Беспокойное гнездо

«Это должно было случиться! Это должно было случиться!» Лишь одна – даже не мысль, а импульс бился у меня в голове. А вокруг металась смерть, сверкал металл и летели брызги крови и ошмётки перьев. Не считаю себя чёткой и резкой, но тело сработало как пружина. Лишь услышав: «К бою!» - дико бросилась в сторону, за колонну. Наверно, я уже вся напиталась невыносимым напряжением, и инстинкт оказался сильнее привычной неловкости. Со временем творилось что-то странное. Оно сжалось донельзя, одновременно сохранялась колдовская застылость – так, что десятки движений, звуков, мыслей были чётки и намертво отпечатывались в сознании. И пока я с ужасом следила за разыгравшейся схваткой, то много успела передумать... Уже когда я отшатывалась и разворачивалась, пространство целой серией, нет, лавиной сотрясли толчки. Это не было похоже на землетрясение, когда пол и стены ходят ходуном. На вихрь – нет, на взрывы – тоже (не было жара), но воздух всё-таки взорвался повсюду тугими всплесками. Трансформация - вот что это было! Через плечо я увидала: фигуры героев на миг разрастаются, как от внутреннего давления, сотрясаются, как от раскрытия парашютов – но нет, за спинами у них с хлопком и неяркой вспышкой выпускались... птичьи крылья! Лётчики уже не были людьми, они приняли облик Крылатых – сверхъестественных существ. О таком всегда ходили легенды, множество и разных, во все времена вплоть до наших дней. Я сама недавно читала самиздатовский текст о пилотах Вечности, обретших новую форму жизни. До этого мне и самой независимо открылось знание об этом. Я рисовала Крылатых по наитию, но не думала, что придётся наблюдать преображение, да ещё в таком масштабе. Да уж тем более - в таких обстоятельствах! А лучше б и не приходилось! Ведь и вспышки у каждого было две, другая – холодней и безжалостней: в руках у героев материализовались мечи... ...Изначально я представляла возможное столкновение в виде скандала, взаимных обвинений и вскорости банальной драки стенка на стенку – раз уж это не воздушный бой, а враги оказались на одном пространстве. Потом выскочил Хартманн со своей идеей дуэли. А в итоге всё оказалось и не так, и не этак. Всё оказалось, как в кошмарном сне или фильме Хичкока. Люди-птицы с криками и лязгом клинков носились по сумрачному зданию аэропорта – в явном намерении друг друга истребить. Да, каждый выбирал себе противника в первые секунды – так, Покрышкин моментально ринулся на Хартманна, но в бок ему тут же влетел Крупински и отбросил в сторону – но скоро поднялась куча мала. Это было босховское пекло, средневековая сеча, и уже всё равно было, кто на кого нацелился, все бились со всеми в кипении ненависти. Ещё кошмарней выглядел бой оттого, что вся эта буря взвихрилась не на просторе лётного поля, не в вечернем небе, а в коробке здания – казалось, что Крылатых больше вдвое. Да, лётчики и правда были многочисленней, чем названные мною, всех не упомнишь, и теперь охватывало удушье от обилия перьев, крови, искр и криков... Я скорчилась за колонной, прикрыв голову руками, и с леденеющим сердцем смотрела на битву. - Господи, за что... Да они опять друг друга переубивают... Кажется, это вырвалось у меня вслух. Вот теперь – теперь я окоченела и не двигалась. Шок сковал тело, и лишь мысли бешено неслись и сгорали бензином в беспощадной топке мозга. За что?! За что мне такое наказание? Испытание? Бедствие? А ни за что. Сегодня я поняла, что значит быть меж двух огней. Что ощущали мои предки во всех войнах, что прокатывались по Европе из конца в конец. Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать! Ты виноват уж тем, что живёшь там, где ты живёшь! Ты виноват уж тем, что ты начальник этого аэродрома! А какой я начальник?! Маленький! Демиург не значит «всемогущий»! Посвящённый – не равно «сверхчеловек»! Только в тупых комиксах «избранные» - автоматом супергерои, моментально наводящие порядок и вообще ого-го!.. Сила? Держи карман шире. Она беспощадна и бездушна к своим адептам, тебя затягивает в мясорубку, и как хочешь, так и разбирайся с этими материями. И что я могла сделать против этой дикой стаи?! Ничего. Ровным счётом ничего. Оставалось только наблюдать... Нет, ничего «тренировочного» и образцово-показательного – вместе с осколками стекла и сосновыми щепками с высоты летели тёмные брызги. Я не боюсь вида крови. Но жутко было оттого, что эти две стаи действительно готовы изрубить друг друга. Я еле различала обрывки этого месива, они вспыхивали отдельными кадрами. Вот сцепились драным пернатым клубком Покрышкин и Хартман и под собственным весом валятся на пол – вскакивают, снова рубятся, Эрих отбивает, пошатнувшись, мощный удар – и, пнув противника в живот, стрелой взлетает наискось, к галерее, там пару мгновений передохнёт, и... Вот свечой взвился Гулаев и с размаху полоснул Руделю по ноге, по той самой, что когда-то оттяпали – Ульрих вопит и заваливается на бок, чёрная кровь хлещет и разбивается внизу на мраморе... ...