Беспокойное гнездо

Появление Хартманна было эффектным. Настолько, что стоит оправдаться: выражение «немая сцена» хоть и банально, но лучшего не найти. Советские лётчики замерли, как статуи в бронзовых лучах заходящего солнца. Оно лилось в огромные окна аэропорта, как струи из доменной печи. Так, что было непонятно, то ли это из-за освещения, то ли на самом деле лица запылали у всех, как у одного. Всё это на самом-то деле длилось секунду, не больше. Потому что, сощурив рысьи глаза, Покрышкин тут же парировал: - Что мы здесь делаем? Этот вопрос стоит задать вам... товарищ Хартманн. Эрих отшатнулся. Издевательство Покрышкина было прицельным: он припомнил недругу лагерные годы и ломание об колено тире склонение к сотрудничеству. «Товарищем» Деточка так и не стал. Но заплатил за это болью и унижениями. Так что сейчас удар ощутился почти физически. Но Хартманн лишь процедил чуть зазвеневшим голосом: - Вы какой-то странный, партайгеноссе... – Тут уже у Александра Иваныча заходили желваки. – Для чего вообще служат воздушные гавани? Каждый имеет право сесть там, где это дозволяется. Что мы и сделали. Мы? О да, беда не приходит одна. Из-за спины Хартманна юркнул Мёльдерс, за ним похожий на тощую ворону Граф, а вот и вездесущий Рудель – ну и рожи, как нарочно! И всё это как в плохом кино – сцена с хулиганами в переулке. За ними в проёме дверей показались цу Сайн-Витгенштейн и цу Липпе-Вайсенфельд, но появление этих благородных мужей ничуть не спасло ситуацию. Равно как и явление советскому народу – нет, не Христа, а Новотны, Киттеля, Ганса, Рудорффера, Шука, Эрлера и Бэра (да-да, я их всех выучила и теперь узнала). «Фашистская» кодла в сборе... - Это провокация, - негромко произнёс Кожедуб. Я застыла. И мозг оцарапало ледяной фразой: «Вот подстава...». Ты к ним как к людям, то да сё, а что они в ответ выкидывают?! Покрышкин, между тем, сделал шаг вперёд. И заговорил: - Я, конечно, всё понимаю. Но вы бы повнимательней планы полётов составляли, а? - Что с ними не так? – хмыкнул Эрих. - За датами не следите! Признайтесь, о чём вы думали, летя сюда в такой день? - Какой ещё «такой», чем он особенный? Покрышкина допекло это ёрничество. И он с тихой угрозой произнёс: - Вам напомнить? Его слова упали негромким оружейным звоном. Воздух аэропорта по-прежнему был янтарно-вязким. Я застыла в нём и не слышала ни с чьей стороны ни звука. Не оборачивалась и не видела, как молча переступают, перестраиваются наши. Перед моим завороженным взором представало одно: я видела, как два давних противника с каждым словом делают по шагу навстречу друг другу. На земле они вели себя в привычной манере – и вот уже скоро стояли лицом к лицу, испепеляя друг друга взглядами. - Девятого числа заявиться сюда в полном составе, - с приглушённой яростью выговаривал Александр Иваныч, - да как вы посмели? По какому такому праву? - По воздушному, ясное дело, - всё с такой же дурацкой издёвкой парировал Эрих. Немцы за его спиной тоже беззвучно наблюдали этот пинг-понг. Как обычно в острую минуту, так и лезли в голову неуместные сравнения: Хартманн и Покрышкин напоминали стоящих вплотную и орущих друг на друга котов. Вот-вот сцепятся! Но пока были только характерные тяжёлые паузы. - Вы совсем страх потеряли, - грозно процедил Покрышкин. - А вот потеряли, и слава Богу, - огрызнулся Хартманн, отбрасывая юродство. – Почему мы вообще обязаны бояться? Унижаться? Каяться? После всех этих лет? - Всегда. Это произнёс уже Гулаев. Он пружинисто выступил поближе к немцам, темно и хищно зыркая исподлобья. И был он очень хорош – вот только от вида его брала жуть. И будто спал колдовской морок, и началось сдержанное, но непрестанное движение. Я очнулась и увидела, что стою между двумя сумрачными напряжёнными шеренгами, чуть ближе к советской. И когда они так бесшумно успели отойти? – и будто для разгона, чтоб кинуться друг на друга. Я посредине начинала ощущать кожей слабые электрические разряды. - Стой, Коля, ты пока угомонись, - примирительно обернулся к Гулаеву Покрышкин, и он, фыркнув, отошёл, ероша лихой кудрявый чуб – и всё равно молча примериваясь. - Никто не говорит о страхе, - повысил голос Александр Иваныч. - Речь идёт о совести. Хорошо, что Эрих не догадался съязвить о том, что «совесть изобрели евреи». Он лишь непримиримо и с