Беспокойное гнездо

У меня, конечно, была просто масса вопросов ко всем участникам утреннего беспредела. Возможно, кроме Манфреда – к этому так только парочку. В этом году от человека, знакомого с ним гораздо ближе и плотнее, я узнала, что у него тоже есть тёмная сторона натуры, что мои идеалистические представления о нём явно приукрашены, а также что у него с Фальком свои мутные делишки и своё специфическое отношение... И за это отношение я умудрилась даже не на шутку расстроиться и обидеться – как обычно в таких случаях, на эмоциях промазав и за не неимением Рихтгофена несправедливо излив свою горькую досаду на «гонца». Хотя уже в тот момент и с самого начала я понимала, что это типичное квохтание мамки-наседки: как же так, хочется, чтоб сыночка-корзиночка, Герочка-машерочка был самым любимым не только для меня, а вообще для всех вокруг! Но вскоре огорчение улеглось – ведь как бы меня ни кидало в штопор, я стремлюсь сделать его управляемым, и на очередном витке только повторяю себе мудрость царя Соломона: «И это пройдёт». Так вот, с истечением некоторого времени – прошло. А ещё с самого начала проклюнулось, а теперь сияло яркой неоновой вывеской критическое осознание: ну а как не относиться к Фальку как к дикарю, если он реально бешеный и ведёт себя, как дебил?! Тогда как у Манфреда ещё с прошлого Дня Победы наметилось противоположное амплуа – быть самым адекватным, как пресловутый «трезвый друг на вечеринке», и как раз таки разнимать бешеных. Я уж не знаю, как он там с кем себя ведёт, но мне от него «никакого вреда, кроме пользы» - удивительно приятное взаимодействие. Но ведь что интересно: Фальк же в прошлом году тоже был разнимающим!.. Только Рихтгофен выступал в роли арбитра со стороны Света, а Фальк – со стороны Тьмы. А теперь мало того, что мой Сокол сорвался с катушек, насчёт светлости и тёмности я вообще не уверена, всё смешалось в доме Облонских в какой-то непонятный спектр. Оставалось лишь надеяться, что все участники сегодняшнего воздушного боя предоставят хоть какие-то объяснения. Пока что в моём распоряжении был только один – и настолько хмурый, что погоняло Герыч подходило ему как нельзя лучше. Оставляя на песке и асфальте попеременно мокрые следы, он молча тащился со мной по направлению к дому, впрочем, довольно живенько и активно, мёрзнуть на утреннем ветру было неприятно, так лучше уж размяться на ходу. С другой стороны, тянуло помолчать, любуясь рождающимся днём: апельсиновые отблески солнца в окнах девятиэтажек по левую руку, золотые – на крестах деревянной церкви по правую. Затем каллиграфические очертания сосновых ветвей, где различима каждая иголочка, на фоне неба – бледно-голубого, но пока что чистого цветом, без марева жаркой дымки. Слева поле, справа лесополоса, а за ней обрыв и речка, в которой Геринг успел уже искупаться. И машины пока что не проносятся мимо, даже бегунов с собаками и без пока не видно. В общем, практически идиллия. Я даже не особо злилась оттого, что мне не дали поспать. У меня и так, когда проснусь летом ближе к утру, постоянный порочный соблазн – а может, встать пораньше и писать роман? Ведь такое благодатное время, нет? И плевать, что спала часа четыре от силы, ничего, вечером в девять забурюсь, пока стрижи ещё носятся, делала же так в детские годы, и ничего... Правда, в детские годы я в заводоуправлении не работала. И писателем тоже не была. И не вела двойную жизнь, постоянно балансируя на натянутом канате. И не было у меня настолько веской причины расстраиваться из-за недосыпа. Вот первый-то вопрос у меня был, какого чёрта мои хлопцы надумали подраться ни свет ни заря?! Хотя я даже не окликнула