Глядя на этих четверых, ясно: не только светлые бьются с тёмными и наоборот – важней иногда не сущность, а сторона конфликта... Вот Кожедуб носится во мраке, как комета, и разит, разит врагов, снова отлетая на безопасное расстояние – прицелиться, набрать скорость и обрушиться – вот на него скопом кидается с разных сторон, как по сговору, группа мелких, да злых – один из них Мёльдерс, остальных не узнаю – и буквально размазывает по стенке... Вот Баумбах несётся, плашмя прижавшись к потолку, и начинает сшибать своим одноручным мечом плафоны – они валятся в гущу советских бойцов, стекло оглушительно звенит даже в рёве схватки, рассекая гимнастёрки, пальцы, головы... Вот Хартманн лишился меча и отчаянно удирает от пятёрых наших лётчиков, не угнаться, сам чисто «мессер» - вынырнув из-за колонны, он уже сжимает в руке японскую катану – ну додумался же! – и готовится кинуться на врагов; куда ты прёшь с ней, Деточка?! – Колька Гулаев казацким своим палашом перерубит её надвое, и пиши пропало... Вот безоружным остался кто-то из наших, на него, отбросив саблю в диком исступлении, кидается Баркхорн и они катятся по полу - пружинисто приземлившись рядом, Баркхорна оттаскивает за ворот Речкалов и бьёт ему в зубы... Вот – удивительно, но Кожедуба не разодрали на куски, хоть и полёт его тяжёл и рван, но, разогнавшись, он обрушивается на Новотны и отщвыривает его к разбитому плафону, там оголённый провод, Новотны заходится криком, корчится, бьётся, падает, а в воздухе пахнет палёным... Мне страшно оттого, что я к этому причастна, что делается – это, ладно бы просто устроили драку, но не так! Насмерть? Могут ли они умереть дважды?! Пока неясно, что самое страшное может статься с каждым, но и раны настоящие, и кровь, и ярость – только регенерация, видно, тоже ускоренная – я вижу, как поверженные поднимаются вновь и вновь, чтобы броситься на своих противников, снова задохнуться в пекле боя, упасть и опять... И всё время пульсировал в голове хвост той изначальной мысли. Что им мой дом, что этот плацдарм? Неужели им так важна эта мелкая локация, разве не найдётся поблизости другой? Разве до неё при надобности не дотянут? Нет, было ясно: не в доме моём дело, а в принципе. И во враждебности, что копилась подспудно – нужен был повод. «Молодец, предоставила...» Кроме страха, меня жгло чувство вины. Иррациональное. И оттого ещё более тошное, болезненное, чёрное. И оно усиливалось с каждым ударом чужого оружия. Снова перескок – почему, почему так дико и жестоко? Может, потому что на самом-то деле по-настоящему уничтожить они друг друга не могут? И за какую-то минуту этот вопрос запустил во мне реакцию, в ней сплавились и ужас, и недоумение, и боль, и несогласие, и весь анализ пролетевшего времени, всё-всё, что творилось у меня внутри за время боя... И что-то стронулось во мне, и стало рвать изнутри, и облило жаром. И я ощутила ярость. Как назвать этот странный импульс, я даже не знаю - но он подбросил меня и швырнул вперёд. И в гвалте не слышно было хлопка, но я ощутила мощный рывок энергии откуда-то из лопаток, жуткое ощущение мутации, я бежала к центру зала, и в один момент прыгнула, и взмыла ввысь – крылья! Они тоже у меня были! Я испугалась и еле-еле изменила направление, чтоб не влететь в гущу побоища. Я взмыла на галерею и заорала, что есть мочи: - Хватит! Остановитесь!!! Какая такая магия вложила децибелы в мой голос, неизвестно – но стёкла задребезжали, люстра качнулась, а бойцы дрогнули в воздухе, руки с оружием и сжатые кулаки на секунду замерли, а кто-то даже спланировал на пол. - Прекратите эту бойню! И убирайтесь отсюда все, до единого! Писали, что крик теннисистки Шараповой по громкости как взлетающий лайнер – из меня исторгся рёв, не уступающий целому десятку «боингов» одновременно. Вот тебе и Сила... В шоке были все. В первую очередь, я. Но и Крылатые тоже. Мало-помалу схватка стихала. Расхристанные, помятые, избитые, окровавленные, растрёпанные противники приземлялись по разным местам зала и сбивались снова в две кучи по разные стороны от центра – немцы ближе к дверям, советские вглубь. - Какого чёрта вы тут устроили?! Я всё ещё говорила громко, но теперь голос был больше похож на мой обычный. Герои изумлённо переглядывались. Я заметила, что никто из них не похож на умирающего, хотя все изрядно потрёпаны. Кое-кто с трудом поднимался с пола. Ускоренная регенерация? Как в кино, когда персонаж получил кучу повреждений, но продолжает драться? Значит, и они б ещё продолжали долго? От этого внутри всё кипело. - Ого, что за новости? - Она одна из наших?! - Как, вроде нет... - Не может быть! - Что такое? - Тут что-то нечисто... По толпе бойцов прокатывался ропот. Но, несмотря на произведённый эффект, не было пиетета в их голосах. Вот вам и ещё одно отличие от супергеройского кино... На галерею слева от меня взлетел и тяжело шмякнулся, оступившись, Рудель, за ним длиннолицый Ралль и темнобровый рысеглазый Киттель, справа – залитый кровью, но непобеждённый Кожедуб и замордованный мрачный Талалихин. Мне это всё очень не понравилось. Я до сих пор была в силовом опьянении и дрожи, ощущала, будто тело моё распирает непонятная энергия. Оно казалось будто вдвое больше, от этого становилось страшно, а уж с крыльями за спиной я вовсе не понимала, что делать. Накрывала растерянность от ненормальности этих мутаций. Изо всех сил стараясь сохранить лицо, я судорожно вспоминала, как делают сороки у меня в саду. Раскрыв за спиной крылья наподобие параплана, довольно неуклюже слетела на первый этаж и споткнувшись, чуть не упала. Ясное дело, посадка труднее взлёта, тем более в вертикальной плоскости. И лётчики неодобрительно, настороженно смотрели на меня – но совсем не из-за отсутствия грации. - А вы кое-что от нас скрывали. Я наткнулась на суровый прищур Покрышкина. Ну конечно, кто б сомневался. - И не надо говорить, что вы сами удивлены, - предвосхитил он возражения. Ах ты ж, пошёл в наступление. - Хорошо, не буду, но я действительно намеревалась это сказать, - парировала я. Адреналин ещё пульсировал в венах, но решимости поубавилось. Я ощутила, что что-то внутри угасло и иссякло. Кончился заряд. И внутрь вползала растерянность. - Так значит, вы владеете Силой? «Скорее, Сила владеет мной», - подумалось мне. Но, убоявшись банальности формулировки, я просто кивнула. - Ах так, и значит, думаете, что можете нам указывать? – переспросил Александр Иваныч. Я собрала всё мужество