но глядя в его глаза, излучающие хладнокровное торжество, и ощущая опаляющее дыхание растянувшейся в оскале пасти, Эйнир не мог заботиться меньше о том, реален этот Алдуин или нет. — Frolok, jul! Смотрите, люди: вот он, ваш драгоценный Dovahkiin! — дракон потряс Эйнира как тряпичную куклу над притихшей в ужасе толпой. — Feim! — крикнул тот, но Алдуин лишь расхохотался, и смех его, казалось, сотрясал саму землю. — Жалкое зрелище, sahlag… И все что вы можете поставить против моей мощи — этот мальчишка? Люди, deyra, ваши божки и полубожки — все возомнили себя хозяевами Нирна! Алдуин крепче сжал лапу, и Эйнир будто со стороны услышал отвратительный хруст. Боль пришла только после того, как мир тронула карминовая пелена. К горлу подступила тошнотворная волна крови, перекрыв дыхание, невольный кашель, казалось, разорвал легкие в клочья, и она потекла уже по подбородку. — Пусть кровь Довакина напомнит вам, кому принадлежит этот мир и все миры вселенной! Так же как из него, я выдавлю из них всех жизнь — один за другим. Голос Алдуина доносился будто из-под воды. Эйнир пытался вспомнить хоть один Крик, но сознание ускользало. Люди беспомощно смотрели снизу-вверх; плач ребенка впивался в мозг, как игла вивисектора. Так и будет. Он может выбраться из бреда, но в реальном мире его поджидает то же самое — тогда в чем смысл? «Когда мир рухнет, это будет твоя вина», — прошелестел в голове голос Дельфины. Как Алдуин разжал когти, он уже не почувствовал.***
Вернувшись в свое тело, Серана по обыкновению согнулась в приступе тошноты. Вокруг горами лежали тела; слышны были лишь чей-то предсмертный хрип да уханье сыча. Отерев рот дрожащей рукой, она подняла взгляд на мертвого норда прямо перед ней. С полированной поверхности его шлема на нее смотрело чудовище — такое, каким крестьяне пугают непослушных детей: когтистое, клыкастое, с головы до ног залитое кровью вперемешку с потом. Под ногти забились ошметки мяса, в рот попал золотой волос. Она толкнула голову норда ногой и отражение сменил укоризненный взгляд его потухших глаз. Спокойнее не стало. Перешагивая через трупы, она побрела вперед. Чужая кровь гадко застывала на коже отвратительной коркой. «Я боюсь стать, как мой отец». Смешно. Постепенно ночь вокруг становилась темнее, степная трава под ногами превратилась в плитку. Прямо перед ней вдруг выросла огромная каменная чаша с острыми зубьями по верхней кромке. Серана заглянула внутрь. Со дна поднялась густая черная жидкость и вид выплескивающейся через край мерзости мгновенно напомнил ей, где она видела ее раньше — Собор замка Волкихар. Не успела безобразная рогатая голова появиться над чашей, как у нее по спине побежали мурашки: взгляд в спину. — Тебе идет смерть, — холодная лапа Молаг Бала небрежно убрала ее грязные волосы на плечо, оголив шею. Серана сглотнула, боясь пошевелиться. Все внутри сжалось в комок первобытного ужаса, когда он, обойдя ее, встал перед самым ее лицом. Она не доставала ему и до плеча и почувствовала себя такой же крошечной и беззащитной как тысячи лет назад, когда ее привели на ритуал, дрожащую невинную девочку, жертвенного ягненка. — Должен признать, если бы в нашу первую встречу ты выглядела так, наш тет-а-тет был бы намного, намного дольше, — его голос проникал под кожу, и она впервые за очень долгое время почувствовала холод. — Сколько сотен человек ты убила? Ее подбородок уместился в двух его пальцах, и он дернул его вверх, заставив посмотреть себе в глаза — в бездны кошмара и адского пламени. — Да кого я обманываю — сколько тысяч! Я вижу, с каким удовольствием ты ломаешь хребты, отрываешь головы, распарываешь животы. А этот пьянящий вкус крови… — он провел большим пальцем по ее губе и рывком вонзил когти ей в грудь. Ее сдавленный стон перешел в крик, когда он толкнул ее на ледяной пол и сорвал и без того истрепавшуюся броню. Его лапы шарили по ее телу, когти вспарывали кожу, смрад его дыхания душил и, сотрясаясь от рыданий, она проклинала его дар за то, что не могла сейчас просто умереть. Пытку остановил треснувший над ней потолок — прямо на Молаг Бала камнем упало тело. Он с рыком скинул его с себя, и оно приземлилось рядом с Сераной, брызнув кровью на грубый пол. — Эйнир… — выдавила она, — Эйнир! Выглядел он чудовищно и явно с трудом сфокусировал на ней взгляд. Молаг Бал не обратил на него ни малейшего внимания и попытался закончить начатое: как и братьям Эйнира, ему не могло быть дела ни до кого, кроме своей жертвы. Эйнир громадным усилием воли привстал на локтях и рявкнул: — Fus Ro Dah! Молаг Бал вылетел за пределы полоски света, в которой они лежали. Эйнир отключился, а Серана с содроганием ждала возвращения демона, не в силах ни прикрыться, ни стереть с лица слезы и кровь, ни встать. Но он исчез, и она наконец закрыла глаза, моля богов прекратить этот кошмар. Кажется, они услышали.***