Геринга, чтобы спросить. Я же знала, что оба этих чудилы на букву «м» ответят мне одно и то же, потрясающее в своей умности-разумности: «Ну, мы нарочно пока спишь, чтоб тебе не мешать!». Тьфу. Зла на вас не хватает, мальчики. Да может, потому что его и в принципе-то нет? А вот любопытство было. И если бы оно жгло сейчас изнутри Геринга, а не меня, держу пари, что он бы уже через пять минут обсох. А слова подобрать оказалось почему-то трудно. И меня это тем более озадачивало, что с этим персонажем я церемониться не привыкла (ага, щас, не заслужил). Но сейчас было будто неловко что-то спугнуть не той формулировкой, хотя суть вопроса я видела яснее ясного. А между тем мы уже прошли мимо вышек ЛЭП, и справа к тропинке подступил молоденький пушистый сосняк, где обычно любят ютиться любители воскресных шашлыков. И я, наконец, смущённо кашлянула и проговорила: - Слушай, Гера, почему ты... такой? Ох как многозначно можно было понимать этот вопрос! И мой спутник только хмыкнул, потому что знал, что я и без него знаю, да и историки постарались, и отыскать ответ несложно, если обладаешь хотя бы зачатками аналитического ума. Почему Геринг, бредущий сейчас рядом со мной, стал тем Герингом, которого мы все знаем (и не любим)? Окей, составляем рецепт непутёвого антагониста: бросаем в общий котёл не самые плохие человеческие качества и целую россыпь слабостей характера, а в итоге имеем, что имеем... Но дело было в другом. Все товарищи, что ко мне заглядывали, всегда выглядели более-менее одинаково, у каждого была, так сказать, устоявшаяся форма и образ. Однако я замечала, что Фальк иногда немного меняется: и дело не в банальном «выспался – не выспался», точнее, разница была слишком... так и хочется калькировать с английского – драматической. Иногда от утомления он мог выглядеть, как в конце Великой войны: по паспорту тридцать, а с лица все сорок с лишним – а иногда исчезали все горькие складки, тени, помятости, и он напоминал вчерашнего школьника с лучистым взором и свежими розовыми щёчками. Но более того: иногда он превращался в гибкого пловца образца семнадцатого года – хотя ему почему-то больше нравилось пребывать в ипостаси летающего шкафа. Очевидно, чтоб наводить ужас по противников и уважуху на союзников. Я не придавала этому особого значения. Во-первых, я знала, что не «придумала» или «нафантазировала» Фалька, а максимум писала с натуры, но воспринимала примерно как когда художник рисует персонажа, а они ведь тоже живут своей жизнью в каких-то пределах – и один раз получается так, а другой раз этак... Хотя, конечно, это был бред. Во-вторых, в его нынешнем воплощении, не просто по определению сверхъестественном, но могущественном и почётном, как-то легко и непротиворечиво принимались любые вариации внешности. Ну, а чему тут удивляться, если он вообще умеет обращаться из приятного молодого человека в хищную крылатую тварь устрашающего вида? Но вот от Геринга я никаких метаморфоз не ожидала. Он был всегда более-менее один и тот же. Опять же, во-первых, при жизни была у него своеобразная особенность внешности: облик, устоявшийся на года, а проще говоря: такое ощущение, что после семнадцати он сразу скакнул в сорокет – так что даже в молодые годы не выглядел молодым - и таким оставался всё время. Ну, разве что до Нюрнберга, когда вид приобрёл более стройный и боевой, но и гораздо более потрёпанный. А во-вторых... Ну, тоже бывали колебания на моей памяти – в основном касательно фигуры. Но это ведь и в стандартном физическом воплощении бывало! Я не уставала удивляться: это мы, девочки, переживаем тут и судим о своей кондиции в рамках двух-трёх кило, а этого мотало так, что