и, кашлянув, ответила: - Да. Считаю. Но не потому, что я адепт. Этот день должен был стать днём памяти, мира, а не новых разрушений! Уж тем более, в моём доме! Я от вас такого не ожидала! - Не ожидала чего? Того, что мы останемся верны себе и Родине? – выступил вперёд Речкалов. - Ну, мы-то думали, ты знаешь, с кем связываешься! – дерзко выкрикнул Хартманн с другого конца, зажимая окровавленный рукав. Ох, опять удружил! Как удружил! - советский строй колыхнулся и начал смыкаться плотней ко мне. И обладание новыми способностями не дарило мне желанной уверенности. - Кстати, об этом и речь, - поймал противника на слове Покрышкин. – Мы не договорили. Если вы хотите в чём-то нас обвинить, то имейте в виду: это противостояние старше вас, вашего обиталища и гораздо масштабней ваших мещанских интересов! В его голосе слышалось праведное негодование. Немцы безмолвствовали, только переминались с ноги на ногу. Им было ближе переживание за сохранность родного гнезда (кстати, я ведь ещё не знала, как отразился весь этот разгром на моём реальном доме!). Но вступаться за меня они не спешили. Судя по всему, они так и не обрели превосходства в бою и потому угрюмо помалкивали. - И ещё мы от вас тоже не ожидали, что вы – пособница нацистов! – закончил Покрышкин. - Даже не верится, что это моя соотечественница, - послышался откуда-то сзади возглас Гастелло. Это был удар ниже пояса. В лицо мне снова кинулась кровь. - Причём тут «соотечественница»! – взорвалась я. – Хватит! Хватит меня давить, кошмарить, нагибать! Вы все такие светленькие, чистенькие, смотреть тошно! Чем вы лучше их? – мотнула я головой в сторону немцев. Мне показалось, что первый ряд пернатой стеной чуть заметно отшатнулся. - Я отнеслась к вам всем по-людски, - беспомощно оглядывалась я то на своих, то на чужих, - а вы ко мне по-скотски! Вы все друг друга стоите! Да, меня несло... А нутро разрывало странным гремучим коктейлем отчаянности паники. И это было неслучайно. Повисла мёртвая тишина. Через разбитое окно врывался ветер и раскачивал плафоны. Из-под потолка до сих пор опускались тёмными снежинками ошмётки пуха. - Вы забываетесь, - с окаменевшим лицом проговорил Покрышкин. – И должны получить по заслугам. - Что за НКВД-шные заходы? – мелко шагнул вперёд Хартманн. Ему было не по себе, и жесты не отличались решимостью; Витгенштейн и Вайсенфельд, стоя рядом, побледнели и нахмурились, но не шевельнулись – так и стояли все трое кладбищенскими ангелами. А гробовщик стоял передо мной. - Ваше посвящение ошибка, - бросил Александр Иваныч, буравя меня взглядом, - и кто его только провёл?! Ответом было тёмное безмолвие. Только толкнулось и всколыхнулось нечто у меня в теле – так, что я невольно вскрикнула и вздохнула, ощутив дурноту. - Не бойтесь, - фыркнул Покрышкин (обращаясь то ли ко мне одной, то ли ещё и к немцам), - казнить мы вас не казним, что мы, звери какие-то? Но из рядов своих отныне исключаем. И помогать вам не собираемся. Вы не увидите с нашей стороны ни-ка-ко-го участия, - отчеканил он. К моему горлу подкатил забивший дыхание ком, в глазах потемнело, ноги подкосились – казалось, я сейчас повисну, как в петле. Слишком многое стояло за словами Покрышкина. Слишком многое. Да, со стороны кажется неясно, а как же мне и в чём помогали советские лётчики. Да и дома у меня до этого злополучного дня появлялись редко. Я сама не могла бы толком объяснить, если б меня спросили. Но теперь меня не просто осенило, меня прошило осознанием, от которого стало невыносимо плохо. ...Дело в том, что я была с ними всеми связана ещё с детства. А может, и с рождения, если учитывать дедушку, который носил в себе родную кровь и заодно небо. Александр Иваныч был прав в том, что и война, и сама авиация - больше и старей меня. Это – эгрегоры. И отдельные люди вбирают их в себя постепенно и постоянно, как воду, воздух или излучение окружающей среды. В моём случае ещё и впитывают с молоком матери - в буквальном смысле. И это значит не какую-то особую вундеркиндовскую одарённость, а всего лишь дополнительную порцию энергий. Довольно-таки небольшую, между прочим. Дети не обязательно наследуют склонности родных и часто выбирают профессии, очень далёкие от заданной. Ну вот я – понесли меня черти сначала в дипломатию, а потом в экономику и промышленность. По итогу всё очень приземлённое. И ещё, как бы ни называлась моя страна после распада Союза, но я была потомком тех, кто жил именно в нём. На моих землях остался именно этот след. И все мы несли его в себе, иногда сами того не желая. Этим и выкручивала мне руки советская сторона. Именно потому глухо пассивничали немцы. Это для них было чем-то вроде невидимого препятствия, меловой черты: «Она – не наша», «Она - не в нашей власти». Как бы я ни увлекалась историей Германии, принадлежность была невозможна. Я была связана с теми, кто сейчас стоял справа - в защитных, а не синеватых кителях. И от них же получала и вдохновение, и жажду знания, и подсказки для его получения, и сообразительность для его усвоения. Получала энергию, неуловиму, но необходимую, как лимфа или кровь. Да чёрт подери, просто силы на то, чтобы интересоваться такой сложной, хоть и интересной областью! Что б я делала без этого вдохновения? Я не могла себе представить, что могло заполнить этот пробел. Постоянное кручение мыслей о работе - отгрузках, отчётности, надбавках, бюрократической чехарде, собирание сплетен и пересказ их дома, рисование всё тех же, как и много лет, натюрмортов и цветочков, обсессивно-компульсивная уборка, прихорашивание ради фоток на сайтах знакомств и составление «луков» по видосам на ютубе, переписки с обсасыванием бесконечных мемов, сидение во всех фандомах и ни в одном... Бесцельные блуждания по улицам с музыкой в ушах и тоска, что нечего слушать, неразборчивое поглощение худлита в попытках нащупать хоть крупицу путного топлива в этой мути, и жалобы самой себе, что нечего почитать... Тоска. Какая же беспросветная тоска. Честно говоря, я не ощущала это как пронзительную безнадёгу до полёта во Франкфурт и сошедшего озарения. Хоть и была тогда смутная, тупая меланхолия и неудовлетворённость. Но сейчас лишиться обретённого было больно. Всё равно что быть выселенной из пентхауса в хрущёвку – хотя, конечно же, и там можно жить. И многие так живут. ...