Выплывшее перед Эйниром лицо Гелебора ослепляло своей белизной. Он довольно причмокнул, обнаружив, что Серана тоже пришла в себя и отступил на шаг, торжественно демонстрируя им открывшийся в стене пещеры портал в Храм, но тут же сник, когда должного энтузиазма никто не проявил. Эйнир сделал вдох. Ничего. Татуировка на руке тоже исчезла. На подбородке не было крови, но во рту привкус остался. Он поднял взгляд на сидящую напротив Серану. Цела. Главное — цела. Ее било крупной дрожью, а в глазах стояли слезы, и он не знал, что сказать или сделать, чтобы то, что он только что увидел, исчезло из этого взгляда. Он молча придвинулся ближе с раскрытыми объятьями. Она прильнула к нему, и он держал ее крепко, немного покачивая, как ребенка. Думал, что это было нужно ей. Знал, что это было нужно им обоим.***
От вида, поджидавшего их по ту сторону портала, захватывало дух: они оказались на самой вершине горы, на балконе Храма. Отсюда ледяное озеро Восларума и Насларума казалось не больше лужи, а сама долина тонула в облаках, как в мыльной пене. Викарий Виртур стоял спиной к ним на самом краю балкона, театрально глядя вдаль. — Браво, — сказал он скрипучим голосом и иронично хлопнул в ладоши, — это было крайне эффектно. Особенно момент с грозой — аж мурашки по коже. На последних словах его голос немного задрожал и выдал его с головой: эльф был перепуган до смерти. — Какие последние слова передать твоему брату? — спросила Серана, обнажая меч. — Что бы он вам не наговорил — все вымысел чистой воды! Я вам не враг, а совсем даже наоборот. Виртур обернулся и его глаза, словно пририсованные к молочного цвета лицу, сверкнули точь-в-точь как глаза Сераны. Они с Эйниром переглянулись, и она медленно опустила оружие. — Ты вампир… — выдохнула она. — Разве Аури-Эль не защищал своих последователей от скверны? Мрачно ухмыльнувшись, эльф покачал головой: — Он отвернулся от меня, когда я стал чудовищем, он лишил меня всего… И я намерен ответить тем же. — Серана, у нас нет на это времени, — вмешался Эйнир, — многоуважаемый викарий просто предпочитает навешать нам лапши на уши, вместо того, чтобы повторить судьбу драконов, я угадал? Виртур нервно сглотнул и примирительно поднял ладони. — Ты дитя Аури-Эля, Довакин, твоя верность ему естественна и сильна, как когда-то была и моя, но он ее не заслуживает. Он предаст тебя так же, как предал меня! — Что ты несешь? — Эйнир презрительно скривил губы. — Мне нет дела до твоего Аури-Эля, как, впрочем, и до тебя. Нам лишь нужен его лук, и, увы, он стоит твоей крови. Викарий, отчаиваясь все больше и больше, обратился к Серане: — Ты не можешь позволить смертному забрать лук, сестра — он не поймет его мощи, его роли в судьбе нашего народа. Тебя привело сюда пророчество о Тирании Солнца? Мы исполним его! Вместе! Это ведь… Это я его создал! Не хватает только крови Дочери Хладной Гавани, но если ты уберешь моего брата с дороги, мы найдем ее и… Его тираду прервало скользкое хлюпанье под его кирасой. Он выкатил глаза и опустил взгляд с Сераны на лезвие ее меча, торчащее из его груди. — Ты ее уже нашел, умирай спокойно, — прошипела Серана, с легкостью подняла эльфа в воздух и стряхнула с клинка в бездну под балконом. Он без крика исчез маленькой алой точкой на снегу. Эйнир, скрестив руки, присел на парапет и молчал, пока Серана стянула с рук перчатки и потерла лицо ладонями, старательно избегая его взгляда. — Мы могли узнать от него больше, — заметил он наконец, глядя на свои сапоги. Ее лицо скрылось за темными, еще немного влажными локонами. — Ах, конечно, пожалуй, стоило чинно сложив ручки выслушать того, кто фактически разрушил мою семью, — ядовито прошипела она. — Надеюсь, ты сможешь простить меня? — Мы не можем позволить себе таких промахов — это все, что я хочу сказать. Если твои эмоции будут мешать делу… — То что? — взорвалась Серана. — Как ты можешь такое говорить, после