какой-то горечью произнёс, скрестив руки на груди: - Нет уж, я прекрасно понимаю, что в вашем понимании значит «иметь совесть» - это значит, посыпать голову пеплом. А мы не хотим. Хватит! Этого пепла нам прилетело при бомбардировках наших городов несколько тонн!.. Ответом было лишь глухое молчание советских лётчиков: не проймёшь. Его нарушил Кожедуб. Он говорил выдержанным голосом, только теперь свет его облика казался не лучисто-весёлым, а суровым: - То, что вы говорите, верно. Никто не отрицает, факты –это факты. Но хоть понятно, что своя рубашка ближе к телу, на Германию вы переводите зря. Сейчас вы находитесь на нашей территории, - с нажимом выделил он. - А не должны бы. Вот и всё. - И где написано, что не должны? – не промедлил Хартманн. К нему подступил досадливо нахмуренный Вальтер Крупински; он незаметно взял своего ведомого за локоть, чтоб тот поостыл, но не собирался его обрывать: - Вообще-то это территория нейтральная, уж по крайней мере, по нашей информации так, - сказал Крупински. - Вся советская территория наша! - Советского Союза давно нет, - ехидно оскалился Рудель своей фирменной «вампирской» улыбочкой. - Рейха тоже, - от души фыркнул Гулаев, скрестив руки на груди. - Зато есть кое-что ещё – правда, - веско проронил Покрышкин, - и она на нашей стороне так же, как победа. Поэтому разницы нет, как там сейчас по бумагам зовётся государство, Вечность живёт по своим законам, и неужели это вам неизвестно? И по ним вся постсоветская, - подчеркнул он, - территория... Я лишь тяжело и судорожно вздохнула: только философских и этических диспутов не хватало! Ведь возвышенность речей не умаляла риска столкновения. - Стоп, стоп! Погодите! Вперёд, подняв руки, выступил высокий светловолосый пилот со строгими резковатыми чертами. Прищуром он был похож на Покрышкина и... на Гейдриха. А ещё на моего дядю по маминой линии. Да и вот ещё что, он был из Клоппенбурга – городка, соседнего с тем, где живут в Германии мои родные. Меня впечатляли эти совпадения, но ещё больше – его биография, достойная без показухи, такая, что не подкопаешься. А звали его Вернер Баумбах. И вот он, возвысив голос, произнёс: - Вообще-то, мы забыли спросить того, кому этот аэродром принадлежит. Точнее, ту, - поправился он и обернулся на меня. Мои внутренности будто обдало жидким азотом. В голове не то, что стало пусто – она будто растворилась прямо у меня на плечах и превратилась в эфир. Попытки подумать хоть что-то не увенчивались успехом. Ни одного слова не мелькало в мыслях, ни «Беда», ни «Вот приехали», ни даже самого захудалого ругательства. А советские лётчики тоже были в замешательстве. Конечно, не в таком сильном. Баумбах откашлялся и переспросил: - Фройляйн Янина, начальник здесь вы. Это место Силы является вашим жилищем. Так каков его статус? Итак, мне предстояло делать то, что вообще-то я по жизни делать не люблю – держать ответ. Хотите, бейте тапками за инфантильность. Но сначала попробуйте постоять в толпе враждебно настроенных мужиков в форме. Точнее, между двух толп. Готовых растерзать друг друга. А может быть, и вас. Стоило громадных усилий сглотнуть и выговорить: - Нейтральный. И это звучало чертовски неубедительно. - Полностью нейтральный, - повторила я. ...Ну, уж совсем жалко! И в меня с новой силой вперилось множество глаз. Немцы смотрели на меня с торжеством, одобрением и надеждой, а наши – с недоумением и глубоким возмущением. - Что это значит? – одновременно пронёсся ропот среди советских лётчиков. От этой словесной волны мне стало почти больно. Больнее всего – потому что в гневе громче всего звучали голоса Гулаева и Чкалова. - Хартманн сказал насчёт посадки в случае разрешения, - перешёл в атаку Покрышкин, - так что же, дорогая вы наша... – Это прозвучало совсем не ласково. – Вы им таки разрешаете садиться всегда, когда заблагорассудится? Я «оттаяла», но вместо этого меня шибануло волной жара. От тахикардии трудно стало говорить. Кое-как, откашливаясь, отдыхиваясь, но таки удалось произнести почти без запинки: - Да, Александр Иваныч, вы всё верно поняли. Мой дом открыт для всех, - громко отчеканила я. - Это нейтральная территория, зона, свободная от всего – от политики, от войны, от ссор и распрей. И – да, я действительно регулярно разрешаю посадку представителям немецкой стороны, как