Помню, когда я пробудилась, то была чуть ли не травмирована величием авиационной темы. Оправлялась от потрясения долго. А потом ходила с приступами восторженного головокружения от того богатства переживаний, что мне открылось. И порой захватывало дух - от благодарности мирозданию за такой дар... И вот теперь этот канал решили обрубить. Буквально. Подождав, пока всё это за полминуты пронесётся в сознании, Покрышкин припечатал: - Вы не достойны ни аэродрома, ни крыльев! Ни предателям, ни легкомысленным и безответственным натурам они не положены! Иван? – обернулся он. За плечами у меня вырос Кожедуб. Теперь лицо его не светилось солнышком. Сейчас он напоминал терминатора славянской наружности со слепящим взором. Поднялся клинок. Я была парализована. Умру, умру... нет, не буквально, сказали же – не казнят... Но... Я читала одну книгу. Когда люди жаловались на боль жизненных испытаний, к каждому приходил демон и проживал его эмоции за него, а дальше человек существовал без них в состоянии ровной, плоской ангедонии – ни мук, ни удовольствия, картонная, выхолощенная жизнь. И это грозило мне. Толпа с обеих сторон протестующе зашумела – но двум мощным светлым, властвующим в небе здесь и сейчас, было виднее... Я изо всех сил зажмурилась и сжалась. Я готовилась к дикой вспышке боли – только бы скорей упасть в обморок... Но я не упала. Вспышка разогнала сумрак, меня всю продрало вихрем, спало напряжение, тело полегчало, гул в ушах, как от движка, утих – и что-то метнулось и рвануло сквозь меня вперёд. На миг и зрение помутилось. Я проморгалась, снова свободнее вздохнула и остолбенела. Между мной и советскими героями, воинственно расставив ноги и уперев руки в боки, стоял Геринг. - Чего, блять?! Это был возмущённый выкрик Гулаева. Он будто взял на себя выражение эмоций Покрышкина и Кожедуба: с его тёмной сутью это не диссонировало. - Руки прочь! – грозно велел рейхсмаршал. – Не трогайте девчонку! Потрясающе... Впрочем, его вид был далёким от потрясающего. Скорее, нездоровым и измученным из-за губительной энергетики этого дня. Но всё-таки главнокомандующий Люфтваффе выглядел героически. Казалось, он готов ото всех меня заслонить своей внушительной фигурой, пусть его даже изрубят в капусту. Вместе с тем он весь будто как-то подобрался и постройнел. Каждая черта и складка бледного сурового лица выражала решимость. Кроме ордена «За заслуги», ни одного не было, и этот аскетизм тоже впечатлял. Правда, героичность его не оценил никто. - Гадина фашистская! Ты какого чёрта здесь?! – вскрикнул Покрышкин. - И откуда этот мудила только вылез?.. – послышалось озадаченно с немецкой стороны. Да уж, и свои не пылали к нему любовью. Уцепившись за фразу, я вдруг прикинула и чуть не уронила челюсть на пол. «Откуда», говорите?! – и сверхмощный прилив энергии, и тяжесть и давление в теле, да и крылья-то тоже – неужели он вселился в меня, как бес?! Ну, мерзавец! Я ощущала не девическую оскорблённость. Я была сбита с толку: что же он всё-таки может, а что не может?! Гера, что ты такое?.. Но окружающие таким вопросом не задавались, им всё было ясно. По крайней мере, Кожедубу. Грозно перехватив меч, он мрачно велел: - Отвали. - Не подумаю, - бросил Геринг. - Ишь ты, мразь! Да как у тебя наглости хватило заявиться?! «Так, он ввязался в перепалку...» - с судорожным облегчением подумала я про Ваню. Правда, что она сулит, было неясно. Разве что отстрочку? А рейхсмаршал продолжал: - Так же, как у вас хватило наглости на погром! Я не хотел являться, но тут и провокации оказались без нужды! А она абсолютно права! Во всём! Но раз уж вам неймётся, есть одно предложение, от которого вы не сможете отказаться! Его голос зазвучал какой-то лихостью, и все лишь недоумённо переглядывались. - Она ни в чём не виновата, уж по крайней мере, в том, что оказалась у вас на пути, прямо по курсу! Здесь один-единственный человек, к которому применима категория вины. И это я. Его силуэт рисовался литым чёрным изваянием на фоне позднего закатного неба. Глядя куда-то в пространство, в глубь сумеречного помещения, Геринг ронял фразы, как булыжники: - Я отвечаю за подготовку войны и её начало, за грабёж территорий, за рабский труд на заводах, за солдатские жертвы и фронтовые потери, в том числе лётного состава – да, это в первую очередь, за развал экономики, за дезорганизацию и развал Люфтваффе, за бездарное командование и бессмысленные операции, за разбазаривание ресурсов, за дурацкие разработки... Он постепенно переводил отстранённый взгляд с советских пилотов на немецких по мере того, как говорил. А потом вдохнул, будто прикидывая, что б ещё такого на себя взять и выпалить всем в лица... «Господи, петушара ты нюрнбергский!» - снова заливаясь краской, подумала я. Насколько ж это напоминало его поведение на суде! Хотя видно было, что он от всего сердца. Хотя и тогда он был искренним. И всё равно я мысленно ругала его на чём свет стоит. Возможно, это была защитная реакция. Обычно такие аналогии приходят потом, а в стрессе застываешь и молча психуешь. Но мне уже тогда это напомнило монолог Джима Хокинса из «Острова сокровищ». Ну, помните, когда он задиристо заявляет пиратам: «Сэр, раз уж я у вас в плену, делайте со мной, что хотите! Но знайте: это я вытащил карту из сундука Билли Бонса, это я подслушал ваш разговор на шхуне и передал его капитану, это я убил Израэля Хэндса и увёл шхуну...». Мда, и я не знала, чего во мне сейчас больше: неловкости, гордости, благодарности или всё-таки затапливающего все внутренности страха. Потому что, хоть лётчики и не походили на пиратов, но лица у них стремительно мрачнели точно так же. Рейхсмаршал, правда, не завершил свою тираду, как Хокинс: «...