менялся до неузнаваемости даже в один и тот же год – ей-богу, трансформер какой-то, оставалось иногда только злиться: эх, ну что ж ты за человек-то за такой, где твоя сила воли, почему б тебе не удержаться в одном и том же весе и не продолжать выглядеть так же подтянуто - и быть довольно-таки крупным, импозантным офицером, но не караваем же в мундире, ё-моё?! По тому, сколько я тут наговорила и как долго рассуждала, можно догадаться, как долго меня старательно игнорировал Геринг, к моему вящему неудовольствию. На его лице даже проступило напряжение, как будто он стоял в планке. Даже зубы сжал. И казалось, что из-под линии волос стекает не железистая березинская вода, а самый настоящий физкультурный пот. Ну, это уже ни в какие ворота! И я раздражённо окликнула: - Гера, я к тебе, вообще-то, обращаюсь! - И что ты хочешь услышать? – огрызнулся Геринг. И хотя казалось, что запас удивления на сегодня исчерпан, я вздрогнула от неожиданности - отнюдь не от его тона. Черты моего старого знакомца, вся его фигура внезапно... Нет, неподходящее слово «поплыла» - дёрнулась, горизонтально рассечённая в трёх местах искажением, резкой помехой, как в испорченном телевизоре. Я застыла, а в горле у меня застряло растерянное: «Ты чего...» Раз, другой – снова помехи, я почти услышала – воображаемый, не настоящий – треск, но образ молодого офицера в лётной экипировке на миг стал почти прозрачным, а по поверхности поскакали зёрна, спасибо, не чёрно-белые, спасибо, что не настроечная таблица, хотя... Бах – цветная кислотная вспышка, и он...исчез! Всего на долю секунды, но этого хватило, чтобы споткнуться и – если б не фигуральность выражения, мне пришлось бы подбирать челюсть из пыли и сухих сосновых иголок. И тут же всё встало на свои места. Как же дико всё это описывать, у меня не находится подходящих выражений – но вот справа от меня стоял лейтенант, а вот снова нарисовался рейхсмаршал. После краткого сполоха непонятной фата-морганы он от секундной призрачности вернулся к былой осязаемости и плотности. Причём во всех смыслах. Не было больше лихого бойца воздушного фронта. Рядом снова стоял мой знакомый Гера, отяжелевший и словно безумно, безумно уставший – поникшая и грустная нелетающая птица. Одежда каким-то странным образом преобразилась соответственно его параметрам, но теперь эта экипировка смотрелась просто до боли нелепо. В довершение всего он тяжело вздохнул. Как Атлас, который держал на плечах целый мир, а тут – нет, не сбросил, а самым позорным образом уронил, ещё и сорвал спину. А может, как Сизиф, у которого в очередной раз у самой вершины горы сковырнулся и с насмешливым грохотом вниз покатился камень. Как странно, а ведь эти сравнения подходили и Фальку... хотя и в другом смысле, из-за других ситуаций... Чёртовы мысли. Впрочем, пришли они чуть позже. А пока что – сказать, что я обалдела, это ничего не сказать. И ещё мне было моего Герыча необъяснимым образом, но очень и очень жалко. Почему-то гораздо жальче, чем из-за того, что ему совсем недавно в щепу раздолбали самолёт и устроили внеплановые водные процедуры в холодной и опасной речке. Недоумение, нелепость, жалость, смутная досада от неправильности – какой же классический набор эмоций!.. - Ну вот, я не справился, - потухшим голосом проговорил Геринг. И какой классический итог. Честное слово, хорошо, что я сухарик. Иначе могла бы ахнуть, или охнуть, или заломить руки – а глаза бы наполнились слезами. Но, к счастью, сработало моё стандартное блокировочное реле, и я тупо на автомате осведомилась: - С чем? Геринг опять сжал зубы, так что сквозь знакомую мягкость щёк проступили желваки и стала чётче линия