Штрихи

      — Сатана-хён, подожди!       Юнги стонет, картинно опуская плечи, оборачиваясь на звонкий знакомый голос. Чонгук несётся к нему, перепрыгивая через коряги и кости, в глазах блестит неиссякаемое любопытство.       — Куда ты идёшь? Можно мне с тобой? — смотрит просяще, округляя карие глаза оленёнка.       — О господи, — бурчит себе под нос Юнги понимая, что сопротивление бесполезно. Этот мальчишка сведёт его в могилу.       — А тебе разве можно произносить его имя? — шепчет Чонгук, осторожно указывая пальцем на небо.       — А кто, по-твоему, послал мне тебя в наказание?       Технически, Чонгука направила в ад серая канцелярия, находящаяся между миром Юнги и раем, единственная не заинтересованная в исходе вечного противостояния сторона в лице главного секретаря Намджуна. Порой случается, раз в тысячу лет, что даже самая точная система даёт сбой и вот уже вместо бездушного существа над кипами бумаг корпит Намджун — неравнодушный, увлечённый искусством чуточку больше, чем своими прямыми обязанностями. Но это секрет, полностью устраивавший Юнги до появления Чонгука. На тонкой папке с его личным делом красуется жирная печать «В АД» и приписка от руки в уголке аккуратными буковками «не благодари». И маленький смайлик. Грёбанный шутник Ким Намджун, Юнги его не то, что благодарить не собирается, уже обдумывает план мести: никаких ему больше откровений Элвиса и новых сонат Бетховена.       У Юнги уже мозг кипит от мелкого, таскающегося за ним по пятам, гиперактивного, тактильного и любопытного. У того ни страха, ни совести, один нескончаемый поток «почему»: а почему ты такой бледный, когда вокруг пекло? А почему грешник дымится, но не подгорает? А Хеллбоя видел? Серьёзно, Чонгук, тебе, что, десять?       — И нет, нельзя! — не сдаёт позиций Юнги, планировавший провести тихий вечер с бокалом красного полусухого, перечитывая первый том Сумерек, для предосторожности (от посторонних глаз) обёрнутый в газету с прошлогодними новостями о рекордном количестве сварившихся в кипятке грешников.       — Ну пожалуйста, Сатана-хён, — Чонгук теребит Юнги за край футболки и резко отводит руки под гневным взглядом старшего. С видом обиженного щеночка он опускает голову и мнётся на месте, натягивая рукава чёрной толстовки до кончиков пальцев. В этом безразмерном мешке он выглядит особенно мило и уязвимо, у Юнги ёкает под рёбрами в пустоте, в месте, где раньше находилось холодное сердце. — Я тут совсем никого не знаю, хëн...       Юнги хочет отправить его к композиторам, но вовремя спохватывается — великих бедолаг кошмарит Амадей Моцарт, двух несносных мальчишек те просто не выдержат.       — Сходи к музыкантам, ты им точно понравишься.       Чонгук краснеет, отрицательно качая головой, нервно прикусывая губу: он ни за что не признается, что битый час прятался за засохшим дубом наблюдая, как Честер жарил сосиски над огненной бездной, Фредди с сигарой во рту играл незнакомый, но очень красивый мотив, а Элвис смешно корчился, пиная сгоревший мини-холодильник, шипя «ну и гадость», приканчивая вторую бутылку тёплого пива. Опустив подбородок к коленям и прикрыв глаза, он наслаждался волшебным голосом Мари, её нежной балладой о доме, так и не осмелившись показаться своим кумирам, боясь нарушить царившую атмосферу идеального пикника.       — Они старые, — ляпает совершенно не подумав Чонгук, — то есть взрослые...       — Как будто я мальчик! — возмущается Юнги, одно из древнейших существ на планете, и треплет Чонгука по волосам.       — Ты совсем другое дело, Сатана-хëн, с тобой так интересно и хорошо...       — Может тебе подружиться с Ким Тэхëном? — Юнги игнорирует лесть младшего, скрывая улыбку от приятных слов. — Он примерно твоего возраста, был молодым айдолом.       — А за что он находится здесь?       — За кражу девичьих сердечек, конечно! — Чонгук изумлённо хлопает глазами и Юнги жалеет, что здесь нет Сокджина, тот бы оценил по достоинству шутку.       — Ну пожалуйста, я молча посижу в уголочке, — он закрывает рот на замок и выбрасывает воображаемый ключик. Из расщелины неподалёку раздаётся маленький «бульк», Чонгук от неожиданности отшатывается, заплетаясь в собственных ногах в массивных кроссовках и едва не падает, пойманный Юнги. Он жмётся носом старшему в грудь, загнано дышит и впивается пальцами в острые плечи так, будто Юнги уже разрешил ему всё на свете. «Сатане-хëну» хочется задушить мальчишку собственными руками и также сильно прижать к себе, обнимая.       «В уголочке» оказывается коленями Юнги. Чонгук действительно ведёт себя тихо, нагло забравшись на диван к старшему. Тот полулежит с книгой в одной руке, второй поглаживая мальчишку по кудрявой голове. Чонгук несколько раз открывает рот, собираясь что-то сказать, но Юнги пресекает попытки, сильнее надавливая ладонью на пушистую макушку. Чонгук громко сопит, подтягивая повыше тёплый плед, осторожно накрывая холодные пятки Юнги своими. Тот поправляет съехавшие на кончик носа очки и чувствует себя Доктором Зло, наглаживая мягкого, почти урчащего парня у себя под боком, моментально успокаиваясь и едва не проваливаясь в сон. Приоткрывая один глаз, Чонгук довольно ухмыляется.       Он быстро осваивается, исследует каждый уголок бескрайних земель (но только в периметре, строго очерченном для него Юнги). Музыканты зовут его на свои пикники, угощая неизвестно откуда добытым зефиром — поджаренный в гиене огненной тот покрывается особенно вкусной корочкой — и тискают за румяные довольные щёки когда, проморгав две лишних секунды, от тростинки с лакомством остаются одни угольки. Гоняя палкой зачуханных, покрытых сажей чертей, поднимающихся к Юнги с самого низа по рабочим вопросам, Чонгук забавляет и влюбляет в себя окружающих. Он находит общий язык с вечно печальным Тэхёном, подолгу составляя тому молчаливую компанию глядя на небо, в аду оно густое, как патока, бордового цвета с ярко-оранжевыми вкраплениями, будто в любимое вино Юнги добавили апельсинового сока: страшная гадость, но завораживает.       После таких вечеров Чонгук приходит к Юнги и чем бы тот ни занимался, утягивает его на облюбованный диван, утыкается носом в бок старшего и едва не плача, повторяет шёпотом «это не честно», так горько и отчаянно, как могут лишь те, кто ещё не хлебнул дерьма в жизни. Будучи человеком Юнги хлебнул не один половник горечи, насмотрелся со стороны на лютую дичь, многое повидал в аду — история Тэхёна его совсем не трогает, она банальна, как мир: ангел полюбил человека, пытался спасти того от предначертанной гибели, почти получилось. Теперь Тэхён обречён на вечность со своими воспоминаниями, а Хосоку обрезали крылья, отправив на землю, перерождаться бессчётное количество раз, но в ад к Тэхëну тот никогда не попадёт. Наверное, думает Юнги, в этой истории самое обидное это крохотное «почти», оно как глубоко вонзившаяся в плоть заноза, бередит рану, не давая забыть, как близко ты был у цели.       Чонгук снова забавно сопит, слепо тыкаясь носом, Юнги прикусывает изнутри щёку и крепко прижимает к себе дрожащего мальчишку, пока тот не успокаивается, засыпая. Чонгук никогда не рассказывает историю Тэхёна, бережно храня доверенный ему секрет, Юнги и не спрашивает, давно зная правду, он читал личное дело каждого поступившего к нему человека. Всех, кроме Чонгука. Парень абсолютно не помнит свою недолгую мирскую жизнь и, кажется, совсем не переживает по этому поводу, в отличие от настороженного Юнги. Серая канцелярия, как известно, стирает воспоминания в нескольких случаях, как праведникам, убитым насильственным способом, так и грешникам, чтобы они скворчали на огромных сковородках, неприкаянные, мучаясь вопросом «за что?!».       