но знайте: дело ваше проиграно!». Совсем наоборот. После краткой паузы он объявил: - Дела мои плохи. Вы имеете полное право расправиться со мной. Её оставьте в покое. А со мной делайте, что угодно. Он тяжело замолчал. Вот как угодно я это представляла, но... Да никак я, блин, это не представляла! Сил хватило лишь выдавить: - Гера, нет... Рейхсмаршал развернулся ко мне, и лицо его было непривычно жёстким: - Не «нет», а да. Беги. ...И всё-таки я представляла. Фантазировала. Ну сознайтесь, все, кто любит плохишей и по совместительству жрать стекло, воображал себе какие-то такие сцены?! Да-да, и я. И думала, что в такой момент или драматично схвачу его за руку, или сама кинусь грудью на защиту, но шок сковал меня так, что я едва могла шевельнуться. И просто мучительно ждала: да чем же это кончится?! А внутри у меня всё так и разрывалось. Итак, я не бежала. За каких-то пару секунд многие принимали решение. Толпа колыхнулась. И уже не Кожедуб, а Гулаев крикнул мне: - Да отойди ты в сторону! При этом он засучивал рукава. ...Да-да, я тот человек, которого никогда не укачивает и у которого никогда не болит голова. А теперь у меня опять колотился муторный вопрос: какого дьявола я не могу по классике упасть в обморок. Разумеется, чтоб не видеть, что творится. Чтоб не смотреть, как на него накинутся. Чтоб не видеть уже постылой за сегодня тёмной крови – заслонённой мелькающими спинами и руками, занесёнными для ударов, этой всей звериной возни, а потом, возможно, изрубленного месива на полу... - Да что непонятного! Меня с силой оттаскивали в сторону. Я машинально глянула – это был Чкалов. - Потом с тобой разберёмся, - сердито и каким-то чужим голосом буркнул он. Что со мной будут разбираться, я не сомневалась. Так же, как когда-то с Эмми Геринг... Было окончательно понятно, что весь этот порыв рейсмаршала – пустое. Всего лишь отсрочка... А его уже окружили. А он стоял всё так же неподвижно, не отступил ни на шаг. - Ну и что, не страшно тебе? – весело и зло бросил ему Баумбах (не кто-то из наших, представьте). - Мне? Подумаешь, одной смертью больше, одной меньше, – невесело хмыкнул Геринг. Несмотря на браваду, сколько же горечи было в его голосе... Кожедуб снова занёс меч, а вместе с ним с другой стороны кто-то из немцев, совсем молодой лётчик – видно, погибший при обороне в сорок пятом... Я не выдержала и закрыла глаза. И только повторяла про себя, как заведённая: «Герман... Герман...» Но слёз не было. Кроме отчаяния, не было ничего. И казалось, что вот теперь-то уже всё спасительным образом начинает уходить в черноту, наплывающую с краёв (перегрузка на этот раз психологическая)... И тут в очередной раз по глазам через веки резанул свет. На этот раз он заполнял всё помещение, как лучом от фар. Стало светло если не как днём, то как на закате. И на весь зал аэропорта раздался смутно знакомый молодой голос: - Ну что, потомки? Как вы тут? И это вы зовёте «мирным небом над головой»? Я в изумлении распахнула глаза и увидела стройную невысокую фигуру белобрысого немецкого офицера. - Да уж, друг мой, сказать, что я разочарован – это ничего не сказать. Второй голос был ниже и принадлежал усатому подтянутому молодцу, похожему на гусара. Хотя вообще-то, на кавалеристов они смахивали оба, а всё из-за мундиров старинного образца – русского и немецкого. - Манфред?! Пётр Николаич?! – ахнула я. - Они, - потрясённо выговорил Чкалов. Он даже разжал свою медвежью хватку, так что я наконец-то освободилась и отшагнула на безопасное расстояние. Как бы я хорошо ни относилась к Валерию Палычу, но сейчас ничего хорошего не ожидала - ни от него, ни вообще в принципе. На фоне входа стояли двое – Рихтгофен и Нестеров, прославленные авиаторы первой мировой войны. За спинами у них тоже виднелись крылья – у одного пёстрые, как у пустельги, у другого коричневато-кофейные - и от них исходил свет, заливавший пространство. Они были Крылатыми более высокого порядка. Явление двух воинов таки произвело эффект. Снова замерла плёнка. Свечение замершими кадрами выхватывало из сумрака изумлённые, даже растерянные, лица. Резко обрисовались осколки, крошка и щепы на полу, брызги, потёки и лужицы крови, комья слипшихся, изломанных перьев. Все присутствующие не сговариваясь принялись оправлять униформу, смахивать с неё приставший пух и даже затереть кровяные пятна. Я не могла сказать, что рада – ведь не всегда чей-то авторитет решает всё по щелчку пальцев. Но прибытие двух героев таки вселяло надежду. Приветствий не прозвучало. - Ну как же так?! – с досадой воскликнул Нестеров и обвёл глазами всё честное собрание. Невольно, но ему внимали. И он продолжил, слегка откашлявшись: - Я-то думал, что война, в которой участвовали мы, - и он обернулся на Красного Барона, - это последняя из войн, и больше человечество не будет наступать на одни и те же грабли! Ожидания пошли прахом. Хотя, конечно, всегда надеешься на лучшее. Но мы думали, что хотя бы после второй люди станут умней и не будут доводить до мясорубки. А ведь зря надеялись, получается? Слишком много тех, которые... – Он поколебался и с нажимом выговорил: - ...