того, что ты видел? Я должна проглотить все и как ни в чем не бывало вгрызаться в глотки? Эйнир встал, вырвал у нее из рук меч и процедил сквозь зубы: — Я так и делаю. Он пальцем собрал кровь Виртура с лезвия и капнул на алтарь в форме звезды в центре балкона. Она зашипела и заискрилась, а за ней и витиеватые выемки в камне. Их на мгновение ослепило внезапной вспышкой света, а затем на алтаре появился заветный лук. Тончайшей работы, с резными плечами и отливающей неизвестным металлом тетивой, его даже не хотелось брать грязными руками. Хоть древний свиток и умалчивал о том, в чем же была сила лука, разыскивать его стоило хотя бы потому, что это было первоклассное оружие. У Эйнира аж руки зачесались испробовать его в действии, но уже вечерело, и время, действительно, поджимало. Серана настояла на том, чтобы самой понести лук. Прикрепив его за спину, она нетерпеливо шагнула в портал, предвкушая, с каким облегчением она покинет долину. Они были на шаг ближе к победе.***
Заночевать пришлось в пещере у самого входа в долину: идти дальше в ночь было небезопасно, да и бессмысленно — они не знали, что дальше. Из свитка было понятно лишь то, что нельзя было допустить, чтобы лук Аури-Эля попал в руки Харкона, но его назначение и сила оставались тайной. Следующий шаг только предстояло продумать, но они оба упорно молчали. Разводя костер, расстилая шкуры, ужиная оставшимся пайком от Гуллы — лишь скупой обмен парой реплик и те строго по делу. Эйнир сдался первым: — Серана? Она отложила лук, который осматривала в свете пламени, и подняла на него усталый взгляд. Такие моменты заставляли поверить, что ей правда несколько тысяч лет. А еще, что в ней нисколько не меньше человеческого, чем в нем. — Послушай, я тоже не хочу, чтобы мы дулись, как дети, но мне правда нужно время, чтобы поговорить о… — Не говори, говорить буду я. Я хочу извиниться. Хоть слов я назад и не беру, но это был совсем неподходящий момент. Да и выразиться можно было тактичнее… Серана сдержанно кивнула: — Конечно, забыли. Я тоже постараюсь не рубить с плеча. Немного помолчав, Эйнир снова заерзал, явно подбирая слова. — Еще я хотел бы объяснить, что произошло в… в самом начале. — Я не хочу лезть тебе в душу, — покачала головой она. Эйнир хмыкнул. — А я хочу, чтобы ты знала, кто я такой. Это ни в коем случае не торг откровением за откровение, а скорее… гарантия, что ли. Она глянула на кусочек звездного неба и Секунду, освещавшую вход в пещеру, и, наконец, уселась поудобнее, приготовившись слушать. Эйнир, тяжело вздохнув, начал: — С самого детства нас с братьями растили «настоящими нордами». Ты и сама видела: Йорек и Берт — близнецы — здоровые как медведи, а Эринбьорн… пожалуй, идеальное воплощение таких традиционных ценностей как слабоумие и отвага. Они, скажем прямо, стыдились меня — за то, что предпочитаю лук мечу, не могу перепить даже священника и не щеголяю шрамами на морде. Дед при этом считал, что в учении должно быть как можно тяжелее и не чурался никаких воспитательных мер… — Твоя спина… — догадалась Серана. Он невесело улыбнулся: — Особый случай, обычно он обходился кулаками. Это был первый раз, когда мы использовали тренировку на практике: на обоз близ нашей деревни напала банда желторотой шпаны — хотели они поснимать с бретонок перстни или взять в заложники, уж не знаю, но мы их перебили, пока в живых не осталась одна босмерка. Тогда Эринбьорн привязал ее к колесу и предложил… обидеть. Йорек и Берт не стали мешать, но на меня внезапно нашел порыв рыцарства, и я развязал драку. Естественно, получил по первое число, однако в процессе дал ей сбежать, а значит, нарушил сразу целый букет дедовских заповедей. Напускное хладнокровие в его голосе нервировало Серану. Она слушала с искренним участием и от нее не могла скрыться ни морщинка, вдруг залегшая меж его бровей, ни пальцы, беспокойно теребящие рукав рубахи. Он продолжил, не поднимая взгляда: — Это было за несколько лет до смерти деда. После мы продолжали работать в качестве наемной силы: вырезали троллей, конвоировали экипажи местных князьков, время от времени помогали подавлять беспорядки. И вот в один прекрасный день нас наняли отомстить Изгоям за спаленное селение. Мы нашли их логово, и я предложил устроить засаду, пока они были на каком-то жертвоприношении, или скамп знает, чем они там занимались, но… нордская