и любой другой в принципе. – Конечно, я умолчала о том, что немчура меня редко спрашивает... – Никто из прилетавших никогда и никак мне не вредил... так что поводов для, э-э... наложения запретов или ограничений действительно не имеется... не имелось... Под прицелами взглядов сталинских соколов я всё больше сникала и понимала, как слабы оправдания. Это напоминало историю из жизни моей семьи. Раньше дом моей бабушки стоял не на Форштате, а у крепости. Но он не был разрушен. Невероятно, но на новое место его перенесли по брёвнышку и помогли восстановить немцы. Те самые, что оккупировали город и построили для евреев лагерь смерти. Вот этой жуткой стройке наш дом и мешал. Но нашу семью, обычных мирных жителей, не тронули. Когда-то я в прекраснодушном настроении выложила эту историю в соцсетях. Тем самым хотелось показать, что даже в самые дикие, страшные времена порой находятся адекватные люди. Но тут же посыпались обвинительные намёки: мол, как же так? Ох, не зря так гуманно обошлись, ох, не зря! А не полицайская ли ты шкура часом?.. Я удалила тот пост. И сейчас было ясно, что точно так же не найду понимания. Между мной и советскими героями почти осязаемо сгущалась прозрачная стена. Казалось, она с каждой секундой тяжелеет от красного закатного марева. Стремительно темнело. - Так значит, вы решили объявить себя маленькой Швейцарией, - размерено протянул Покрышкин. – Спорная позиция. Очень спорная. Вам никогда не казалось, что вашим гостеприимством могут злоупотреблять? Вам не казалось, что вас могут ввести в заблуждение? Вам не казалось, что места «политике» может не быть, но для памяти и для совести место быть всегда должно?.. Второй раз за вечер он взывал к совести. «О боже, Саня, какой ты душный», - сказала б я. Но это был не спор в интернете. Это была реально угрожающая ситуация. - Вам не казалось, что ваша позиция – не что иное, как несознательность и даже более – трусость? – припечатал Покрышкин. - Нет, - выдавила я. Теперь мне казалось, я разложусь на атомы от внутреннего жара, дерущего лицо. Казалось, воздух уже можно резать ножом или заряжать от него телефон. И я снова открыла рот и заговорила. У меня оставался один-единственный аргумент. И он был правдой. И плевать уже, как он звучал со стороны. Но реально ведь произошло недоразумение. Мой портал открылся недавно, и я не умела с ним обращаться. Я хотела отрегулировать движение, хотела раскидать тех и этих по эшелонам, а у меня не вышло. И вот, пожалуйста, столкновение, вот, пожалуйста, дипломатический скандал. По сути, это он и был. И я мямлила, сбивчиво объясняла. Ощущала, как, прости Господи, в духе Геринга это звучит. Не участвовал, не состоял, не привлекался. Не знал, блять! Не умел! Не справился! А последствия – вот они. Меня слушали внимательно, молча. Но положение не становилось легче. Меня не стремились понимать-принимать-оправдывать. - Так значит, халатность, - буркнул Чкалов. - Скорее, некомпетентность, - едко и разочарованно поправил Покрышкин. – Вам, очевидно, не стоило доверять аэродром... - Не стоило?! Ну, возможно! А что, Сила меня спрашивала – открывать портал, не открывать? – внезапно вспылила я и сама обомлела, как меня понесло. На месте меня не убили, зато Речкалов зло выкрикнул: - Так и закрыть надо к чёртовой матери! Странным был не выкрик. Даже не охватившая меня злость от отчаяния неизвестности. Странной была резко повисшая в багрово-кисельном вечернем сумраке тишина. В эти несколько мгновений могло бы что-то произойти. Мог подняться бурный галдёж среди взвинченных лётчиков с обеих сторон. Наконец, мог бы внезапно зажечься свет под потолком аэропорта (до сих пор было странно глухо, и всё больше наползала тень). Иными словами, хоть какое-то действие могло разрядить атмосферу. Но не произошло ровным счётом ничего. Морок держал крепко. Но причина была проста: слишком много мыслей стремительно проносились и трансформировались у всех в головах, и от этого помещение наполнилось различимым, плотным высоковольтным гудом. Все опешили. Но тут же раздались протестующие вопли с немецкой стороны: - Э, алё! В смысле «закрыть»? - Не имеете права! Это насилие! - Пошли в жопу, не дадим! - Яна, иди к нам, никто ничё не закроет! Я аж дёрнулась: ко мне подскочил Рудель и загрёб под руку – я от него еле