могут повторить. Нестеров вложил в эти слова всё своё разочарование, граничащее с презрением. Оно было так сильно, что многие советские лётчики неловко закашляли, захмыкали, потупились, отвернулись, а мечи у них в руках смотрелись теперь неуклюже, как грабли на студенческом субботнике. Да и немцы теперь производили такое же впечатление. А Рихтгофен, между тем, подошёл к Хартманну. - Ну что, Эри, а ты хорош. И сказать-то нечего. Он произнёс это вроде бы беззлобно, но кончики ушей у Деточки заполыхали яблочным огнём. Повернувшись к потрёпанной после схватки стае, Манфред громко и требовательно воскликнул: - Господа, так объясните всё-таки, что происходит! Причём по порядку. В чём дело? У иных и, в частности, у Крылатых, есть доступ к информационному пространству, часто называемый ясновидением или хотя бы прозорливостью. Двое светлых явно имели общее представление о ситуации. Но барону было важно поговорить с толпой и переключить внимание. - Так что же? – укоризненно воскликнул Манфред. - И неужели у вас за три четверти века не выветрилась ненависть? Ведётся себя, как дикие звери – не лётчики, а налётчики. И почему герр Геринг в таком странном положении? Что это вы с ним затеяли? Взгляды обратились к рейхсмаршалу. Он замер и был адски бледен, а может, так казалось в лучах потустороннего света, который играл теперь на опущенных клинках Кожедуба и юного немецкого пилота. Рейхсмаршал пока не мог толком отойти от потрясения и потому лишь чуть заметно покачал головой – то ли с благодарностью, то ли с фатализмом. Казалось, он до сих пор ожидает уничтожения. Пространство взорвалось голосами. Из них через минуту или две выделились всего по паре с каждой стороны. Я говорила тоже. Тем более что на необходимость этого указал Нестеров, а барон согласно кивнул. Рассказ получился довольно сбивчивым. Хотя в целом выходило понятно, и предположения двух Крылатых попали в точку: да, немецкие и советские герои сцепились сугубо из-за давней вражды. Пересечение в одной точке пространства стало лишь поводом и катализатором. А потом под раздачу попала я, когда встал вопрос о лояльности. А потом Геринг попытался меня защитить и отвлечь огонь на себя. Что вполне увенчалось успехом. Почти полным (если быть превращённым в груду фарша – это полный и окончательный успех). - Да уж, - протянул Нестеров. – Я, конечно, слышал выражение насчёт «я с ним на одном поле не сяду», но чтобы понимать его так буквально! Два офицера, озадаченно покачивая крыльями, смотрели на раздосадованных и мрачных младших товарищей. - Я бы советовал извиниться перед хозяйкой и выплатить ей репарации, - постановил Нестеров. Манфред согласно кивнул: - А после – покинуть воздушную гавань до получения разрешения на следующий прилёт. Звучало прекрасно. Но слишком уж идиллически... - Протестую, - порывисто взмахнул рукой Покрышкин. Он избегал встречаться со мной взглядом. - Почему это? - Мы не можем всё так оставить... - Так и не оставляйте, вам надо всё прибрать как минимум! – слегка раздражился барон. - Нетушки, с этим что делать?! – выкликнул Кожедуб и широким жестом указал на Геринга. - С этими, - кисло добавил Покрышкин и всё-таки покосился на меня. Вот это новости! Ну, не зря я его избегала, как британцы Иммельмана. - А фройляйн Янина тут причём? – возмутился Рихтгофен. - Притом что она скрывала свои сверхъестественные способности с неясной целью... - Да какие у меня там способности?! Пшик! – не выдержала я. - ...и главное, что они были обретены за счёт сговора с врагом, - упрямо закончил Покрышкин. Он очень красноречиво зыркнул на Геринга. И вот тут мне стало нехорошо. Что угодно, только не разбор полётов. То есть наших с ним отношений. - Мало того, есть подозрения, что она укрывала его у себя! ...Ах ты ж боже, ещё словечко такое – «укрывала». Выскочил нелепый образ одеяла - он бесил, ведь момент был вовсе не смешной. И А попадание оказалось не в бровь а в глаз: ха-ха, мы с Герой иногда смотрели кино в обнимку под пледиком. И теперь так же, как его вдову во время денацификации, меня за этот пледик и обнимашки заклюют... Но выражение Покрышкина отдавало ещё чем-то милицейским. И сквозь предчувствие унижений лучом прянуло любопытство. Итак, я «укрываю» Геринга; от советских соколов, понятно - но от кого и чего ещё? - Постойте, вы уверены, что ей известно всё о его статусе? – с сомнением сказал Нестеров и задумчиво ущипнул себя за ус. Неиронично спасибо, Пётр Николаич! - О каком? – глупо переспросила я. - Ну вот сколько вы знакомы? - Двенадцать лет. Я отсчитывала от покупки биографии в школе. Интересы у меня с тех виляли, ветвились, но тема Рейха просто лежала «в архиве», никуда не стиралась. И – так я и знала, Покрышкин торжествующе воскликнул: - Вот! И как по-вашему, может человек в такой ситуации «быть не в курсе» и что-то там «не осознавать»? Никак нет! Руденко тебе в братья, грёбаный свет... - Но в том-то и дело, может ли – человек, - с нажимом возразил Нестеров. – То, что происходит сейчас, за пределами человеческого. И даже нам, немёртвым, известны не все тайны. Но мы с бароном знаем, что в настоящее время Герман Вильгельм Геринг, будучи осуждённым Небесным Судом за ряд нарушений, в том числе неоднократные нарушения режима и попытки бегства, отбывает наказание в местах... честно говоря, даже не знаю, сколь отдалённых, - озадаченно заметил он. – И сейчас он, конечно, должен тоже находиться там, а не здесь. Так что если б вы его развоплотили, то отправили бы прямо по адресу... Слово "развоплотили" отдавало мясным чавканьем, и к моему горлу подкатил комок тошноты. - ...