челюсти, и процедил: - Я хотел показать ему, что чего-то стою. И что имею право на... симпатию, - нехотя прибавил он, ожесточённо замолчав. Повисла пауза. Не нужно было и переспрашивать, мне всё было ясно – и об их дурацкой вражде, которая когда-то довела до смертоубийства, а сегодня «чуть не», и о том, что симпатия подразумевалась не чья-нибудь абстрактная, а вполне конкретная моя. Что было нужно, так это ускоряться и возобновлять путь к дому – потому что время перед работой не резиновое, а куртку таки надо просушить. И бесполезно стало бы подхватывать песню с текстовкой: «Ну что ты такое говоришь, милый мой! Конечно, стоишь! И очень многого! И тебе не нужно ничего мне доказывать, пойми, ты завоевал меня уже тринадцать лет назад, Герман, и ты особенный, тебя никто в моей жизни не сотрёт, не отбросит в сторону, как мусор, не заставит меня от тебя отказаться, ни какой-нибудь моралист – тут уже просто без шансов, априори! – ни даже восхитительный герой, который – да, вполне тянет на исправленную и улучшенную, невыносимую версию тебя – такого, каким ты хотел бы быть, но так никогда и не стал – пойми, никто не заставит меня вычеркнуть тебя из жизни или даже отодвинуть подальше в тёмный угол, ну пойми же ты, Герман, я люблю тебя!..» А теперь вот думаю, что, наверное, всё-таки стоило ему это тогда сказать. Но вместо этого я сказала: - Куртку сымай. - А чего не трусы? – парировал Гера. Зараза, насмотрелся мемов. - А нахрена мне парашют? - Вот вспомнишь меня, как в Сычково прыгать поедешь. - А чё помнить-то? Не раскрылся основной, нехрен дёргать запасной. - Тебе хорошо, тебе на всё наплевать, ты обращаться можешь, - с неожиданной горечью произнёс Геринг. И даже отвернулся, глядя куда-то за автобусную остановку: там маячили помойные баки, кладбищенская ограда, а за ними – покрывалом зелёно-лазоревым раскинулись поля и речка... Он как-то резко перешёл из режима «терапевтического ржения» в режим искреннего сокрушения. И я таки опешила и снова устыдилась. Вот сейчас он имел в виду, что мне действительно должно быть не страшно прыгать с парашютом, потому что в случае неисправности и чрезвычайности я могу прямо в свободном падении трансформироваться в Крылатую. Конечно, ценой мощного офигения у инструктора, других спортсменов, пожалуй, что и пилота – потом вот думай, как им либо суть да дело объяснить, либо память отформатировать – но зато уж гарантированно спасусь, и меня не придётся отскребать от поля. Раньше я думала, что дар преображения доступен исключительно пилотам. Оказалось, что нет. Вот я – писательница. А недавно в обалденном книжном цикле в жанре киберпанк я вычитала, как птицами становятся герои-хакеры. А что же Геринг? Я поймала себя на том, что до настоящего момента никогда и не представляла его в птичьем облике. Пожалуй, из-за того, что любая птица изящней его по определению, а он просто по ЛТХ не проходит, да ту же взлётную массу взять, будь она неладна. И будь неладны сравнения, но тут же думалось о Фальке – его что, пушинкой назовёшь? Пусть даже в основном у него не жир, а мышцы. Но любой ведь знает, перекос в сторону мощи движка тоже порой не на пользу, если другие параметры не учесть, так-то можно и маневренность запороть... Однако ведь и с этим у него всё нормально. Я уже упоминала, что ему будто особым указанием даровано право на нарушение физических законов. Тогда, реально, что с Герингом, если он не может становиться Крылатым? В голове завертелась дурацкая рифма: «А отчего и почему? Ведь так положено ему!» Или... - Не положено, - мрачно проронил рейхсмаршал, не то прочитав, не то угадав мои мысли. Я невольно вздрогнула. Между нами таки есть