Юнги смотрит на чистое личико, едва подрагивающие ресницы, глубокий шрам на щеке и россыпь маленьких родинок, составляет свою собственную карту Чонгука из его привычек, особенностей и настроений. Он не пытается угадать, кем тот был при жизни, заслуживает ли своё нахождение не просто в аду, а на личной территории Юнги, его защиту и благосклонность. Он давно не задаёт вопросов, ответы на которые не готов получить — папка с делом Чонгука остаётся не вскрытой в верхнем ящике стола.       Они впервые ссорятся по-настоящему, без подколов, улыбок и лёгких подзатыльников мелкому. Юнги собирается вниз — система работает отлажено, как швейцарские часы, не отменяя при этом необходимости в его личном присутствии, суровом напоминании, куда именно попали грешники и контроля над глупыми чертями. Чонгук как обычно ноет, что хочет пойти с ним, что абсолютно исключено. Юнги беспокоится о его безопасности, при этом озвучивает другую, менее личную причину. Он сам указывает в сторону холма, где часами сидит Тэхён, устремивший горький взгляд вверх, машет в сторону музыкантов. О чём Чонгук вообще беспокоится, он явно не будет скучать, обласканный всеми. Возможно, Юнги немного ревнует, возможно, его гордость порядком задета. Прикипев к парню всеми фибрами того, чего у него нет, он явно не хочет делиться.       Вместо того, чтобы отпустить, Чонгук совершает ошибку, с полным обиды отчаянием предлагая катиться к чёрту. Если бы они были не одни, если хоть кто-нибудь увидел и услышал подобное, Юнги не мешкая, вырвал бы поганый язык мальчишки, скормив пираньям в засохшем пруду, прилюдно выпоров до кровавых ошмётков кожи на заднице. Но они одни и он, белея пуще обычного, подавляя пышущий из ноздрей гнев, произносит короткое «нет», ставя окончательную точку. Тихо сказанное слово разлетается эхом на километры вокруг, сгоняя коршунов с веток деревьев, сотрясая землю, выплёскивая на поверхность огненную лаву. Всё живое и мёртвое прячется, когда Юнги покидает город.       Возвращается он через неделю, уставший и вымотанный, весь в саже, крови и поту. Никто не высовывается, боясь попасть под горячую руку, ощущая повисшее в воздухе тяжёлое напряжение. Чонгук, заснувший под дубом (просидевший под ним семь дней, съедаемый совестью и сгрызший ногти под корень) увидев Юнги вскакивает и, даже не отряхнувшись, бежит к нему со всех ног. Он размахивает руками, спотыкается, едва не упав, и орёт как ненормальный:       — Сатана-хён! Сатана-хён! — стискивает в своих объятиях до хруста костей и улыбается. — Вернулся!       — Вернулся… — подтверждает Юнги, хлопая его по спине, едва не чихая от облачка пыли. Его грозное «а теперь марш отсюда» получается тёплым и нежным.       Наконец оставшись один, Юнги нежится в кипятке, вода приятно побулькивает, растворяя лимонную бомбочку, у бортика ванны плавает жёлтый утёнок. Он прикрывает глаза, наслаждаясь заполнившим помещение паром, на щеках проявляется лёгкий румянец. Он часто мёрзнет, поэтому в аду вечное пекло.       — Хочешь потру тебе спинку, Сатана-хён? — шепчет в ухо Чонгук. Юнги дёргается от неожиданности, расплёскивая воду на кафельный пол. Игрушечный утёнок подлетает над ванной, Юнги как в замедленной съёмке тянет к нему ладонь, слышится протяжное «нееет». Чонгук ловит и с силой сжимает игрушку — у неё вылезают глаза из орбит с жалобным «кря».       — Верни мистера Крякву, — дуется старший и, получив жёлтого друга обратно, меняет гнев на милость: — можешь попробовать, — отвечает с вызовом, подставляя спину.       Вцепившись в рукоятку обеими руками, Чонгук старательно проходится по спине, едва успевая утирать со лба струящийся пот, кряхтя на каждое приказное «сильнее», «левее», «вот так». Юнги млеет, наслаждаясь приятными ощущениями, и поворачивает голову к младшему с ехидной улыбкой, дескать, сам рвался и так быстро устал? Улыбка застывает на губах, когда он видит в руках Чонгука не щётку, а туалетный ёршик.       — Ах ты, наглый поганец! — Юнги готов убивать, но Чонгук, звонко смеясь, удирает из комнаты. Сдерживая смех, Юнги пожимает плечами и чешет ёршиком пятки, мистер Кряква издаёт растерянный «кря».       К ночи Чонгук как обычно забирается к Юнги на диван, обвивая всеми конечностями. Тот по привычке зарывается ладонью в мягкие волосы, не отрываясь от чтения, вдыхает исходящий от парня приятный запах костра. В комнате тихо и очень тепло, продолжая поглощать страницы, Юнги гладит ладонью горячий лоб младшего, спускается по лицу к огненной шее, от Чонгука пышет таким жаром, что Юнги стягивает вниз мягкий плед. Ему становится так уютно и горячо, как давно не было даже от ванны, что он сам жмётся к источнику этого жара, прикрывая глаза. До Юнги не сразу доходит, что на Чонгуке отсутствует футболка.       — Сатана-хён, — тихо зовёт Чонгук,— обними меня, крепче, пожалуйста.       — Но… — Юнги не заканчивает: карие омуты смотрят на него с доверием и мольбой.       — Пожалуйста, мне очень жарко, а твои руки такие холодные, — Чонгук отводит взгляд, явно смущаясь, — ты мне очень нужен.       Юнги закрывает книгу, поворачиваясь к Чонгуку лицом. Сползая чуть ниже, они оказываются на одном уровне, почти соприкасаясь носами, младший часто дышит и смотрит в упор не моргая, в уголках его глаз появляется влага. Юнги не отрывает взгляда в ответ, прижимает горячего, кажущегося сейчас особенно хрупким Чонгука вплотную к себе, гладит по лицу и оголённым плечам, разнося по телу прохладу. Он выдыхает в приоткрытые губы Чонгука холодное облачко и смотрит как тот, жадно вобрав в себя воздух, прикусывает губу. Юнги нестерпимо сильно хочется его поцеловать. Ладонь с шеи младшего опускается на широкую спину, оглаживает успокаивающими движениями, Юнги чувствует под пальцами бугры грубо сросшейся кожи, будто её вспарывали острым крюком.       — Тебе больно? — Чонгук отрицательно мотает головой. Чего же он натерпелся на земле? — Тогда почему ты... — плачешь? Юнги стирает пальцем тонкую дорожку с мягкой щеки.       — Боюсь, что ты меня прогонишь.       Он смотрит на Юнги всё с тем же безграничным восхищением, не скрывая во взгляде любовь, преданность и капельку страха. Старший понимает, что никогда так не поступит, не столкнёт Чонгука со своего дивана, не прогонит из своего дома, не отдаст его ни раю, ни кому бы то ни было.       — Можно? — спрашивает, касаясь своим кончика носа Чонгука. Тот часто моргает, понимая намерение хёна, давая немое согласие, терпеливо ожидая первого шага от старшего. Юнги осторожно накрывает его губы своими, ощущая тепло, в котором так сильно нуждался. Он касается лёгкими движениями, мажет и чуть прикусывает нижнюю. Чонгук крепче вцепляется в его плечи, издавая тихий прекрасный стон, когда Юнги углубляет поцелуй, делает его уверенным, но всё ещё безмерно нежным. Это так правильно и так... идеально? Юнги ведёт, а Чонгук старательно повторяет за ним каждое движение, соединяясь так близко, их тела даруют друг другу целительное успокоение, прохладу и жар. Чонгук тихо скулит в рот Юнги, тот вбирает в себя каждый выдох, углубляя поцелуй на каждый вдох. Отстранившись, они не могут оторвать взглядов, Чонгук счастливо улыбается, по-прежнему смущённый — румянец не сходит со щёк, Юнги тоже не сдерживается, сияя в ответ, проводя пальцем по пухлым, влажным губам.       — Чонгук? — Юнги выгибает бровь, когда чувствует, как горячие ладони сжимают его бёдра. — Это уже перебор.       — Ну хён, — скулит младший, в довольных глазах ни капли раскаяния. — Я чуть-чуть, пока ты добрый.       Юнги кусает мальчишку в его наглый нос, а после засыпает поцелуями лицо и сильно щёкочет, пока тот вырывается, заливисто смеясь.       На следующий день он первым делом бросает запечатанную папку с личным делом Чонгука в огненную бездну. Он никому не отдаст своего Чонгука, несносного и любимого.