вырвалась; но, метнувшись пару шагов к нашим, наткнулась на враждебные взгляды. Господи, Ули, как ты мне удружил со своей фамильярностью! Чтоб тебе провалиться! «Иди к нам»!.. Мне этого не простят. Внутренности окончательно завязались узлом. Я подняла глаза, и на меня сурово смотрел Кожедуб. Он проговорил: - Силу тебе, значит, доверили... А как так жить, когда неясно, ты за нас или за них? Видел я, что ты себе на уме! Ну, всякое бывает, да и порядки нынче не те, все республики теперь своим умом живут, но я-то думал, что ты – Янка-партизанка, а не коллаборационистка. Тьфу! А ещё тёзка, называется! Меня словно ударили под дых. Я ни перед кем выслуживаться не хотела: перед немцами - ни за что, но и перед Советами тоже. И притягивание за уши наших имён меня покоробило, но всё равно было жгуче обидно. - А пусть и не «полицайка», - вдруг крикнул Гулаев, - какая разница? Пусть «несознательная». А аэродром-то тогда, выходит, ничей! - Не ничей, а общий, она вам русским языком сказала! – гаркнул Баумбах. Ох, как не хотелось им терять плацдарм, ох, как не хотелось... - А если ничей, за него можно побороться! Это был задиристый голос Эриха. - Это как же? – фыркнул Покрышкин. - Дуэль! – воскликнул Хартманн. К ногам советского аса шмякнулась перчатка. И Покрышкин почти не думая подхватил её с возмущённым возгласом: - Ну, знаешь ли! Я за себя не отвечаю! Вот это да! Неужели они сейчас сядут в свои самолёты и устроят воздушное сражение?! Но, почему бы, собственно, и нет, это только кажется, что «так дела не решаются» - решаются, да ещё как! Чего стоит история после гибели Манфреда фон Рихтгофена: командиром авиаполка стал Рейнхардт, но вскоре и он погиб на испытаниях – так кто ж возглавит лучших истребителей Империи? Пока до подразделения не дошёл приказ, в борьбе за командование схлестнулись бесшабашный Удет и серьёзный Лёвенхардт. И ладно б они просто были «лёд и пламень», но эти двое терпеть друг друга не могли! И очень скоро готовы были друг друга поубивать. Но обычные револьверы или шпаги? Пфф! Нет, эти двое собрались выяснять отношения в воздухе. Ни машин им было не жаль, ни себя. Про дисциплину, здравый смысл и чувство долга говорить не стоит – ненависть застила глаза. Если уж даже хладнокровный Лёвенхардт вскипел... Дуэль так и не состоялась. К месту службы прибыл заступить на должность новый полковой командир – Герман Геринг. И он быстро взял гусар летучих в ежовые рукавицы. Но уж это, как говорится, совсем другая история. Равно как поговаривают, что и готовящаяся дуэль – это выдумка, невозможно такое сумасбродство на войне. Но судя по поведению Хартманна и Покрышкина – ни черта. Всё взаправду. И если и не было такого, то – пожалуйста, сейчас будет! Словно через дождевой шум доносился до меня галдёж обеих сторон – обсуждали детали, сыпали вопросами, двое героев стояли и зыркали друг на друга с яростью – и тут всеобщий шум перекрыл зычный бас Валерия Чкалова: - А ну, хорош! Не выдумка, а дурость! Где справедливость? Никакой объективности! Лётчики поутихли, умерили гам, двое дуэлянтов нетерпеливо, рывком обернулись на Валерия Палыча. - А что вы предлагаете? – воскликнул Крупински. – Нельзя ж собрать одного идеального сферического пилота в вакууме от наших и от ваших! - Скажите лучше, что обидно! Что тоже неймётся! – хмыкнул Рудель. - А вот и да! – неожиданно согласился Чкалов. – Может, мне тоже подраться охота! - Валерий Палыч! – укоризненно воскликнул Покрышкин. - А что «Валерий Палыч», а почему меня задвигают? – зло и хулигански воскликнул Гулаев. – Долой дуэли! Мы не в дворянском собрании! У нас на все вопросы – народные ответы! Немцы смекнули, куда ветер дует. - Ах так? Прекрасно! – гаркнул в ответ Баркхорн. - Народный замес – это то, что надо! Аэродром будет наш! - Он не будет ничей! – прогремел Кожедуб, сверкая в полутьме глазами и будто делаясь выше ростом. Он реально начинал превращаться в былинного героя... Пока я лишь интуитивно ощутила метаморфозы. И окаменела под его мимолётным взглядом – Господи, как это оказалось жутко! Он собирался расправиться со мной как с тёмной?! Меня собирались казнить за измену?! Аэродром – в смысле, ничей?! Его уничтожат? Вместе со мной?! Я не успела даже ничего подумать, потому что воздух потряс неистовый клич Гулаева: - К бою! И началось светопреставление...