Ложь на волоске от правды.

Сквозь ласку солнечных лучей прорезались касания солнца, оно словно специально медлило в надежде потрепать терпение людей. Шелест листьев и щебетание птиц приветствовали новый день, что так наивно потягивался нежно-розовым оттенком и приятно радовал взор шатенистого парня. Что-то мыча себе под нос, он легко улыбался, непринуждённо и нежно. Его резиновые сапоги стряхивали с травы остатки рассветного тумана и с удочкой за плечами паренëк мирно шествовал к озеру у «Воющей» скалы. Но… Он не удерживает равновесие и спотыкается об корень дерева, выросший по зову природы в не самом подходящем для Эдварда месте. Гоулд падает на порядком чёрствую землю, утыкаясь носом в зелёное одеяло, что смягчило падение и в знак благодарности, оставила влажные пятна на чудесной толстовки юноши. Кареглазый приподнимается на локтях и замирает в недоумении, что накрылось покрывалом детского страха от столь едко неожиданной картины. Очи распахиваются, а розовые губы отстраняться друг от друга только, чтобы нерешительно повысить тон и попытаться докричаться до того тела в одеянии красной толстовки, что в неестественной позе лежало на дне медвежьего капкана этой через чур глубокой ямы, которая была сделана очередными браконьерами, если так можно назвать глупцов, поверивших в детские байки про уродливое чудовище с острыми когтями, похищающее людей, а другие страдают из-за их нехватки мозгов. — Эй! Ты там живой? — Этот звонкий голос эхом задевает листву. Нота нервного и одновременно хриплого писка проскользнула в напуганном крике, что касался каменного пола каждым звуком, издаваемым этим шестнадцатилетним юношей. Пара секунд исчезает в безмолвии леса, прежде, чем потрепанный сероглазый парень распахивает свои глаза. С дрожью в теле и хрустом, проломленных под весом Торда, веток, спасших ему жизнь и сохранность, в целом, своим существованием. Ларссон поднимается на четвереньки. Голова тошнотворно кружилась и гудела. Он потирает зарницы, избавляя себя от пелены перед глазами, что узрели снизу лохматые волосы шатена и очертания силуэта. Его юное лицо заботливо осматривало Торда. Похоже, что это самое светлое воспоминание за эти дни кошмарного проживания без родителей. Все это заставляет чувствовать себя ребёнком. Нет… Совершенно жалким и беззащитным ребёнком, что в страхе бежит в спальню к родителям, после очередного кошмара или плохих ночных иллюзий. Иллюзий… Что-то в этом слове было до горечи едкое. Заставляющее издать жалкое хрипение, смешанное со скулением и болезненным фырканьем. — Не уверен. — Мучительно выдавливает норвежец в ответ на заданный вопрос. Дикая ломка в теле, словно после приличной дозы опьяняющего наркотика заставляла руки, как и голос, сипло подрагивать. Он не помнит как попал в эту облаву, но голова успела переварить лишь одну мысль: «Все это был сон». А что, если и существо приснилось? Все хорошо, и это детский кошмар! Да… Ларссон с радостью бы поверил в эту мысль, но нет. Занозы и царапины по всему телу, а так же першение в горле отбивало вероятность отсутствия той уродливой псины на территории дома. Она есть и Торд в этом не сомневается. Этот неподдельный страх трудно просто так выкинуть из головы, он словно ведя за поводок, возвращает в свои тягучие, удушающие объятья. Парень выпускает тяжелый ветхий вздох, рассматривая покров сухих веток и листвы. Только сейчас сероглазый понимает, что на его сдержанное мычание ничего не отвертели. Неужели тот парень ему не поможет? Юноша с чудесным норвежским акцентом опрокидывает голову и замечает, как нашедший его шатен, старательно копошится на верху, словно затягивает верёвку вокруг ствола ивы, любезно позволявшей себя касаться. Её листья лепестками сакуры плыли по течению ветра, напоминая одно из недавних аниме, что сероглазый успел просмотреть перед отъездом. Н-да… Сейчас он уже не против оказаться дома, после очередного скандала, в своей постели и с японскими сериалами, основанными на извращённой фантазии группы людей. Один раз, сводный брат Торда пошутил, что авторы «дрочат при рисовке этого дешёвого дерьма», за что отхватил неплохой подзатыльник. Н-да… У Мэтта всегда было плохо со вкусом. — Лови! — Через секунду, прямо перед носом сероглазого, ползучей змеёй повисла потрепанная верёвка, казалось, что если Ларссон решит взобраться по ней, то вернеться в тоже исходное положение, в котором провёл эту ночь, но был бы у него другой выход, чтобы перечить… Руки обхватывают эту «лазейку» и цепляясь стопами за конец каната, Торд выныривает наружу. Воздух без этой тягучей сырости и глины, казался настоящим ароматом духов. Потрепанная худи, успевшая на сотни раз окутаться в опавшую листву и иглы хвойных деревьев, была не такой уж тяжёлой, и позволяла дышать полной грудью. В такой момент трудно не ощутить себя по-настоящему свободным, с этим окрыляющим духом, что заставлял верить в светлое бушующее, а будет ли оно таким — не важно. Главное, что пока он в это верит. — Сколько времени ты там провёл? — Заботливо спрашивает кареглазый. Он снимает с себя толстовку и накрывает ею нового знакомого, в сопровождении оглашения своего имени: — Кстати, я Эдд. А ты-ы…? — Сомнительно и немного неуверенно спрашивает Эдвард. Всё-таки в этом месте не каждый день встречаешь нового знакомого, особенно в лесу и продрогшего до мозга костей, после ночных скитаний. — Примерно, со вчерашнего вечера. — Отвечает сероглазый, вставая на ноги, что слегка пошатнулись не в силах полноценно держать владельца. — Торд. Просто Торд. — Язык едва шевелился и норвежец просил, чтобы его собеседник не был излишне болтливым. — Ты знаешь, где твой дом? Или… Что-то рядом с ним? Я знаю здесь каждый кустик! — Шатен убедительно улыбается, вертя какой-то значок на правой стороне жилетки в области груди. Торда мало волновало, что значит эта побрякушка, да и пользы ему от неё никакой, но… Ларссона невольно посещает мысль: Эдду однозначно идёт это милое выражение лица, мимика самой яркой эмоции, но это не отменяло того, что для Торда все это выглядело, как повестка на смертные приговор, хотя так и было. Он не сможет вернуться в дом, пока там есть эта тварь природы! Он не сможет спрятаться от него, и в один прекрасный день, острые когти прорежут огромную дырку в его торсе и сероглазый норвежец просто сдохнет, если не от потери крови, то от болевого шока. — А я-я… Я не знаю! Я здесь впервые. — Оправдывается он, словно маленький ребенок. Улыбка моментально слезает с лица Эдварда, а глаза широко приоткрываться в недоразумении: — А кто твои родители? Сейчас Ларссон действительно хотел рассмеяться и расплакаться. Что мы имеем? Лживого юношу, труса, что врет первому встречному парню, заметим, спасшего его из облавы, а сейчас Торд просто изображает из себя жертву обстоятельств, хотя сам в силах вывернуть к своему хилому домишке около заброшенного лесоповалочного лагеря. — Я один. — В голову врываться дурные мысли, эти обрывки сна, что словно чернилами по старой, пожелтевшей бумаге портят его мировоззрение. — «Почему один?» — «Потому что подделка.» Подделка. Подделка…? Подделка?! Он?! Да нет! Ларссон уверен в своей подлинности, как все картины из третьяковской галереи, что каждый день трясут своими статусами перед посетителями, а Том… Том просто глупец, что не разбирается в людях! Глупец, идиот! Но… Сероглазого тормозит еще один факт, что на время захлестнули волны агрессии и полученного оскорбления в свой адрес. Это сон. Всего-лишь сон. Иллюзия, что не всегда оказывается такой сладкой, как ты хотел бы перед тем, как ресницы захлопываются в мирном уединении. Шатен задумчиво мычит и потирает подбородок. Он даже не подозревает, что этот измученный паренёк нагло пускает пыль в глаза, он не привык к такому или просто не ждет такой отдачи, пользования своим доверием и состраданием. Но Торда нельзя сейчас судить. Он слишком напуган и жалок, чтобы вернуться. Хорошее оправдание, не правда ли? — Ты можешь пожить у меня какое-то время. Я посмотрю, что можно сделать на счёт тебя. Парень закидывает веревку себе на плечо и подзывая рукой сероглазого, ведёт его по очередной тропинке. Вновь трава до колен росой мочит одежду, которую теперь уже точно не спасти от этих едких пятен глины. Сейчас лес казался вполне безопасным, живым, таким каким он должен быть на самом деле. Эдд что-то объясняет, но у Торда просто нет сил, чтобы его слушать, он просто натянуто улыбается и кивает в ответ. Хотелось спросить у самого себя, откуда вообще есть настрой выдавливать из себя даже эту усталую гримасу? Он просто не хотел обидеть собеседника своим молчанием. Понимание волной окатывает норвежца с головы до кончиков ушей. Рано или поздно его дом найдут и он не сможет оставаться в компании дружелюбного кареглазого юноши. И что дальше? Нет-нет, он просто уедет первым же рейсом из этой глуши и все станет как раньше. Как обычно. День будет отличаться от ночи только более насыщенным светом от экрана ноутбука, возгласами будильника и хлопками входной двери, что означал уход родителей, а после и сводного брата. Эдд на секунды замирает от чего Торд буквально чуть ли не врезается в него. Он что-то мычит про себя, когда шатен отступает в сторону. — Это мой дом. — Заверяет Гоулд, но не спешит преодолевать высокий забор, единственным проходом в котором была невысокая калитка. — Я бы с радостью проводил тебя и обо всем рассказал, но… Я могу пропустить весь клев. Просто не стесняйся, найди себе другую одежду и загляни в баню. Я приду, примерно, после заката. — После своей лирики кареглазый поспешно разворачивается и спешит обратной дорогой, не забывая махнуть на последок Ларссона, который в свою очередь не придаёт значения этому жесту и спешит во внутрь. А что? Ему же сказали не стесняться… День проходит именно таким образом, как и просветил шатен. Сейчас же, норвежец устроился в уютном кресле. Его влажные волосы неприятно увлажняют воротник верного свитера, единственной вещи, что взошла Торду после потрепанных жизнью брюк такого же оттенка. Они были достаточно узкими, чтобы обтягивать его достаточно длинные и прямые ноги. Юноша не замечает, как темнеет небо и тучи большими сгустками перекрывают оставшиеся прелести заката. Экран телевизора с каким-то детективным боевиком становится единственным освещением. В одну секунду Ларссона пробивает током. Он придет! Он обязательно придет, чтобы перегрызть его горло, или сломать хребет. Инстинкт самосохранения начал бить в ушах, навевая панику на парня. — Тёмный переулок — не единственное место, где человека могут поджидать неприятности. Темнота — это уже прямая угроза. А почему? Потому что человек лишён зрительного органа осязания, понимаете, Оливер? Или я что-то не так глаголю? Ваш мозг в силах это переварить? — Бурно заявляет следователь — главный герой того самого сериала, что весь день потешал норвежца, но не сейчас… Сейчас он только сильнее пугает и заставляет холодный пот пробежаться градом по телу. Торд подскакивает к выключателю, дабы снабдить комнату освещением. Пальцы нажимают на кнопку и… Комната исчезает во тьме, видны только эти хилые очертания мебели. В голове прозвенел тревожный звонок. — Черт… Только не это… — Губы едва открывались в этих словах, что походили на мольбу. — Только не это… Хлопок и скрежет калитки особенно чётко отразились в этом безмолвии тишины. А может это Эдд? Может, он уже вернулся? В надежде Ларссон поспевает к окну и видит этот силуэт пушистой головы на фоне небесного горизонта, очертания ушей, преподавших в обросших прядях и блеск глаз, что эхом отражало лунные лучи белыми бликами. Что делать? Бежать? Но куда? Куда? Мысли бегло выкрикивали попытки сдвинуться с места. На данный момент в голову и не приходит мысль вырваться в окно, ведь эта внезапная темнота настолько загнала в угол, что Торд готов был выть вместе с этой псиной, отдалено напоминавшей человека. Он уже представляет лицо Эдварда, когда тот переступит порог и увидит размазанную кровь вперемешку с внутренними органами, да, это будет новое украшение для этих невзрачных стен. От этой мысли хотелось разрыдаться, но откуда-то появляются силы сорваться с места и бежать к выходу. Инстинкты просто не давали смириться. Он же жив! Еще рано о чем-то жалеть. Пока что, жизнь не дошла до той точки, когда все на свете перестанет иметь значение. Сегодня теряет свою силу завтра, правила теряют смысл когда их нарушают, вечность после конца, а жизнь после смерти. Все когда-то теряет значение. Человек просто живёт, день ото дня, рисуя перед носом черту, которую он преодолеет сегодня, но Ларссону точно далеко до финиша, ему всего семнадцать и он возьмёт за свою жизнь больше, чем думает эта тварь. Тёмный коридор, в отличие от зала, не пропускал лучей света. Чувство тревоги заставляло чувствовать это колющее нетерпение в пятках ног, от этого шаги получались более дрожащие и сбитые. Чужое дыхание и хрипение хаотично разносилось за дверью, приближаясь все ближе и ближе. Ларссон не замечает, как в руки ему попадается сковорода, позже он узнает, что в летнее время Гоулд предпочитает летнюю кухню, в которую каждый день перед варкой приходиться таскать посуду, это объясняет ее появление в прихожей, на столике для ключей. Ручка двери дёргается. Бледная дорожка в сопровождении неприятного скрипа открывается. Сердце пропускает удар, как только норвежец заносит сковороду для удара, но он не успевает! Сковорода падает на деревянный пол веранды. Силуэт запинается об садовый шланг, забытый на той же веранде из-за спешки на рыбалку хозяина этого дома. Свет ослепляющей вспышкой оголяет стены дома, проникая через окна в сад. — Сдавайтесь, вы окружены! Группа захвата, приготовиться! Огонь на поражение! — Кричит голос знакомого полицейского из экрана телевизора. В отклик ему разноситься шипение и тихие… Маты? Норвежец замирает на месте от удивления. В пучке белых лилий, что мирно устроились в ограждении клумбы, лежал уже знакомый черноглазый парень. От страха и неожиданности он тяжело дышал, было видно, как вздымается его синяя толстовка. Глаза, распахнутые, как две фары прожигали в Торде дыру, похоже, что тот не мог даже оценить ситуацию, поэтому бездейственно лежал, но не долго. Парень ураганом вскакивает с помятых цветов и уже готов накинуться на это «рогатое безобразие», как калитка открывается и с грохотом вёдер, в одеянии светлой непринуждённой улыбки на территории участка появляется кареглазый шатен, чьё имя Эдвард Гоулд. — О, вы уже познакомились?