но в любом случае это самосуд, что Небесной Канцелярии пришлось бы не по нраву. Так что вы, господа, изрядно погорячились, хотя дело ваше, безусловно, правое. Я это к чему. Можно предположить, что Янина Владимировна принимала у себя вышеозначенного беглого каторжника Геринга по доброте душевной, пребывая в неведении относительно мер, к нему применяемых, и относительно того, что может для неё повлечь подобное знакомство. Нестеров закончил свою несколько витиеватую речь и оглядел собравшихся. Ох, это было прямо слишком хорошо... Но напряжение в тёмном воздухе не спадало. Обе стороны всё равно едва слышно гудели, как потревоженные рои. Эта тирада их не убедила. Больше того, атмосфера вновь наполнялась злостью. Вперёд шагнул Гулаев: - Вы что, оправдывать прилетели?! - Вовсе нет, - на сей раз отозвался Рихтгофен, - мы прибыли, чтобы прекратить резню и чтобы разобраться. - Нечего разбираться! – тряхнул тёмным чубом Гулаев. - Простите, господа хорошие, но вы порете полную чушь! А всё потому, что вы со своими рыцарскими золотопогонными замашками, вам этой войны не понять! Ладно там товарищество француза и австрияка, немца и британца в первую мировую, здесь – не то! Тут не может быть никакой «доброты душевной»! – издевательски воскликнул он и глянул на меня. – А она с ним заодно! Я ощутила, как тело снова немеет от зябкого, промозглого страха. И двое светлых Крылатых тоже выглядели растерянно. Пусть и выше по чину, они тоже были бессильны против двух лютых стай. Но Манфред собрал остатки самообладания и возразил: - Вообще-то не обязательно. Мы прилетели не оправдывать кого-то, а прекратить резню и разобраться. Ваше «заодно» - это очень спорно. Почему б не дать слово хозяйке? И он обратился ко мне, как заправский адвокат: - Расскажите о вашем отношении к Герингу. Я, наверное, напоминала оленя, ослеплённого фарами. Рейхсмаршал выглядел не лучше. Значит, устроили-таки партийные разборки личной жизни. Чтоб вам пусто было! Но вдруг это реально поможет? Я уже ни на что не надеялась. Сопротивление исчезло – так же, как и крылья за спиной: я их уже не чувствовала и знала, что они уже дематериализовались. И я начала говорить. На меня нацелились десятки глаз. Я «вещала», как на семинаре, к которому не успела доучить: не то, чтобы беспомощно мямлила или несла вдохновенный бред – а что-то среднее: цеплялась за сложившиеся тезисы и пыталась объяснить. Выходило вроде и неплохо, а вроде было мучительно стыдно. Картина вырисовывалась какая-то сомнительная. Упомянула я и то, как меня пленил образ молодого офицера, и как впечатлили ранения и невзгоды, и как я потом за него переживала, потому что по сути вся биография была только иллюзией полёта, а на самом деле движением в ад. И по итогу выходило, что Геринга я просто... пожалела. И случилось всё, как у типичных глупых баб: пожалела и... ну да, полюбила. Меня не прерывали. На рейхсмаршала я не смотрела, но краем глаза видела, что он хочет провалиться на месте. Не потому, что его порочил мой рассказ, а потому что это было слишком личное. Когда я закончила обычным паразитом: «как-то так» и замолчала, переводя дух, то помрачнели все. Хуже всего, что и у Рихтгофена с Нестеровым читался какой-то холод и отчуждённость. Но приговор озвучил Чкалов. Он припечатал: - Всё ясно, он её совратил. – И, покачав головой, тихо прибавил сакраментальное: - Срамота... Из немецких рядов послышалась чья-то едкая реплика: - Я ж говорю, как командир говно, зато дипломат ебаный, ещё и дамский угодник. Тьфу!.. От этого плевка Геринг лишь зажмурился, но не нашёл в себе сил что-то сказать. А что и говорить-то было? Двое Крылатых как-то сурово переглянулись, и ледяным тоном Нестеров произнёс, обращаясь ко мне: - Ох, милая. Просто не представляете, в какое болото вы угодили. Хотя с вас обвинения и снимаются. Тоже надо бы с вами потолковать, но позже. А сейчас – нечего вам тут делать! Домой отправляйтесь, живо! Я обмерла. Снова забурлили стаи, поднялся гомон, а тьма сгустилась, и пространство заколыхалось, как раскалённый воздух над костром - только повеяло не теплом, а сквозняком, как из склепа. Я видела, как ринулись к Герингу бойцы, как он в безнадёжности закрыл лицо руками, и... Всё вокруг сотряслось. На этот раз так, будто на самом деле началось землетрясение – или бомбёжка, потому что внутренность аэропорта залила краснота, и всех чуть не сбило с ног воздушной волной. Творилось чёрт-те что, послышались крики, а в воздухе потянуло гарью. Вообще, это был сложный запах. Одинаково сильно шибало в нос керосином, свежим порохом и кровью. Это была не классическая сера, но всё наводило на мысли о демонах. Все дружно обернулись к стеклянной передней стене здания – за ней маячила огромная чёрная фигура. Позади неё вставала сплошная стена огня. Тут и там послышались стоны, и у меня самой защемило сердце: ведь там снаружи были самолёты! Вот именно, что были... Неведомая хтонь весьма целеустремлённо приближалась. За её спиной виднелись хищно распростёртые тёмные крылья. Ох, да, всё логично – раз уж мы все вписаны в небесную тему... Хотя то, что это была не четвероногая или змеевидно-склизкая форма жизни, не утешало от слова совсем. - Опять нас подставил, сука! – взревел Баумбах и бросился на Геринга с мечом. Тот успел перехватить оружие у стоящего рядом юнца и отразил удар, вложив туда всю скорость, помноженную на массу - Вернер отлетел и проскользил по полу; никто не присоединился к потасовке, сейчас всех занимала только тварь. Да и Баумбах тоже плюнул и, подобрав свой меч, встал наизготовку в направлении входа. А силуэт делался ближе – вот у самых дверей. Глупо было б сокрушаться о лопнувших от жара стёклах, но... они остались целы. А фигура каким-то магическим образом уменьшилась – так что протиснулась в проём (но крылья с очевидным неудобством пришлось прижать). Огонь за её спиной каким-то образом исчез – это была иллюзия? И в первую же секунду можно было понять, что тварь очень похожа на Крылатых. В следующий миг она уменьшилась до каких-то «ничтожных» двух метров в высоту, и стало ясно, что это тоже один из них! А на третий счёт я его узнала – и изнутри всё чуть не выпрыгнуло от радости! Перед собранием оторопевших лётчиков стоял детина в немецком мундире, похожем на униформу Манфреда. Грудь его была густо усыпана – нет, не орденами, а огнями-звёздами; они мерцали на тёмном фоне. Два огня поярче ритмично пульсировали на запястьях-навершиях мощных угольно-чёрных крыльев. Вокруг головы в фуражке стояло кроваво-красное свечение – мне невзначай подумалось, что цвет его прямо как в раммштайновском клипе «Дойчланд». Гость непринуждённо опирался на тяжёлый волнистый фламмберг. Лицом он мог бы сойти за дальнего родственника Геринга, но покрасивее – впрочем, и бойца с советского плаката он тоже напоминал. Справа от меня послышался шёпот Хартманна: - Это и есть Герман Фальк?.. Тот самый из легенд?.. Гром и молния, чтоб мне сдохнуть... А гость широко и задорно улыбался. В красном свечении выходило маньячно. Насладившись произведённым эффектом, он весело произнёс: - Здорово, соколики! – И довольно прибавил: - Ну что, угомонились сразу? Что-то произнести оказалась в состоянии лишь я: - Боже мой, ты! Я не надеялась... - Зря, - посерьёзнев, отвечал Крылатый, - я был на дальних рубежах, но всё равно услышал, как ты орала, и кинулся сюда! - В смысле орала? – растерянно пробормотала я. У меня же, наоборот, от переживаний пропал голос – ещё и после того нереального выкрика. - Да ты весь эфир забила: «Герман! Герман!» - вот я и примчался, - развёл руками офицер. Чёрт подери, Фальк. Стыдно, но я и думать о нём забыла, мысленно отпустив уже в высшие сферы. Он теперь не принадлежал нашему миру, а недавно получил повышение в Небесном Войске, о чём свидетельствовал его грозный и специфический облик. Но вообще-то он был моим героем. Нет, не потому что сейчас спас. А в чисто художественном смысле – героем моего романа. Я описывала то время и те события, когда мой второй Герман ещё был человеком. А не той воинственной потусторонней сущностью, которая даже у Крылатых считалась мифической. И я многократно слышала, как другие девчонки, не обязательно даже художницы или писательницы, называют горячо любимых персонажей «сыновьями» - так вот, если вкратце, Герман Фальк и был моим сынулей... И сейчас он действовал именно в этом качестве – наступал на пятящихся героев, а чёрные крылья были раскинуты в стороны под углом, как у бомбардировщика Б-52. Орал он так, что его рёв отдавался под сводами аэропорта пугающим эхом: - Никто, Бездна вас раздери! Никто! Не смеет трогать моего демиурга! Иначе я вам такое пекло устрою! В подтверждение за его спиной ещё раз полыхнула огневая стена, так что все отпрянули на пару шагов назад. Герман лютовал с минуту, не меньше. Однако затем он обернулся к Нестерову и Рихтгофену и с удивительным контрастом произнёс: - Господа, прошу прощения, что пришлось прибегнуть к подобным мерам. Всё вам в помощь. Боюсь, иначе мы б не справились. Двое светлых Крылатых только истово кивнули своему тёмному собрату. А тот продолжал: - Итак, отныне и данный аэропорт, и его начальник обладают нейтральным и неприкосновенным статусом. Постановление выйдет в течение суток, и все смогут с ним ознакомиться. – Было видно, как ему нравится вещать официозным языком. Но прибавил он в своей обычной манере, хищно осклабившись: - Иначе нарушитель будет сожран мною лично. Лётчики лишь переглянулись. Вид Фалька навевал образы пудовых гирь и обильной белковой пищи, и не факт, что эта пища не была кровавой. - А теперь разберёмся с камнем, так сказать, преткновения, большой шишкой, умной бошкой – короче, с Герычем. Он развернулся ко мне и сунул в руку листок гербовой бумаги: - Получи и распишись! - За что это ещё? - За шефство. - В смысле шефство? – растерялась я. - Ты ж хотела домашнее животное, вот, забирай эту скотину! – хохотнул он, кивнул на Геринга. - Э, позвольте! – оторопело запротестовал рейхсмаршал. - Не позволю, - добродушно огрызнулся Фальк. – Радуйся, грешник, что хорошая девушка за тебя вступилась! Или опять в адский лагерь захотел? - Н-нет, конечно, - упавшим голосом пробормотал Геринг. - Ну вот и славно. - Я ничего не понимаю, - вяло засопротивлялась я. - Ничего, дома почитаешь. А вы что таращитесь? Занялись бы лучше уборкой, ей-богу! – прикрикнул Фальк на окруживших его лётчиков. – Так вот, этот документ – гарантия... - Чего? - Безопасности и высокой миссии. А притом всё будет, как раньше. В том числе и Гера в гостях. Ты ставь, ставь свою закорючку. - Да чем, кровью? - Ага, но можно и не своей. Эй, Деточка, одолжи-ка чернил! Мда, мне было очень странно касаться порезов Хартманна возникшим ниоткуда пером, а Герингу тем более – и всё же именно так и был подписан документ. Как я ни вчитывалась, то ли было слишком темно, то ли я уже не соображала от пережитого. Все звуки будто приглушились, а изображение начинало плыть. И буквы на листе тоже скакали. А ещё всё тело налилось свинцом, и вот теперь мне точно хотелось обессилено повалиться. Глядя на мои мучения, Герман Фальк негромко произнёс с ободряющей улыбкой: - А и правда, тебе бы отдохнуть. Отправляйся домой. Не волнуйся, я всё улажу. Кажется, я даже не ответила, а просто с глубоким вздохом попыталась пройти через открывшийся портал, в котором проглядывала моя комната и кровать со смятым пледом. Когда я шагала через границу, то вроде обо что-то запнулась, но приземлилась точно на своё ложе – а возможно, кто-то меня подхватил и поместил туда. Да мне было уже и неважно, я отключалась. Вот тебе и майский денёк...