порой синхронизация. И сейчас я этому была не рада. Потому что больше всего на свете не люблю терять равновесие. Не люблю, когда отказывает автоматика, и всё приходится регулировать в ручном режиме – все переживания, сбивающие с толку, с пути, с расписания, в конце-то концов. Да, до выхода из дому оставалась ещё куча времени, но меня накрывало нехорошее предчувствие, что до начала рабочего дня ещё эмоционально придётся поработать будь здоров. Да к тому же мы снова застряли и встали столбами – у самой околицы. Хотя тоже дело обыкновенное: когда тащусь вечером домой, иногда ощущаю, что, отмахавши километр вдоль лесополосы, уже на подходе к человеческому жилью меня накрывает острое желание, чтобы кто-то взял меня на ручки... кхм, ладно – на закорки, как раненого товарища на марше. Ну, или хотя бы забрал у меня из рук тяжёлый пакет со снедью, режущий пальцы. А сейчас было утро, за продуктами я не заходила, а состояние было пожёванное. А всё, как говорится, от чувств-с. Потому что были они нехорошими. - Пошли-ка сядем, - выдохнула я и кивнула в направлении остановки. По дороге я машинально нащупала в кармане штанов заветную пачку и зажигалку. Курить и вообще вредно, а натощак тем более, но я решила, что раз мне поплохело морально, так давайте уж пусть и физически – не то мазохизм, не то принцип «клин клином вышибают», я пока не разобралась. - Будешь? Он молча взял у меня сигарету. Так же без слов опустившись на пыльную скамейку и закурив, мы превратились в заговорщиков. И тут бы мне сказать, как я осторожно подбирала слова, интересуясь такой щепетильной темой, но в такие моменты обычно дико тупишь, поэтому я уж лепила, как есть – и спросила напрямую, хоть и мягким тоном: - Слушай, Гера, так ты что, на самом деле не можешь летать? Прикрыв глаза, он сосредоточенно сделал затяжку и медленно, тщательно выпустил серебристый дым из изгибистых, красивых вообще-то, губ. - В самом деле. И во всех смыслах. Ну, что касается пилотирования – вспомним то, что в конце войны Галланду, вроде бы, говорил: будь я помоложе и постройнее... А что касается преображения – мне это недоступно. - Ты мне об этом не говорил... - Так ты же не спрашивала, - просто отозвался Геринг и снова затянулся сигаретой. Я последовала его примеру. И стало откровенно хреново. Потому что я поняла, как плохо относилась к нему – и последнее время, и вообще. Казалось бы, я про него всё перечитала, до чего только могла дотянуться. Оставался лишь фундаментальный труд Франсуа Керсоди на восемьсот с лишним страниц. Вообще-то признаюсь, были моменты, когда я нарочно воздерживалась от глубокого изучения. Но теперь я решила восполнить пробел, и последние дней десять штудировала эту монографию. Геринг держался в эти дни нарочито осторожно. Потому что он прекрасно знал, чем чревато такое чтение. И таки оказался прав: поначалу, когда рассказывалось о молодости и первых годах после прихода к власти, я с ним даже затевала обсуждения, о чём-то расспрашивала и шутила рискованные шуточки. Но всё омрачилось с приближением войны – не надо ведь объяснять, почему? И чем дальше, тем хуже. Чем дальше я следовала по бесславному пути Люфтваффе, тем угрюмее и раздражительнее становилась. А кто ещё так себя вёл? Прааавильно, а ну-ка товарищи из твиттера, соберите имя по буквам! Тот, Кого Нельзя Называть, всегда вызывал у меня непонимание и ярко выраженную антипатию. Но гораздо больше своим поведением бесил Геринг. Своей барской расслабленностью и утратой боевитости. Как следствие, растерянностью и беспомощностью. Своей угодливостью, животным страхом перед фюрером, иррациональной привязанностью и зависимостью – притом что Сами