гордость, оказывается, такого не позволяет. Она позволяет сдохнуть, как скот в неравном бою, да так, чтобы нечего было хоронить. И я ушел. Посоветовал, куда парням стоит засунуть эту гордость и пошел домой. Или напиться, уже не помню. Вот только по пути наткнулся на этих самых Изгоев. Их было гораздо, гораздо больше чем, мы рассчитывали. Они меня не заметили и, возможно, если бы… Он замолчал, глядя в костер невидящим взглядом, затем злобно тряхнул головой. — Если бы я вернулся и предупредил их, или хоть силком вытащил из этой проклятой берлоги, или остался сражаться с ними… Кто знает, вдруг бы Ту’ум проснулся там? Вдруг бы они были еще живы? — Почему ты не вернулся? — мягко спросила Серана. — Побоялся за свою шкуру, конечно. — Ну, видишь ли, это единственная шкура, за которую ты несешь ответственность. Ты не мог сделать выбор за них, лишь попытаться на него повлиять. — В том то и дело, что он отобрал у них этот выбор! — сокрушенно возразил Эйнир. — Шутка ли — двадцать лет вдалбливать свои варварские предрассудки безмозглым соплякам. Просто иногда мне кажется, что по справедливости я должен был… Склонившись над костром, Серана приложила палец к его губам. Он немедленно замер на полуслове, чувствуя, как кровь приливает к лицу. — Нет, не должен, — твердо сказала она, — пожалуйста, не говори так. Я не представляю себе, через что ты прошел, но я знаю, что они бы этого не хотели. Рано или поздно боль и вина… не пройдут, нет, просто ты сможешь жить с ними. Будто только словив себя на этом жесте, она поспешно убрала руку и села, подогнув колени. — Я вообще считаю, что жизнь — это благословение. Конечно, тяжелее разглядеть это, сидя в пещере с синяком в полспины, и моим отцом, наступающим на пятки… — Здесь соглашусь. «Не говоря уже об Алдуине», — подумал Эйнир про себя. Встреча с ним дамокловым мечом маячила перед ним, неизбежная и заведомо смертельная. Интересно, так ли ожидают свой конец безнадежно больные, что пачками мрут в стенах храмов? Они ведь страдают, зная, что, когда уйдут, где-то будут голодать их дети, оставшиеся без кормильца, потихоньку разворуют их опустевшие дома, или их обнищавшие кланы начнут продавать фамильное серебро. А когда умрет он — погибнет человечество. Вот такие перспективы: сдохнуть в попытке спасти мир, или сдохнуть чуть позже с этим самым миром. Пока выбираешь, дорогой, не забывай радоваться жизни. Из размышлений его вырвал слегка севший голос Сераны: — Я… — она откашлялась и опустила голову, спрятавшись за волосами, — то, что ты застал было обрядом. Тем самым, который превратил нас в вампиров. Мама и я, мы были жертвами Молаг Балу — таким образом как бы стали его собственностью… Каков дар, такова и цена. Это были слова ее отца. Он повторял их, когда она неделями лежала в кровати, не в силах говорить, есть, рыдать. Повторял, хотя она ни разу не предъявила ничего ни ему, ни матери за то, что ей потребовались годы, на то чтобы перестать бояться мужчин, перестать спать при свете и снова увидеть в себе женщину. Она впервые произнесла их сама, и они отчего-то оставили привкус желчи во рту. — Как они могли допустить это? — нахмурился Эйнир, напряженно вглядываясь в ее лицо. — Это было для моего же блага, — фальшиво пожала плечами Серана, и он едва заметно вздрогнул. — Я не жалею ни о чем. Ночь выдалась теплой, но сырой. Стоило им улечься, Эйнир уснул в считанные минуты — талант не хуже Ту’ума. Серана всегда засыпала с трудом, но этот раз был просто невыносимым: на мгновение закрыв глаза, она тут же чувствовала на себе холодные лапы, слышала лязг зубов и грудь будто сдавливало тисками так, что невозможно было дышать. Постепенно пламя превратилось в слабо тлеющие угли. Казалось, стоит отвести от них взгляд и тьма пещеры превратится во тьму Собора и все повторится снова… — Эйнир, — в конце концов не выдержала она, — ты спишь? — М-м, — прогудел он. — Не мог бы ты передвинуться на эту сторону? Тишина. — Эйнир! — М? — Я не могу уснуть… С тихим шелестом его шкура оказалась на расстоянии вытянутой руки от ее и, сонным голосом пробормотав, что «все хорошо», он мерно засопел под боком. Под звук его дыхания она и сама медленно проваливалась в дрему, удивляясь тому, как обычный человек может давать ощущение безопасности одним свои присутствием. «Смертные не перестают удивлять», — подумала она напоследок, прежде чем уснуть крепким человеческим сном.