Знаете Кто порой обращался с ним, как со ссаной тряпкой. А Гера вёл себя примерно так же, как жена в абьюзивном браке, которую муж колотит до синяков и гематом, а она всё лепится к нему и оправдывает. Вот только женщин жалко, потому что вредят они в основном только сами себе и себя же губят – а как жалеть человека, который из-за своего раздолбайства и морального разжижения тащил за собой в пекло миллионы?! Он бесил меня своей бесконечной некомпетентностью, трусостью, моральной слабостью, подобострастным враньём и бахвальством, прикрывающим панику и – пардон за мой французский – подгорающую жопу. Причём нет бы пошевелиться, чтобы устранить возгорание... Хотя что он мог сделать глобально? Самый большой провал случился, когда так и не удалось никакими лихорадочными метаниями предотвратить войну. Но это же не означало сигнал сложить лапки! ...Да даже в ситуации безнадёги честнее было бы подать в отставку. Однако нет. Боялся. За своё положение в партии, за натащенное в гнездо барахлишко – дрожал, как холодец. Тьфу ты Господи, недаром одна моя хорошая знакомая выразилась про Геринга военных лет ёмким словом «жижа»... Как же меня трясло эти дни. Если перефразировать известную песню, «он так ужасен, что нас колбасит». Да ладно бы чистый ужас в смысле хтони, смерти, тьмы и зла. Вон у меня Фальк такой. Но его звание чудовища – почётно. А здесь... вот уж реально, возвращаемся мыслями в мои семнадцать лет, к первому впечатлению: «жирное недоразумение», и лучше не сказать. Меня штырило от когнитивного диссонанса: как в одном человеке могут сочетаться качества столь замечательные и столь презренные?!.. А ещё я опять-таки злилась на себя, что меня угораздило вот в ЭТО – втрескаться. Столько обидных слов, злых подколок и пассивной агрессии не получал за последний год ни один дебилоид у меня на работе, сколько рейхсмаршал у меня дома за несколько дней. Я кипела и с наслаждением срывалась на нём – потому что заслужил. И ведь он, что характерно, не сопротивлялся! И этим раззадоривал меня ещё больше. Может, в силу безнаказанности моей, да ещё в силу кажущегося подтверждения: ну вот, действительно рохля! А зная причину такого поведения, я злилась ещё и на Герыча – и тоже за чувства. За чувства ко мне, которые я, мысленно подливая масла в огонь, сравнивала с отношением к австрийскому ефрейтору-тирану. Но если называть вещи своими именами... мне было больно за него. Перед лицом повторяемых, освежаемых в памяти фактов мне было очень тяжело смириться, что дорогой мой человек настолько облажался. И не находила ничего лучше, чем выплёскивать свой негатив на него же. А он терпел. Возможно, проявляя некую непонятную мне мудрость и какое-то новое отношение, приобретённое уже в Вечности... И я злилась ещё и за то, что он, предположительно, мог оказаться разумней меня и лучше хранил равновесие. Короче, я частично лезла на стенку ещё и из-за своей неправоты... Фильтр сплющился, пальцы обдало табачным теплом. Геринг молча взял положенную на скамью зажигалку и подсунул мне. Да. Верно. Меня немножечко вело, но в чрезвычайном порядке требовалось закурить вторую. А ведь это было не всё. Я сообразила, что и в лучшие времена относилась к Герычу не ахти. Да, я на многое нарочно закрывала глаза и не желала их открывать. Утвердила за рейхсмаршалом почётный титул «сладкой булочки» и «няшеньки», миловалась и обнималась с ним, осыпая телячьими нежностями. Но, сознательно избегая острых углов, я носилась по поверхности, ни во что не вникала, чтоб не дай-то Бог не почувствовать себя неуютно и не разрушить очарование – но, во-первых, сахарные стены смывало волной фактов. А во-вторых, было ли в этом реальное принятие и понимание? Обожание было. А было ли уважение? Не геройское, не маршальское – чисто человеческое. Я почувствовала себя горе-ухажёром из соцсетей, которому важнее прикольные фоточки и придуманный образ, а не личность со всем комплексом плюсов и минусов, загонов, проблем, талантов, предпочтений в придачу. А ещё вспомнила принца из мультика: он заявил принцессе, что хочет на неё жениться, та спросила, почему и что его привлекло. Он отвечал: - Ну... ты прекрасна! - И это всё? – скептически осведомилась принцесса. Парниша попался бесхитростный: - А что, ещё что-то надо? На этой ноте он был послан нахер. А потом его советник так и рвал на себе седые волосы и восклицал: - Ваше высочество, да вы могли бы написать пособие: «Как оскорбить женщину, произнеся всего пять слов: «А что, ещё что-то надо?»! Вот и мне от Герыча ничего не было надо. Только его милота. А страдания и мытарства души... Спасибо, я не любитель стекла на завтрак – предпочитаю омлет и мюсли. Но бывает и так: кто регулярно отказывался от стекольца в умеренных дозах, будет вынужден выполнить норму по приёму, сожрав целых два кило... Сигареты мне уже не лезли. Я напряжённо смотрела на тлеющий бычковый кончик, когда Геринг подал голос и подытожил: - Короче, не дано мне быть Крылатым. Допуска нет. Меня отстранили. Точнее сказать, разжаловали. Я невольно поёжилась. Мне сразу пришли на ум тут и там описанные сцены, когда с офицера срывают погоны. А тут – сорвали крылья. Да, во многом он был сам виноват. Он сам утратил чутьё и чувство полёта и стал слишком земным, отвратил свой взгляд от Неба – и за то поплатился. И всё-таки было как-то грустно... Но я собралась с духом и спросила: - Слушай, а что насчёт изменения внешности? Ты раньше этого не делал, потому что не мог или потому что не хотел? - Да как тебе сказать, это и на самом деле трудно, особенно мне, я львиную долю сил на это истратил. Но в основном я этого не хотел. Ведь ты меня и таким любила, - просто сказал Гера. Ядрён аэродром... - Блин, ну и чё ты наделал? Я же сейчас возьму да расплачусь. - Врёшь, как Геббельс. Ты не плачешь, ты либо угрюмо молчишь и по углам зашиваешься, либо грязно ругаешься и на людей набрасываешься. Чёрт подери, а ведь и в этом он был прав. Мне оставалось в знак согласия кивнуть и пожать плечами. А думы снова накатывали. Я вполне допускала мысль, что, не выдержав провокаций Фалька, Геринг сам его вызвал на дуэль. А тот только прыснул – знал, что его противник поражён в правах. Но из демонстративной снисходительности, «сжалившись», согласился на воздушный бой в чисто человеческом обличье. Чтобы и так, пользуясь случаем, навалять проклятому «братцу» по первое число. В кои-то веки я не радовалась боевым успехам Сокола. Я посмотрела на часы. Вместо положенных двадцати минут наш путь растянулся на все сорок, и я решительно поднялась с остановочной скамейки: - Ладно, пора уже. Уверена, что эти двое уже дома. Как бы они мне тоже беспредела там не устроили. Короче, пошли, посмотрим, что там они делают – два придурка, два весёлых друга, экипаж машины боевой... И мы – ну наконец-то! – побрели мимо кладбища. Проходя мимо соседского дома, я не удержалась и осторожно спросила, чувствуя, как кровь приливает к щекам: - Гер, а вообще-то ты не знаешь, как в твоём случае можно, кхм... исправить положение? Он посмотрел на меня взглядом измученным, как во время процесса в Нюрнберге, и устало выдохнул: - Я не знаю, Ян... Честно, я не знаю. И как бы я в тот день ни прибегала к спасительному стахановству и концентрации на текущем моменте, но в уме предательски лилась печальная мелодия и звучали давно известные строки: