1950 год, 24 июня
38-ую параллель, как границу двух стран, не признавали ни Хан У Шик, ни Сон Нагиль. Столкновения на границе не прекращались — учащались. Известно было всем: дело шло к войне. Сколько бы люди не утешали себя, не взращивали в себе веру и надежду на лучшее, мозг отчаянно долбил во все колокола «война-война-война». Некоторые с грустью понимают, что поднимут оружие на братьев, а другие осознают, что братья — давно уже враги, которые ни перед чем не остановятся. Если придется защищать себя и семью от своих, ставшими врагами, то направят не только оружие, но и убьют, уничтожат, не оставляя ни частички. Отныне ни одно происхождение, ни одна нация и народ не связывают их. В этот день в КНДР (Корейская Народная Демократическая Республика) зачитали приказ министра обороны, в котором указывалось, что юг спровоцировал военное нападение, нарушив 38-ую параллель. Никто не вдавался в подробности: им нужен был повод начать войну. Повод есть.1950 год, 25 июня
Солнце светит ослепительно ярко в этот воскресный жаркий день, а лучи щипают загорелую кожу. Хосок вытирает лицо, итак насквозь промокшей потом, грязной рубахой и продолжает косить сено. Жаркая погода и сухой раскаленный воздух вызывают огромную усталость и жажду, что работать становится тяжелее и тяжелее. Шляпа из соломы ни черта не спасает, кажется, что солнце стоит прямо над головой и кулаком бьёт по макушке. Как назло, вода закончилась, и все мужчины, работающие в поле, как Бога ждут того, кто принесёт им попить. Хосок продолжает работать и одновременно вытирать льющийся пот, что приносит дискомфорт. Ему бы присесть да перевести дыхание, вот только тогда они не смогут выполнить порученное: хозяин велел накосить две телеги до вечера этого дня. Их в поле всего семь мужиков, казалось бы, эта задача невыполнима, но что не сделаешь, когда нужно зарабатывать деньги на хлеб? Альфы не дают себе расслабиться, зная, что если не накосят столько, сколько нужно, их просто изобьют, как каких-то мальчишек. Так и живут: либо ты работаешь, как надо, и получаешь свои деньги, либо тебя калечат за невыполнение. И неважно, что сделать это физически невозможно. Хочешь денег? — паши, как лошадь, горы переворачивай, но выполни порученное. Косить сено альфа начал с пяти утра, как и все остальные. В такое время удобно работать, ведь солнце не светит так беспощадно да и прохладно на улице, что не является помехой для работоспособности. Сейчас время близится к обеду — это мужчины поняли по расположению солнца в небе. Они накосили больше половины одной телеги, поэтому боятся, что не успеют к вечеру полностью управиться с этим делом. Особенно, когда сил нет. Им бы напиться водицы да съесть что-нибудь, чтобы наполниться силами и энергией. Обычно хозяин их кормит и поит сам, передавая рабочим через своих людей воду и пресные лепешки — это, конечно, не пища богов, но лучше так, чем есть сухой воздух и глотать собственный пот. Вручную перетаскивая кучки сена в телегу, что он накосил, Хосок в данную минуту желает, чтобы это чертово солнце потерялось в огромном пространстве Вселенной, взорвалось и вовсе прекратило свое существование. Он чувствует, что вот-вот и лужой будет растекаться, а потом и вовсе высохнет, впитываясь в землю. Он мысленно просит, чтобы полил холодный дождь, тучи которого спрятали бы за собой огромную яркую звезду. Но на небе ни облачка, поэтому он все так же продолжает материть весь белый свет. Не дает опустить руки лишь одно — материальная плата за его нелегкий труд. Ему ведь семью надо кормить и скорее избавиться от долгов. Последнее вовсе выводит его из себя. Одно представление, как мать, загнувшись, работает у Паков, и злость на их жизнь заполняет каждый сосуд. Хосок каждый раз бесится, что не может обеспечить семье беззаботную жизнь, где перед сном они бы не думали, как им достать еду. Он работает-работает-работает, но накопить достаточное количество денег не может. Из-за работы он забросил учебу в школе, перекрыл пути к своему яркому будущему, где он, возможно, стал бы ученым или каким-нибудь профессором: его умственные способности и рвение помогли бы. Хосок, действительно, умен, он все подхватывает на лету, досконально изучает те или иные вещи с помощью книг в школьной библиотеке или со слов учителей; ему интересно буквально все, что его окружает: от состава воды до составляющих «Млечного пути». Но это происходило, когда Хосок был мальчуганом, а когда он начал расти и понимать, что маме одной тяжело добывать им поесть, вместо чтения книг стал помогать Инхи, несмотря на её ругань. С тринадцати лет альфа начал вовсю работать, таская грузы на себе вместе с взрослыми и сильными мужчинами либо же пася овец состоятельных людей. Про школу можно было вовсе позабыть. Но Инхи не хотела, чтобы её способный ребёнок перестал пополнять свои знания, поэтому с возмущениями отправляла его в школу. Хосок ходил в школу, но не каждый день; в тайне от мамы он работал, но его ложь раскрывалась, когда тот приносил деньги или еду домой. Женщина долго ругалась, даже не стала с ним разговаривать, но Чон был неприклонен, доказывая матери то, что теперь ответственность за семью на его плечах. Он повторял, что не хочет чтобы она и младший брат с сестрёнкой голодали. Голову забивали теперь не уроки, а работа. Безусловно, ему хотелось учиться и посещать школу в регулярном порядке, но кому нужны его хотения? Жизнь наплевала на его «хочу/не хочу» и поменяла на «надо» и «должен». Отныне у Хосока нет право выбора, у него есть лишь обязанность прокормить семью и не дать сдохнуть от голода и холода. — Заставить бы его самого так пахать под этим палящим солнцем без остановки, так ещё и без еды, — сквозь зубы выругивается мужчина, — ему ведь всё жалко нам лишнюю несчастную лепёшку дать. Ублюдок. — Ладно еда, как нам накосить то две телеги?! — взрывается возмущением другой, но от своего дела не отвлекается. — Монеты, видимо, делают человека тупым. — Это правильно, из-за жадности думать перестал. Хосок молчит, даже не вслушивается: ему неинтересен этот каждодневный разговор. Он ставит косу на землю, положив на закруглённый конец руку, и вновь вытирает пот. Собирается продолжить работать, как прищуривается, замечая знакомый силуэт человека. — Еда идёт, — сухо оповещает он других мужчин и вовсе откидывает орудие, вытирая руки о одежду. — Ну наконец-то! — радуются они и подходят ближе, ждущими глазами смотря, как всё быстро приближается парень, что всегда тащит им еду. — Он что-то кричит что ли? Чего он бежит, как ужаленный? — хмурится мужчина, пытаясь расслышать непонятные крики от парня. — Да-да, он что-то орёт нам, — говорит другой и прислоняет ладонь к мокрому лбу, чтобы лучше рассмотреть. — Что-что говоришь? — кричит он в ответ. — Назад! — едва слышно. — Чего? — Бегите назад! Война! Война началась!***
Чимин, втягивая носом вкусный запах, исходящий с кастрюли, довольно улыбается и убирает крышку, собираясь налить только приготовленный суп в тарелку Чонмина, чтобы тот успел остыть. По правде говоря, маленький сынишка вообще не любит супы, но Чимин, зная, как полезен для здоровья «кукси», заставляет сына его съесть, обещая, что после покормит его чем-то, цитирую, сладеньким и вкусненьким. Чимин встал как обычно рано вместе с Чонгуком. Последний всё не хотел вставать с постели и мужа не выпускал из крепких рук, воруя у него поцелуи. Чонгук, словно кот, нуждающийся в ласке и внимании, едва ли не мурлыкал, с руками и ногами обнимая омегу и потираясь о его щеку своим носом, втягивая безумно пленительный аромат. Чонгук безумно любит эти моменты, когда блики солнца только-только начинают разбавлять темное небо своими красками, а в кровати переплетены два тела — его и Чимина. Тихое сопение сына, который лежит в отдельной кровати, но в одной с ними в комнате, по-настоящему дарит ему неземное счастье. Он сильнее обнимает Чимина, бродя руками по его стройному телу и щекоча его шею своим дыханьем, а тот обнимает не менее сильнее, закидывая ногу на его пояс и обвивая. Чимин сейчас такой сонный, заспанный, помятый, но для Чонгука — самый красивый омега на всем белом свете. Альфа берет его лицо в свои руки и начинает осыпать поцелуями его щеки, нос, губы, подбородок, лоб, ресницы, глаза, и по новой. Чимин плавится от этих действий, тает, словно сахар в горячем чае, дышит обрывисто, чувствует, как сердце стучит в бешеном ритме, бабочки порхают в животе, разгоняя миллион мурашек по телу, а душа рвется наружу от удовольствия, что затапливает с головой. Та нежность и любовь, которую дарит Чонгук, заставляют распускать бутоны цветов на его душе и чувствовать себя нужным. Чимин запускает руки в его густые черные волосы, чуть сжимая у корней и пропуская пряди сквозь пальцы так, чтобы мужу было приятно и он хрипло застонал, сильнее сжимая в руках омежье тело. Младший сам, не открывая глаз, находит его губы и нежно целует, с поцелуем передавая всего себя. Без остатка. А Чонгук принимает и отдает больше. Когда Чимин возится на кухне, подготавливая завтрак, Чонгук с улыбкой наблюдает за ним и подмигивает, когда их взгляды пересекаются. Он не удерживается и в голос смеется оттого, как его муж засмущался, пряча свои покрасневшие щеки. Как какой-то подросток, ей богу. И кто скажет, что они женаты уже пять лет и воспитывают ребенка? Чимин бурчит что-то на подобии «хватит смеяться» и ставит на стол горячую яичницу, а потом коротко вскрикивает, стоило Чонгуку неожиданно усадить его на свои колени. Тот нагло улыбается и фиксирует одну руку на его талии, а другую на бедре. — У тебя щеки стали больше, чем у Чонмина, — усмехается он, за что получает слабый удар ладошкой в плечо. Чонгук сразу же делает страдальческое лицо, корчится якобы от боли (как он всегда делает) и тихо произносит: — Кажется, я не в состоянии идти на работу. Чимин закатывает глаза и громко цокает со словами «я вышел замуж за размазню». — Не размазню, а больного и пострадавшего, — исправляет его Чонгук. — Но больного и пострадавшего можно вылечить, — ухмыляется он и подставляет правую щеку, постукивая по ней указательным пальцем, как бы говоря на, целуй. — А мне кажется, что больному и пострадавшему будет жирно. Я тебя почти час целовал! — Ну и что? — возмущается альфа, искоса посмотрев на омегу, — ты думаешь, это много? — Более чем, — уверенно и довольно кивает Чимин, обнимая руками его крепкую шею и получше устраиваясь на его бедрах. — Ты просто не представляешь, как мне всегда мало тебя, — на полном серьезе говорит Чон, прямо смотря мужу в глаза. Чимин утыкается носом в его теплую грудь, продолжая улыбаться со слов Чонгука, что греют душу. Чонгук часто ему признается, открывает свою душу и сердце, заставляет дрожать всем телом с волшебного «я тебя люблю», но сегодня его слова прозвучали как-то странно. По-другому. Он не может понять, что именно: тон, взгляд или, быть может, с какими эмоциями он говорил. — Хоть ты и находишься рядом со мной, даришь свои улыбки, теплые взгляды, я чувствую, как все не могу насытиться тобой, — альфа заставляет посмотреть омегу на себя, — ты у меня в голове, в душе, в сердце, бежишь по венам; твое лицо всегда у меня перед глазами, а твой голос звучит в ушах, но мне все равно чертовски тебя мало, малыш, — выдыхает Чонгук, сжимая его ладони в своих руках, и продолжает, — я полностью соткан из твоих частиц, мои молекулы состоят из твоих атомов, мы с тобой одно целое, и я не знаю, откуда появилось это чувство нехватки тебя. Я работаю, психую, смеюсь, дерусь, учу, но в голове у меня всегда ты. Ты со мной всегда, где бы я не был и что бы не делал, так почему я остро нуждаюсь в тебе? С появлением Чонмина я и вовсе не хочу уходить от тебя, от вас двоих. Я тебя так люблю, что иногда сам боюсь своей любви. Я просто зависим от тебя, Чимин, я дышу тобой, живу тобой, порой ловлю себя на мысли, что я психически больной и помешанный человек, у которого отказали тормоза. — Чонгук… — Я даже боюсь думать, что со мной станет, если ты вдруг не окажешься рядом со мной. Я попросту загнусь без тебя, умру, превращусь в пыль. Твое исчезновение снится мне в кошмарах, и я так хочу быстрее проснуться и больше не засыпать, возвращаясь туда, где тебя нет. В том месте одна темнота, я блуждаю в ней, зову тебя, а ты не откликаешься. Там я умираю, Чимин, — Чонгук перестает говорить, а Чимин, ничего не говоря, обнимает его крепко-крепко, на ментальном уровне и физически посылая волны своей любви и поддержки. Омега дышит часто, еще сильнее обнимает, немо говорит «я с тобой» и тихо льёт слёзы. Теперь становится понятным его поведение. Чимин понимает почему он так отчаянно прижимал и целовал его утром. — Я понял, что обязан высказаться. У меня… странное чувство, — в голосе Чонгука присутствует страх, который Чимин чувствует на себе. Он такой колючий, ледяной, мерзкий; он отравляет светлое внутри и занимает всю душу собой. — Я всегда буду рядом с тобой, слышишь, родной? — чуть отстраняется он и ласково проводит пальцами по его скулам, уверенным взглядом впиваясь в его тёмные глаза. Чонгук утирает его слезинки, что собираются в уголках его глаз и скатываются вниз. — Я никогда тебя не брошу, не оставлю, ведь ты — моя жизнь, весь мир, как и я твой. Мы одно целое, нас разделять нельзя. Я, как и ты, не смогу без тебя. Просто погибну, превращусь в ветер и буду искать тебя, скитаясь по всем уголкам Земли и завывая твоё имя. Меня без тебя нет. Поэтому никогда не оставлю тебя одного, будь в этом уверен, мы всегда будем вместе. Я, ты и наш сын. Нас ничто не разлучит. Никто не посмеет отобрать нас у тебя и тебя у нас, помнишь? — Помню. Даже Она. — Даже Она. Чонгук зачарованно смотрит в его медовые глаза, видит в них своё спасенье, своё отражение, что навеки там останется, словно плёнкой просматривает их первую встречу, первые улыбки, подаренные друг другу, первый разговор, который навсегда останется у двоих в памяти, первые объятия, что дарили крылья, первый поцелуй, после которого они чувствовали себя самыми счастливыми и любимыми на свете, и первое признание, что эхом отдаётся и по сей день. Чонгук окончательно пропал в Чимине, впитался в него; его любовь с каждым днём только крепнет, принимает отметку в бесконечность, она заполняет альфу до краев, и он боится, что попросту захлебнётся в ней. Её слишком много в нём. Но Чимин отгоняет все страхи, ведь его любовь к нему такая же большая, не имеющая границ и такая чистая, как родник, текущий с вершин гор. Их любовь не способна убить, она окрыляет и заставляет жить. — Я тебя очень сильно люблю, Чонгук. Я знаю, что слова не стоят с действиями и чувствами, но я хочу и готов повторять тебе это тысячу раз. Я люблю тебя. Безумно люблю. — И я готов кричать всему миру о своей любви к тебе, — целует маленькую и нежную ладошку, поднимаясь к локтю. — Я тебя люблю. Так же безумно, — подтягивает к себе и целует чувственно так, что у Чимина что-то ёкает внутри. Его сердце начинает быстро отбивать ритм, посылая сигналы мозгу «мой-мой-мой» — мой хозяин, мой повелитель, мой воздух, мой лучик света, мой мир, мой… Они целуют друг друга с большим трепетом, с любовью, что переполняет обоих, с жизнью. Их души переплетаются, смешиваются, а любовь превращается в ту мощнейшую силу, которая способна противостоять всем силам Вселенной, всем законам физики. Их любовь настолько сильна, что любого, кто попытается дотронуться или коснуться, уничтожит одной ударной волной. Она вырывается с их сердец и окружает шаром, что не позволит причинить вреда. С каждым днем этот шар все увеличивается, становится плотным, сильным, и проколоть его невозможно. Чонгук с Чимином сами чувствуют всю силу их любви, оттого и перестают бояться. Их сердца стучат в унисон, выбирают один ритм, они объединяются против этого страха, что способен их задушить, опустошить, сломать. Чонгук и Чимин вместе навеки, а это значит, что никакое явление в этой Вселенной не разлучит их. — Папа? — раздаётся голос Чонмина, и они быстро отрываются друг от друга, смотря на маленькое заспанное чудо — плод их безграничной любви. Она защищает Чонмина, как самое ценное, дорогое и родное, ведь этот маленький ангел и есть любовь. — Ты почему не спишь, солнце моё? — подходит к сыну Чонгук, взяв на руки и чмокнув в пухлую щёчку. Ребёнок сонно трёт глазки и утыкается отцу в шею, пока Чонгук идёт обратно к столу. — Потому что Чонмин боится опоздать на работу, — смеётся Чимин и нюхает волосы сына, запах которых невозможно с чем-то сравнить. Они пахнут счастьем, радостью, уютом. — Нет, сыночек хочет проводить отца на работу, правильно же, кнопочка? — Я просто кушать хочу, — капризничает альфочка, надув губки, чем вызывает громкий смех родителей. Чимин спешит наложить ему в тарелку завтрак и наливает чай. Чонгук держит сына у себя на коленях и кормит сам, вдыхая его вкусный запах, стараясь чтобы он задерживался в ноздрях на протяжении всего рабочего дня. Мужчине приходится особенно легко, когда он чувствует их двоих: самых родных, близких и таких любимых. Часы механических часов показывают начало шестого, а дом заполняют вкусный аромат еды, переговоры супругов, которые сменяются радостным смехом, стоит Чонмину начать болтать обо всем с набитым ртом. Чонгук бы все отдал, чтобы навсегда продлить эти моменты: непрекращающаяся болтовня трехлетнего сына, что рассказывает с большими искрящимися глазами и активными взмахами руки, что и сам невольно втягиваешься в его рассказ, счастливые улыбки мужа, которые заряжают энергией и согревают, хоть и на улице стоит жара с самого восхода солнца. Он сохраняет в себе это время, клянется, что не посмеет забыть, и просто наслаждается, улыбаясь от счастья, имя которому он дал «Чимин и Чонмин». Время играет против нас, к великому сожалению, и Чонгук не скрывает своей грусти, когда понимает, что ему нужно уезжать на работу. Была бы у него возможность управлять временем, он бы, не задумываясь, останавливал именно тогда, когда находился со своей семьей. Чонгук отпускает сына в гостиную поиграть, пока он будет собираться. Чимин лично сам помогает одеть ему в с вечера приготовленную военную форму и не забывает восхищаться своим мужем, что так красиво выглядит в таком виде. Мундиры в теплом оливково-зеленом цвете красиво подчеркивают широкие плечи и спину, на воротниках красуются эмблемы, все чонгуковы медали говорили о том, какой он внес вклад в будущее страны, погоны в виде четырех звезд (две по горизонтали и две по вертикали) притягивали внимание и кричали о занятии высокого поста, легкие военные брюки этого же цвета не облегали крепкие бедра, а сидели довольно-таки свободно, но все равно смотрелось это очень красиво. Чонгук самодовольно ухмылялся, гордо задернув подбородок, а Чимин не упустил шанса обнять его со спины и посмотреть на их отражение во весь рост в зеркале. — Какой красивый, — с восторгом сказал омега и, поцеловав в затылок, куда он дотянулся на цыпочках, принялся доставать из деревянного шкафа головной убор. — И я о том же. Как же тебе повезло, что я тебе такой достался, — шутит Чонгук. — Вообще-то, Вы, товарищ старший полковник, как настоящий джентльмен, должны были сказать, что красивее меня нет никого, — подмечает Чимин, искоса глядя на него, — это что же получается, мой муж — самовлюблённый нарцисс? — Вы преувеличиваете, товарищ гражданин, — говорит Чонгук и прижимает его к себе вплотную, убирая мешающие пряди Чимина, которые лезут в глаза. — Разве Вам не приятно, что ваш муж такой красавец? — Всё это время я думал, что мой муж скромный красавец, — улыбается Чимин, млея от жара, исходящего с альфы, — и знаете что, лучше Вам оставаться скромным и не притягивающим чужого внимания. — Да Вы что? — выгибает бровь Чонгук, с интересом смотря на омегу. — Да-да, — кивает Чимин, а потом шепчет ему на ухо, — я не хочу, чтобы кто-то задерживал свой взгляд на моём красавце. Я ревнивый, знаете ли. — И к кому же Вы собрались меня ревновать? К альфам? — так же говорит ему на ухо Чонгук, сдерживая смех. — У вас есть омеги, — цокает он, — те же самые кухарки. Так что, смотри мне, — шутливо угрожает ему Чимин, прищурив глаза и пригрозив указательным пальцем для завершения общей картины, так сказать. Чонгук смеётся и целует его палец, после прижимая его к своей груди. — Мои глаза видят только тебя, мои уши слышат лишь твой голос, а сердце реагирует только на тебя. — Я знаю, Чонгук. — Чимин не спешит открывать глаза: ему хорошо вот так, стоять в плотном кольце рук своего мужчины. — Никому не отдам, — шепчет Чонгук и целует в шею. Чонмин с визгом убегает в другую комнату, пока за ним гонится Чонгук с просьбами вернуть ему фуражку. Альфа, полностью готовый, собирался выходить из дома на работу, как маленький непоседа резко снял с головы отца головной убор, когда тот хотел чмокнуть его перед уходом, и ни в какую не хотел отдавать назад. Чимин, закатывая глаза, пошёл за ними. — Эта шляпа моя, — весело сказал ребёнок, находясь уже в другой комнате, и одел фуражку на себя, которая тут же закрыла всё его лицо. — Обязательно, — ловит сына отец и берёт на руки, открывая довольное личико, но Чонмин хватается за вещь обеими руками. — Но спустя некоторое время. А пока она моя, сынок. Дай, пожалуйста, отцу нужно идти на работу. — Неа! Чонгук выпячивает нижнюю губу, как делают маленькие дети, когда обижаются, и закрывает глаза руками, произнося что-то, что похоже на плач. Чон знает, что Чонмин — добрый мальчик, и, наверняка, его «плач» должен помочь вернуть себе его фуражку. Но что-то Чонмин не спешит говорить «не плачь, пожалуйста» и возвращать вещь отцу. Глава семьи раскрывает пальцы, чтобы посмотреть на сына, а он громко смеётся, стоило ему увидеть один глаз Чонгука. Чонгук обречённо стонет, посматривая на часы. — Ты совсем его разбаловал. Относись немного строже, — ругается Чимин и берёт на руки ребёнка. — Чонмин, отдай отцу фуражку, иначе его будут ругать, — хмуря брови, произносит он. — Как ты меня? — спрашивает дитя, а Чонгук прыскает в кулак. — Да, — сквозь смех отвечает ему Чимин, — ты же не хочешь, чтобы отца ругали? — Не хочу. Бери, отец, — Чонмин протягивает ему наконец-то фуражку, и тот мигом её одевает на голову. — Спасибо, солнышко, — целует его маленькие пухлые ручки. — Ну всё, тебе пора уходить, — напоминает омега, — иначе тебя точно будут ругать. — Хорошо, что ты не мой начальник. А вот Чонмин попадает. Бедный мой сын… — Эй, — притворно злится Чимин и мягко бьёт полотенцем, всё это время весящее на его плече. Чонгук смеётся вместе с Чонмином и обувает ботинки. — Мы будем скучать, — говорит Чимин и подносит сына ближе, чтобы муж его ещё раз поцеловал, а потом целует его в щеку сам. — Я так не хочу уходить, — с печалью и грустью говорит альфа, глазами выдавая своё беспокойство. Прямо сейчас ему кажется, что выйди он за порог своего дома, как больше никогда не войдёт. Он мысленно бьёт себя по щекам, ругает, что выдумывает всякую ерунду, но это нечто колючее поражает его сердце и мозг. Чонгук искренне надеется, что это предчувствие — не более, чем просто «ошибки» его подсознания. — Ничего не бойся, — ласково шепчет ему муж, — помни мои слова, Чонгук. Нас никто и никогда. Всё будет хорошо, — голос Чимина едва ли не дрожит, но он умело держит себя в руках. Нужно подбодрить Чонгука, вот только он чувствует, что его самого нужно подбодрить. Он говорит ему слова поддержки, но ему кажется, что говорит их он для себя. Чимин тоже боится. — Ты прав, — с выдохом кивает Чонгук и смотрит на сына, — Чонмин, пока я буду на работе, защищай папу, хорошо? — Есть! — гордо и с огнём в глазах произносит альфа с ладонью у виска, как его учил Чонгук, — я папочку всегда буду защищать, — и целует омегу в щеку. — Вот видишь, я в надёжных руках, поэтому не думай о плохом и иди на работу. — Дай я снова обниму вас, — уйти никак не получается: ноги будто прилипли, а сердце тихо шепчет «не иди». Если бы не сильный характер, то Чонгук разревелся бы от своей беспомощности и отчаяния, ведь он понимает, что идти надо, но душа будто вырывается с его тела и просит остаться здесь, с семьёй. Чонгук готов лезть на стены и выть волком. Он не знает, что с ним происходит, но от этого непонятного чувства внутренности связываются в один узел. После ухода Чонгука на работу, Чимин, убедившись, что ребёнок играет со своими игрушками, решает присесть и взять в руки книгу. За окном ранее утро — домашними делами можно заняться позже. Лечь поспать тоже не вариант, ведь этот жаворонок ни за что не уснёт, поэтому Чимин хочет почитать, может быть, так он сможет отвлечься и не думать над словами мужа, а последнее буквально опустошает его. Он подходит к полке, где хранятся его книги (методические, авторские, романы, повести), энциклопедии, потёртые тетради, старые папки на завязках, внутри которых уйма тестовых сборников и контрольных заданий, и тянется к так и не прочитанной книге, как на пол падает стопка бумаг, подвязанные верёвкой. Воспоминания тут же накрывают волной. Он тяжело вздыхает и, взяв в руки листы, просматривает каждый, где написаны инициалы его учеников и их работы. Губы растягиваются в улыбке, а сам Чимин будто бы отправляется в прошлое, где он обучает школьников знаниям. Чимин радовался каждому дню, который он проводил в стенах школы и в окружении детей. Он просто наслаждался тем, что может учить других, помогать понять и изучить окружающую среду и самого себя. Чимин был учителем, был тем специалистом, деятельность которого направлена на обучение и воспитание будущего поколения. Свою профессию он любил, вкладывал всю свою душу, в работу уходил с головой, только бы помочь детям поймать интерес к знаниям. «Нет силы более могучей, чем знание; человек, вооруженный знанием, — непобедим». Образованными и грамотными людьми управлять гораздо тяжелее, чем теми, что находятся во тьме. Наблюдая за тем, как его народом помыкают, обращаются как со скотом, Чимин хотел бы воспитать то поколение, которое дало бы отпор японскому влиянию и освободило бы их от колониального режима. Единственное, что может их спасти, — это ум. Такой, которому нет ни предела, ни границ, ни рамок, тот что избавит их от этого несчастья. Совсем не важно, каким будет ум: житейный, гуманитарный, технический, книжный, главное, чтобы он просто был и чтобы помогал человеку думать, анализировать, размышлять, понимать, принимать решения, хитрить. А именно образование обогащает и оттачивает ум. Чимин в школу пошёл на год раньше, но это никак не повлияло на его способности. Тогда ему, маленькому, место, которое носило название «школа», казалось таким сокровенным, таким волшебным, таким сказочным. Он с удивлением распахивал глаза и смотрел на отца, выражая чистый непорочный детский восторг. Мужчина ласково улыбался ему, держа за руку, и произнёс те слова, которые Чимин не забудет до конца своей жизни. «Сделай так, чтобы это место сделало тебя невероятно сильным». Оно сделало, только ещё сильнее его сделал уход единственного родителя из его жизни. Навсегда. Будучи десятилетним ребёнком, Чимин, возвращаясь из школы домой, напевал песенку себе под нос, которую они сегодня всем классом выучили, и весело скакал, несмотря на холодную погоду и метель. Надо бы поскорее добраться домой. На детском лице играла ослепляющая улыбка, и настроение было поднятое: сегодня Чимин научился делить и умножать на тысячные, с чем он в первую очередь поделиться с отцом, а также его похвалили за сочинение, которое он написал про дружбу. Поначалу Чимин никак не мог сосредоточиться, собраться с мыслями и начать писать, в голове будто всё выветрилось, и он даже поник, опустив подбородок на одну руку, а другой крутя ручку. Он пустым взглядом смотрел на тетрадь, на ручку, на парту, перевёл взгляд на доску, на одноклассников, которые что-то черкали в свои тетради, на ножку учительского стола, а потом и на учительницу, с которой они встретились взглядами. Она встала из-за стола и прямиком пошла к Чимину, что уткнулся на чистый лист перед собой. — Дружба — это то, что делает тебя счастливым, — сказала она своим приятным голосом, даже не спрашивая у Чимина почему он ничего не пишет. Ей сразу всё стало понятным по поджатым губам Чимина и его поникшему виду. — Дружба — это когда ты спешишь кому-то помочь или спешат к тебе, когда ты сделаешь всё, чтобы твой друг улыбался и не грустил, Чимин-а. Дружба — это святое чувство, ведь не все дружбой обладают, не все умеют дружить по-настоящему. Многие пользуются дружбой, смешивают с лицемерием, алчностью и подлостью. — Это плохо, — говорит Чимин, — дружбу нельзя марать, она ведь чистая, как небо. — Верно, — кивает она, смотря ему в глаза, — а ещё, дружить можно не только с людьми. Твоим другом может быть природа, родители, семья, животные и птицы, растения, даже твоя родина. И ты сам можешь быть себе другом. Тебе самому всегда хочется приходить на помощь, поддерживать и просто разговаривать, ведь, когда вы вместе, вы по-настоящему сильны, — молодая учительница улыбается, увидев, как огонь разгорается в его глазах и как сильнее её ученик сжал ручку. Чимин знает, что писать. Пиная камешек носком своих ботинок, Чимин с улыбкой вспоминает о ней, о том, как она ему помогла, смогла подтолкнуть к действиям. В очередной раз. Чимин свою учительницу любит, он её уважает, ставит в пример. Ему хочется равняться на неё, быть таким же, как она. Она — важный человек в его жизни после отца. То, как девушка спешит на помощь, понимает их, школьников, с полуслов или же вовсе без них, учит их знаниям, растит их, словно своих детей, помогает отличать белое от чёрного и просто дарит свою любовь, заставляет Чимина по-настоящему восхищаться ею. Он днями и ночами напролёт говорит только о ней, повторяя, какой она хороший человек, а отец, слушавший его болтовню, с улыбкой кивает, зная, что каждое слово сына — чистая правда. Сейчас учителей так ничтожно мало потому, что правительство напросто перекрывает им все пути к образованию, большинство людей не образованны, многие не знают, как читать и писать, и Соджун так рад, что Чимин может учиться и получать образование. Сам мужчина имеет какие-то знания, он учил Чимина буквам и цифрам, но те знания, что им дают в школе, всё равно никак не сравнятся. Например, он не сможет объяснить сыну почему гремит гром и сверкает молния, из-за чего появляется цунами, дать характеристику героям художественных произведений, рассказать мотивы их действий, что автор пытался своими словами передать читателям, сказать, где обитал самый первый в мире человек, в каком году на их территории появилась первая империя, но все эти драгоценные знания могут дать учителя, что верят в светлое будущее. Учительницу Чимина, молодую и добрую девушку, мужчина безмерно уважает, благодарит за весь её нелёгкий труд, и с интересом слушает рассказы сына о ней и о школе. — Станешь таким же, как она? — спрашивает отец, очищая обувь от грязи, внимательно послушав новое стихотворение, который Чимин выучил сегодня в школе, и очередную трапезу о том, как учитель красиво и с выражением читала им это же произведение. За окном снег падает хлопьями, укрывая собой землю, в печи трещат дрова, которых он насобирал в лесу, на её поверхности варится кукуруза, а в их маленьком доме витает тепло и приятный запах. — Да! — не задумываясь, отвечает Чимин, — тоже буду учить и помогать деткам. Вырасту и стану учителем. — Будешь ставить «двойки»? — с улыбкой говорит Соджун. — Нет, — морщится он, — я сделаю так, чтобы всем ученикам было в удовольствие учиться и они заслуженно получали только «пять». Ну или «четвёрки». Когда он подходит к их с отцом дому, Чимин ускоряется, срываясь на бег, желая поскорее похвастаться своими успехами. Но он останавливается, ударив себя по лбу. Папы ведь нет дома, тот сейчас на работе. Вот же дурашка. И зачем спрашивается он так торопился? Выдохнув со стоном, Чимин понуро плетётся домой, зная, что будет обедать в одиночестве. А это он так не любит. Пообедав, он моет грязную посуду, прибирается в доме и садится читать книгу рецептов разных блюд. Идея что-нибудь приготовить для отца посетила его голову давно, но он всё не решался потому, что ещё слишком маленький для готовки. А Чимин так хочет порадовать отца, что сильно устаёт на работе. Он работает слесарем на складе, и мужчина руками и ногами держится за эту работу потому, что она обеспечивает им с сыном нормальную жизнь. Не сказать, что они живут в полном достатке и роскоши, но позволить себе кимчи и чашку риса вполне могут. Соджун пропадает на работе с утра до вечера. В это время омега ходит в школу, а потом слоняется по дому, делая уроки и совершая уборку. Их дом совсем небольшой: всего две комнаты — маленькая кухонька и одна спальня, которая играет роль и гостиной. Но они не жалуются, и на этом спасибо. У них есть еда, одежда, крыша над головой и самое главное — они есть друг у друга. О чём ещё можно мечтать? Внимательно прочитав книгу, омега завязывает фартук на поясе и несёт деревянный табурет, поставив его у полки, до которой он не достаёт. Там покоятся крупы, пшеничная мука и специи. Взяв муку, он осторожно спускается и неожиданно громко охает. — Я же печь растопить забыл! — снова бьёт себя он по лбу и выбегает на улицу за дровами, что сложены возле забора решёткой. А неподалёку стоит корзинка, которую мужчина сам соорудил, с углём. Уголь, к сожалению, плохой, он ужасно воняет, когда печь разгорается, и тепла даёт мало. На хороший и качественный у них нет денег. Сперва мальчишка относит дрова, а потом прибегает и за углём. Он с кряхтением и со скоростью черепахи тащит этот нелёгкий для него груз домой, и, когда он кое-как доносит уголь до печи, Чимин начинает раскладывать дровишки внутри, сверху кидает уголь, поджигает сено и высохшие листья спичкой, предварительно облив всё это подсолнечным маслом. Последнее они делают, чтобы лучше разгоралось. Чимин несильно дует, чтобы огонь поскорее всё охватил своим пламенем, и закрывает печь крышкой, убедившись, что дрова в ней горят хорошо. Тщательно вымыв руки, он принимается за готовку. Чимин положил бы больше сахара, так как сладкоежка, но тогда их запасы быстро кончатся. Крутясь возле теста с довольным лицо, Чимин суёт в печь формочку и с приподнятым настроением идёт в другую комнату, чтобы почитать. Чимин книги очень любит, ему так нравится читать! Читает он хорошо, папа и учительница его всегда хвалят, когда тот читает вслух. Взяв в руки книгу, в котором описывается жизнь принцессы дальнего Востока, где отец собрался выдать её замуж за старого и подлого, но безмерно богатого короля, мальчуган с головой ушёл в эту историю, забывая буквально обо всём. Дома было тепло, с печи шёл вкусный аромат сладкой выпечки, а за окном надрывно выл ветер, разгоняя снег по всему пространству. Чимин не забывал поглядывать на часы, иначе его пирог может подгореть, а этого он допустить не может. «Первый блин комом», но омега надеется, что получится так, как он хочет. Когда проходит сорок минут, Чимин откладывает чтение и идёт на кухню, закатывая глаза от вкусного аромата, что забивается в ноздрях. Он хватает ухват и предельно осторожно лезет доставать готовый румяный пирог, параллельно думая о том, насколько ему будет больно, если он случайно обожжётся, а что будет, если он уронит пирог, он даже не хочет представлять. Запыхавшись и покраснев, он с горем пополам вытаскивает формочку, жалобно пища оттого, что его рукам сильно горячо. Он ставит пирог на стол и даёт ему остыть. Аромат, витавший по дому, усиливается в разы. — Какой красивый, — с восторгом осматривает своё творение Чимин со всех сторон, — а как пахне-е-ет! В тот вечер Чимин кое-как дождался наступления вечера. Когда стрелки часов показывали цифру «7», он крутился возле входной двери, ожидая прихода отца. Он уже предвкушал его довольное лицо, когда сын покажет ему свою готовку, и искренний восторг, когда отведает пирога, в который Чимин вложил всю свою любовь. Ну, по поводу восторга, было громко сказано, но мальчишка так надеется, что выпечка будет вкусной. Однако приходить домой отец не торопился. Время всё бежало, а его так и не было. Чимин, накинув на плечи старую куфайку, вышел из дома, но выйти за ограду и посмотреть, идёт ли отец или нет, так и не смог. Весь двор был в непроходимых сугробах, видимость была нулевой из-за сильной метели, что и не думала прекращать. Холодный ветер кусал его щёки, пронизывал его тело, словно острым мечом, едва ли не толкал его прямо в сугробы, но Чимин не уходил. Сердечко его ёкало и стучало быстро-быстро, играя в голове с «тудум-тудум». Что-то нехорошее (он чувствовал) витало в его теле. — Папа! — закричал он, но воющий ветер проглотил его крик. Он продолжал смотреть туда, откуда папа всегда приходит с работы домой, но видел только темноту, что так пугала. На глаза начали наворачиваться слёзы, то ли от холода, то ли от боязни, и, крикнув ещё раз громкое «папа», на которое он не получил ответа, Чимин зашёл в дом. Кинув куфайку в угол прихожей, он снова бросил взгляд на часы, что уже показывали почти десять, а затем сел возле окна, высматривая отца во тьме. Страх начал кружить его голову, а свист и вой ветра усложняли ситуацию. Чимину стало страшно. Страшно так, что он начал плакать. Где папа? Почему он не возвращается домой? Может у него возникли срочные дела? Но какие дела могут быть, когда метёт такая метель? А вдруг он потерялся, сбился с пути в эту непогоду? Чимин уже было хотел выскочить на улицу, искать отца, но вовремя понял, что тогда потеряется сам. — Где ты, пап? — прошептал он, утирая слезу. Прошло два часа. Соджун всё ещё не вернулся. Чимин всё это время сидел у окна и ждал, жуя губу и проливая слёзы. Больше сидеть он не может. Хватит, насиделся. Он одевает тёплый свитер, наверх жилетку, болоньевые штаны, под низом которых гамажи, вязаные носки из овечьей шерсти. Суёт ноги в валенки, на голову надевает ушанку, шею и нос обматывает шарфом и, снова одев куфайку, вместе с керосиновой лампой выходит на улицу, где он сразу же чуть не падает в сугробы. Он почти в них тонет, но упрямо идёт за двор. Лампа в его руках сильно покачивается, порываясь вовсе улететь, а снег забивается в глаза, из-за чего текут слёзы, но сразу же превращаются в ледышки либо же просто исчезают. Идти невыносимо тяжело, но Чимин идёт. Холод зверский. Благо дом коллеги отца находится не так далеко, а через улицу. В чужих домах погашен свет, и с труб идёт дым, что метель разгоняет. Остальным, наверное, тепло дома, а Чимину вот нет. Он бы так хотел лежать под тёплым одеялом, обнимая родителя, и видеть десятый сон, чувствуя его дыхание у себя на макушке. Еле-еле дойдя до дома мужчины, он без особых усилий открывает калитку: его дом расположен так, что ветер не задувает двор. Все сейчас спят, ему крайне неудобно их будить, но, а что поделать? Очутившись возле входной двери, которая заперта изнутри, он тарабанит по ней, громко произнося имя мужчины. Чимин знает, что поступает некрасиво, но, может быть, он знает, где Соджун. — Извините, дяденька Дэхун, Вы не знаете, где мой отец? — жалобно пищит он, стоило двери открыться. Мужчина быстро пустил его в дом, а потом замер, с тоской смотря на ребёнка, в глазах которых читалась надежда на его положительный ответ. Он так хотел услышать с его уст «Да, я знаю, где твой папа, Чимин». Он знает, как же, знает… — Чимин-а, твой папа… А что он ему скажет? Вернее, как? Совесть позволит просто взять и сказать? Дэхун в замешательстве, он в плену собственных чувств, что не дают покоя с того самого происшествия. Они душат его, прямо в глотке застревают, перед глазами огненными буквами прорезаются, в ушах зловещим эхом отдаются со словами «Человек? Ты человек?». Нет, все эти мученья не оправдывают его. Не оправдывают его бездействия. Ни капли. Но, с другой стороны, должен ли он чувствовать вину? Должен ли он думать о чужих людях? Должна ли его волновать чужая семья? Приятель? Чужой ребёнок? Что смотрит на него с верой, которую… он её у него отберёт. — Вы знаете? Где же он? Почему его так долго не было? Возникли неотложные дела, да? С ним же всё в порядке? — без остановки тараторит он, шмыгая красным носом, — а я уже переживать начал. Даже плакал. Ведь глубокая ночь на дворе, а его всё не было и не было. Я пирог специально приготовил. В первый раз, между прочим. Сам, без чьей-либо помощи! Запах стоял просто отменный! Так хотел, чтобы мы поели его горячим. Но да ладно, поедим итак. Главн… — Твоего папы больше нет, — на одном дыхании произносит он, стараясь не смотреть на лицо ребёнка, что сейчас выражает недоуменность. — Что? Что значит… — Он умер, Чимин-а, — голос срывается, а глаза неотрывно смотрят на Чимина, внутри которого атомные бомбы по одной взрываются. Вера и надежда лопаются. Иглу в своих руках держит Дэхун. А потом он собственноручно вгоняет её в своё сердце. Снова и снова. Но он не умирает. Нет, ему дозволено лишь наблюдать. Наблюдать за тем, как это дитя, такое уязвимое и беззащитное, ломается на части. Он не смотреть на него не может, глаза будто живут отдельной жизнью, они будто против него идут, нарочно «на, смотри и мучайся» говорят. А он и мучается. Сердце сжимается так, что, казалось бы, вот-вот, и лопнет, заполняя своими ошмётками весь организм. Он смотрит на детские глаза, которые своей пустотой пугают и что слезами горькими наполняются, и плачет сам потому, что невыносимо. Больно. Очень больно. А какова сейчас боль этого малыша? — Утром у него остановилось сердце, — тихо шепчет он, — его отвезли в больницу, чтобы вскрыть. Сейчас он в морге. Он… он больше не придёт, Чимин-а. А я… ничего не делал, я не пришёл к тебе, я молчал, не сказал… боже мой, прости… Чимин разворачивается и убегает, не закрывая за собой дверь, которую метель едва ли не срывает с петель. Дэхун сзади что-то кричит, бежит за ним, но Чимин убегает быстрее, так, чтобы ни одна живая душа не смогла его увидеть. Его истерзанную и порванную душу, его глаза, в которых нет жизни, его лицо, что искажено гримасой боли. Ветер толкает его лицом в сугроб, он падает, но не встаёт. Не хочет. Снег накрывает его собой, укутывает сломанное дитя, словно покрывалом, не даёт ледяному ветру кусать его, в себе все его крики и рыдания глушит, горе с ним разделяет, а появившаяся луна становится свидетелем разрушения мира маленького человечка. Чимину холодно. Очень сильно. Холодно везде: внутри, снаружи, в душе, в сердце. Его маленькое тельце дрожит, а сам он горько плачет, утыкаясь лицом в изгиб локтя. Все его мысли посвящены только папе, он думает о нём и осознаёт что больше никогда его не увидит. Последнее рвёт душу на части, и Чимин начинает вопить в голос. Больно-больно-больно. Почему всё так? Почему папа ушёл? Почему оставил его? Почему Чимин так долго этого не знал? Он улыбался, смеялся, занимался своими делами, радовался, а в это время отец… Почему? — Почему? — надрывно кричит он, задирая голову вверх, но в ответ получает лишь вой ветра. Никто не спешит отвечать ему. В доме так и стоял пирог, которого теперь никто не съест. Всё было так, как сказал Дэхун. Мужчина с самого утра чувствовал себя неважно, у него постоянно что-то тянуло в левой стороне груди, но должного внимания он не обратил, считая, что всё это из-за усталости. Он думал, что всё пройдёт, но боль не уходила, а наоборот только возрастала. Звать на помощь кого-то он не спешил, ведь понимал, что его могут увезти в больницу, а кто тогда позаботиться о его сыне и прокормит его? В один момент в сердце что-то резко и сильно кольнуло, и он взялся за грудь, почти сгибаясь пополам из-за острой вспышки боли. Создавалось впечатление, что судорога свела сердце и никак не отпускала. Было больно так, что он не мог дышать. Соджун хаотично открывал рот, пытаясь глотнуть немного воздуха. Сделать вдох у него всё же получилось, но тут же он упал на колени, подбитый теперь сильной порцией боли. Ему казалось, что кто-то вспарывает его грудную клетку и голыми руками ковыряет мотор всего организма. Как назло, поблизости никого не было, кто бы смог помочь ему хотя бы встать. А, нет, это всё не правда, кое-кто был с ним. Тот, чьё лицо красивое до такой степени, что начинаешь забываться в этой красоте. Тот, кто своей медленной походкой затягивает арканы на шее, не пропуская внутрь кислород. Тот, чья ухмылка напоминала сущий кошмар. Тот, чьи тонкие и бледные руки способны убить и без ножа. Тот, кто пришёл за ним. Та. Соджун закрывает глаза, и за их пределы вырываются слёзы. Он хотел бы, чтобы происходящее оказалось сном, но почему же он тогда не просыпается? Всё это жестокая реальность, которая рушит все надежды. Пак захлёбывается в своём отчаянии. Почему же всё происходит именно так? Именно сейчас, когда его маленький сынишка не готов дальше жить без него, без его защиты и опеки. Он ведь сломается, этот мир будет каждый раз бить его под колени, заставляя падать и падать. Он не сможет быть в одиночестве. Чимин его боится. Когда Соджун думает о Чимине, ему хочется выть и кричать на всю Вселенную. Ну почему же так? Почему-почему-почему? Пак старается поднять голову, хотя и знает, что не сможет. Он уже ничего не сможет сделать. Но ему надо убежать от неё. Надо пойти к сыну и крепко прижать его к своей груди. Почему же тело не слушается?! Почему оно отказывается идти к Чимину?! Потому что она не даёт. Она его теперь никуда не отпустит. Соджун с горьким понимаем всхлипывает, всё так же не открывая глаз. Он чувствует её присутствие совсем рядом с собой. Ощущает холод, что не сравнится ни с чем на Земле, присущий только ей. Она своими костлявыми руками гладит его по лицу, по волосам, словно успокаивая. Она к вечному уходу готовит. — Я не одна, — шепчет Смерть ему в ухо, и мужчина медленно открывает глаза. Рядом с ней стоит его жена в белых одеяниях. Её нежная кожа белая-белая и светится, словно тысячи фонарей освещают её красивое лицо. Одной рукой мать Чимина держит её за руку и улыбается мужу. Соджун по этой улыбке безумно скучал. Он в жене сильно нуждался. И сейчас нуждается. — Идём с нами, дорогой, — произносит женщина своим ласковым голосом, который навеки будет играть у него в ушах. Ах, как же он соскучился. Жена вытягивает вторую ладонь, всё так же спокойно улыбаясь, но Соджун не спешит брать её за руку. Он смотрит в лицо Смерти, а та продолжает ухмыляться, не сводя с него своих чёрных, как сама тьма, очей. — Ты пойдёшь с нами, — с той же ядовитой ухмылкой, из-за которой все внутренности леденеют. Она берёт его руку в свою безумно холодную и сильно сжимает. Мужчина мотает головой и пытается освободить свою ладонь, вот только ни капли не получается. С глаз брызгают слёзы, а с рта вырываются жалкие непонятные хрипы. — Сынок справится, Соджун, — говорит жена, — Мы всегда будем защищать его. Мёртвого мужчину обнаружили спустя час после его смерти. Описать свои чувства, когда Дэхун не чувствовал пульса коллеги, он не мог. Пака забрали в районную больницу, куда ехать около часа, чтобы провести вскрытие, ведь смерть произошла в рабочей обстановке и в рабочий момент. Там же, через два часа, диагностировали, что смерть произошла в результате остановки сердца. Люди выяснили, что у бедняка есть только единственный сын, и поручили осведомить ребёнка о смерти отца. Вот только никто этого не сделал, взваливая всё на непогоду. Тащиться в самую глушь посёлка в метель никому не хотелось, да и что же этот несчастный жалкий ребёнок. Он подождёт, ничего с ним не случится. Подумаешь, умер отец доходяга. Чимина забрали в детский дом, который находится далеко от их дома. Там и прошло его детство. Закончив школу, он поступил в педагогическое училище, где провёл четыре года. Мечта стать учителем всё ещё жила в нём, и это, наверное, единственное, что не дало ему окончательно угаснуть. Когда его привезли сюда, оторвав от прежней счастливой жизни, омега со слезами на глазах вспоминал те дни, которые он проводил с отцом и с учительницей. Как жаль, что они больше не вернутся, а будут лишь воспоминаниями, благодаря которым он будет улыбаться и заставлять себя идти дальше. Чимин ни на минуту не забывал о родителе, он всегда думал о нём и безумно скучал. Ему хотелось обнять его или хотя бы один лишь раз взглянуть в его вечно добрые глаза, но понимал, что не может, оттого и захлёбывался в собственных слезах. Чимин осознавал, что теперь он один. Осиротевший мальчик, которого бросили одного жить в этом мире. Ему не хотелось жить, ему хотелось к отцу. Он просто желал умереть. И Чимин это сделал. Он умер в душе, превратился в пустой сосуд. Просто мешок с костями и органами. Его огонёк погас, как свечка на ветру, с ним погас и Чимин. Это место душило его, стены двигались навстречу к мальчику и сжимали. Здесь было холодно, мокро, сыро, темно, новое местожительство ещё больше убивало. Тогда, когда ему нужна была поддержка и любовь, его окружали лишь те, кто отчаялись в жизни, у кого, как и у Чимина, отобрали любовь. Он смотрел на детей, что были младше, старше, его ровесниками, и ему становилось ещё холоднее. Все они так похожи, у кого-то родители умерли, у кого-то их убили, лишили всяких прав воспитывать ребёнка, кого-то привезли сюда, потому что от них отказались. Все они такие разные, но такие похожие. Он целыми днями и ночами сидел один. Никого не подпускал к себе и сам не тянулся. Когда воспитатели насильно заставляли его пойти поесть или поиграть с детьми, он вырывался и громко плакал. Почему же они его трогают? Он плакал горько так, что они сами пугались и оставляли в покое, в котором он так нуждается. Ему никто не нужен. Совершенно никто. Пусть не трогают! Чимин был одиноким. Какая ирония, то, чего он боялся, настигло его. Хочется смеяться. Ха-ха-ха! Но почему же смех этот застревает в глотке, так и не выйдя наружу? — Мне тоже холодно, — прозвучал как-то пропитанный печалью голос над Чимином, что сидел возле стенки, утыкаясь лицом в согнутые коленки. Омега поднял голову и смотрел на него, долго и неотрывно, он смотрел в его глаза, в которых он мог видеть такую же версию себя. Только, кажется, в разы поломанную. Глаза этого мальчишки были такими красивыми, выразительными, они были способны уместить в себе весь мир, показать все красоты космоса, в них запросто можно утонуть и потеряться, но они напрочь были полны болью и разочарованием. Он старше Чимина всего на пару лет, и уже был таким сломанным, мёртвым. — Я тоже не могу согреться, — сказал мальчик низким голосом, и Чимину так хотелось согреть его, подарить хоть немного тепла. Теперь никому из них не было холодно, они не мёрзли, как тогда раньше, находившись в тёплом помещении. Два, лишённых тепла и любви, человека нашли друг друга, грея своим холодом. Джиан всегда был рядом, он словно тенью следовал за Чимином, давал чувствовать, что омега не один, защищал от вредных ребят, что издевались и обзывали Чимина психом, от воспитателей, которые с криком требовали, чтобы тот вышел из комнаты. Джиан стал для него щитом, а Чимин солнечным лучом. — Сильно больно? — спросил Чимин, едва ощутимо прикасаясь смоченной спиртом ватой по его ранам. Он старался обрабатывать аккуратно, а когда Джиан морщился, быстро дул, чтобы облегчить боль. Они сидели в игровой комнате одни, в тайне от всех, поэтому и разговаривали шепотом. — Нет. — И надо было лезть драться? — Они плохо отзывались о тебе. Я не мог молчать и ничего не делать, — хмурится Джиан, вспоминая тех подростков. — Их всё равно не переубедишь, а ты только сделал больно себе, — дует щёки омега, с грустью смотря на синяки и порезы на лице Джиана. Вот опять. Снова Джиану больно. Из-за Чимина. — Я в этом виноват, — опускает глаза Чимин, пальцами перебирая края рубашки, — из-за меня ты получил травмы. Я… — Чимин, — прервал его старший, взяв лицо омеги в свои руки и серьёзно посмотрев ему в глаза, — я сейчас очень злой, будь добр, не неси всякую ерунду. Не смей себя винить. Я делаю это потому, что хочу защищать тебя, ты понял? — Но Джиан… — Ты понял, Чимин? — Да, — буркнул он и продолжил своё дело. Время стремительно бежит, развивая скорость. И вот уже всё плохое осталось позади, не давая забыть о себе в лице воспоминаний. Чимин не льёт слёзы, не желает умирать, не сидит в четырёх стенах и не убивает самого себя. Он живёт. Отца он отпустил, искренне молясь, чтобы его душа обрела покой и воссоединилась с покойной матерью. Вспоминая о нём, а делает он это часто, пятнадцатилетний юноша не плачет, а улыбается, чувствуя его присутствие рядом. Вот ведь глупый, отец никогда не бросал его, он был с ним. В сердце. Вместе с мамой. Чимин по-прежнему любит учиться, его способности значительно улучшились, хоть и те, кто обучают его, никак не сравнятся с его учительницей, которая относилась ему как к родному ребёнку. С возрастом приходят новые предметы, новые знания, новые понимания, и в них Чимин готов вновь и вновь окунаться с головой. Чего не скажешь о другом. Джиан — полная противоположность Чимина в учёбе. Тот без зазрения совести мог поспать на уроках, а то и вовсе не посещать их. Ему это всё неинтересно и не нужно, так зачем же тратить своё время в пустую? Чимин друга не осуждал, хоть и не поддерживал его поступки. Он ни в коем случае не навязывал ему учёбу, но разговаривал с другом на эту тему несколько раз, ведь Джиан парень смышленный, из него можно что-то слепить. Чимин видел в нём потенциал, и ему было крайне жаль, видя, как тот собственноручно его убивает. «Знание состава воды или подобной ерунды поможет мне в жизни? — спросил как-то Джиан Чимина, ответа которого последний не произнёс. Вернее, он у него был, но Чимин молчал, всё равно Джиан его не послушает: «Нет и да. Нет, потому что само значение никак не пригодится в жизни. Да, потому что это научит думать обширнее и глубоко». Больше они эту тему не затрагивали. К слову, их отношения становились крепкими изо дня в день, превращаясь в непробиваемую скалу. Они продолжали греть друг друга, излучать тепло, поддерживать друг друга, когда другие отворачивались. А другие им и не нужны, когда они вдвоём. Джиан всё так же защищал друга от хулиганов, но не потому, что они задирали Чимина и плохо отзывались о нём, а из-за того, что они липли к нему, словно насекомые на сладкое, пытаясь обратить на себя внимание и сделать Чимина своим парнем (Джиан всегда сплёвывает и кривит губы от последнего слова). Впрочем это неудивительно, ведь Чимин был настоящим красавцем, на которого невозможно было не смотреть с открытым ртом. Лицо приобрело аккуратные черты, а тело красивые и плавные изгибы. Мальчишки пускали на него слюни, а омеги и девочки с завистью смотрели. Джиан не раз дрался элементарно из-за того, что другие спрашивали разрешения у Чимина пообедать с ним в столовой, за что получал наказания от директора детского дома. Он всё своё время проводил с Чимином, ходя за ним по пятам и стреляя убийственным взглядом всех, кто посмотрел омеге вслед. Но Чимин не был зол на него, ему нравилось, что он под надежной защитой, а альфы всё равно его не интересовали. Учёба для него так и оставалась самым главным. Всего через два года ему нужно поступать, поэтому нельзя терять голову и расслабляться. Джиан же в этом году заканчивал школу — Чимин каждый раз огорчался, стоило об этом подумать. Одна мысль о том, что Джиан будет далеко от него, скручивает душу в трубочку. Он старался не показывать свою грусть, но тот и так всё понимал. Ему тоже от этого больно. Ведь Чимин — его свет, самое светлое внутри него, без него он замёрзнет. Как и Чимин без Джиана. Джиан в него влюблён. Бесповоротно и окончательно. Этот мальчишка влюбляет в себя больше с каждым днём. Его улыбка, смех, каждый жест и каждое действие автоматически сохраняется в памяти и вырисовывается перед глазами, словно на повторе. Ему хочется всегда быть рядом, держать его тёплую и нежную ладошку, смотреть в пленительные глаза и забываться. Когда рядом Чимин, мир играет красками и не кажется таким уж ужасным. То, что это чувство, дарящее счастье и кружащее голову, — любовь, Джиан понял не сразу. Он воспринимал младшего, как друга, как того, с кем ему нравилось проводить время и просто быть рядом. Он чувствовал ответственность за жизнь этого мальчишки, чувствовал себя старшим братом, что обязан оберегать его от всего плохого. Однако Им понял, что он питает к Чимину не дружеские и не братские чувства, а нечто большее. То, что бывает между двумя людьми. То, что связывает души в крепкий узел. То была любовь. Такая чистая, искренняя и настоящая. Джиан был сильно привязан к Чимину, он приравнивал его к воздуху, и, находясь большую часть своего времени вместе с ним, не заметил, как полюбил от всего сердца и со всей раненой душой. С каждым днём она росла и росла, наполняла альфу и приносила лишь радость. Джиану нравилось его любить, смотреть не как на друга или брата, а как на свою пару. В раздробленном сердце зацвели цветы, а самому альфе хотелось петь и танцевать, на всю Вселенную крича о том, что он любит Чимина. Ему казалось, что его любовь взаимна, оттого и душа радовалась ещё больше. Джиан всеми фибрами души чувствовал их связь, которая накрепко соединяла их сердца.***
Чимин зовёт его обедать, и Чонмин тут же бросает свои игрушки, со скоростью ветра вбегая в кухню, но тут же расстраивается, увидев в своей тарелке такой нелюбимый суп. Ребёнок давно смирился, что папа не даёт ему, например, мороженое на обед, но он ждал, что его будут ждать хотя бы котлетки ну или пельмешки. — Ну пап, — вредничает альфа, показательно прикрывая рот ладошкой при виде супа, словно его вот-вот вырвет. — Чонмин, не начинай, — хмурит брови омега. — Я его та-а-ак не люблю! — Хорошо, можешь не есть, — говорит папа, отправив в рот ложку супа и довольно мыча. — Правда? — загораются его глаза, — я могу его не есть? — Ага, но тогда и не будешь есть то, что стоит на том столике, — не оборачиваясь, указывает на заварные пирожные, что лежат в тарелке, — придётся отдать их обратно в пекарню, — якобы грустнеет Чимин, печально вздохнув. — Нет! Пап, не отдавай их, пожалуйста, — тут же подрывается с места Чонмин, залезая на колени родителя, — я всё съем! Целую тарелку! Только оставь их мне! — Сначала скушай, а потом посмотрим, — Чимин еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Его ребёнок просто монстр сладостей. Он готов душу отдать, что съесть что-нибудь сладкое. Ребёнок этим пошёл в Чимина, даже переплюнул его, омеге приходится прятать леденцы в банки, накрепко закрутив крышкой и поставив в шкафы, до которых он и сам не дотягивается. Чимин вытирает испачканный рот сына салфеткой и возвращается к своей еде, как через открытую форточку доносится голос из рупорного громкоговорителя. Парень тут же перестаёт есть, внимательно вслушиваясь в голос. — Всем! Всем! Всем! В стране началась война! Северокорейские войска перешли границу! Началась война! Вот оно. Беспокойство Чонгука становится понятным. Чимин резко поднимается со своего стула, едва не опрокинув содержимое стола на пол, и бежит к телефону, набирая рабочий номер Чонгука. Чонмин убегает за папой, спрашивая что случилось. Омега уверяет сына, что всё в порядке и сильнее прижимает к уху трубку. Гудки-гудки-гудки. Ну конечно, было бы странно, если бы в такой момент Чонгук сидел у себя в кабинете и ждал звонка от мужа. С громким стуком положив трубку обратно, омега убегает в спальню, чтобы взять документы и ценные вещи. — Папочка, мы куда-то уходим? — взволнованно спрашивает ребёнок, и Чимин захлопывает дверцу шкафа, кидая вещи вовнутрь сумки. — Да, сыночек, нам нужно уходить, — кое-как улыбается ему омега и берёт его крохотные ручки в свои, успокаивающе поглаживая, — Чонмин-и, иди беги за своим медвежонком. Возьмём его с собой. — Хорошо, — весело говорит и уходит искать своего любимого тряпичного медведя. Чимин поднимается с колен и кидает самую необходимую одежду, пытаясь не потерять равновесие из-за дрожащих ног. Всё, о чём он думает это Чонгук, ведь он напрямую связан с военными действиями, и ему может угрожать опасность. Чимин старается подавить свои слёзы, не дать им вырваться наружу и думать о хорошем. Но как думать о хорошем, когда его почти нет? А если он Чонгука больше не увидит? Что если он лежит мёртвым на границе? Чимин не выдерживает и громко всхлипывает, сразу же прижимая ладони ко рту. Чимин так жалеет, что отпустил Чонгука на работу. Сердце и душа, объединившись, твердили одно «не отпускай», а он отпустил. Он изо всех сил пытается не реветь, но не получается. Страх полностью подчинил его себе. — Чимин! Чонмин! — разносится по дому громкий голос, и дверь стукается о стену с противным резким звуком. Чонгук не закрывает за собой дверь и в обуви проходит в дом, повторяя эти два имени дрожащим голосом. — Чонгук! — выбегает из спальни омега и изо всех сил обнимает мужа, дрожа всем телом. Чонгук, не раздумывая ни секунды, окольцовывает его позвоночник и тихо нашёптывает успокаивающие слова. Сразу же появляется Чонмин и бежит к отцу, радостно взвизгивая. Альфа обнимает и его, вдыхая запах ребёнка. — Это случилось, Чонгук, — всхлипывает омега, шмыгая носом и смотря ему в глаза, — почему же так быстро и совершенно внезапно? — Если бы я только знал, малыш, — понуро произносит, — те двинулись на столицу, вам нужно немедленно уходить, — его тон приобретает серьёзные нотки. — Что? — заикается Чимин, — а как же ты, Чонгук? — Я… — делает паузу он, будто подбирает правильные слова, — я не смогу вас защитить, — хрипит Чонгук, внутри себя взвывая от своей беспомощности. «Не смогу защитить» на повторе играет в голове, а он чувствует себя самым бесполезным человеком на планете. Как же он допустил такое, что не может уберечь собственную семью? Он ведь клялся самому себе, что горы свернёт, но родных людей будет защищать до последнего вдоха, а что же теперь случилось. — Со мной вы не будете в безопасности. Я — тот, кто в первую очередь пойдёт на войну. Я обязан. Взяв вас с собой, я подвергну вас огромной опасности, Чимин, а я этого не хочу. И при этом я даже не знаю куда сказать вам идти! — сам на себя злится Чон, повышая голос, — я не знаю куда вас направить, чтобы с тобой и с Чонмином всё было в порядке. Я не знаю, где находится это безопасное место. Я ничего не знаю! Я… просто бессилен. — Чонгук, всё будет хорошо, — врёт Чимин. Все они отчётливо ощущают ложь в только что произнесённых словах. — С нами всё будет в порядке, — почему же тогда плачет, не в силах остановиться? — Все мы будем в целости и сохранности, — почему выходит так неуверенно? — Вы пойдете в Чхонджу, Чимин. И скорее всего, отправить вас на машине будет слишком рискованно.***
Когда Хосок прибегает к их провинции, он едва ли не теряется в толпе спешно идущих и взбудораженных односельчан. У всех одно лицо, выражающее страх. Идут они с тяжёлыми грузами на спинах, замотанные в тряпки, с детьми под ручку и на руках, кто-то передвигается на телегах. Молодые омеги и девушки на ходу кормят грудью младенцев, прикрываясь многими слоями одежды, но никому нет до них дела. Абсолютно. Беременные с тяжёлыми вдохами и выдохами придерживают близких за локоть, а старики и инвалиды еле передвигают конечности. Всем приходится несладко. Кто-то льёт слёзы беззвучно и с громкими всхлипываниями, кто-то проклинает коммунистов, а кто-то нашёптывает молитвы и исповеди о том, что всему этому придёт конец. Хосок в каждом ищет знакомые и родные лица, но от нескончаемых потоков людей начинает кружиться голова. Узнать кого-то среди многих людей сложно. Хосок бежит вперёд-назад, с одной стороны в другую, вертит головой туда-сюда и уже начинает волноваться, как где-то позади него слышится громкий голос брата: — Хосок! — Минсок, — кричит ему в ответ и бежит к младшему, ловя его и крепко заключая в объятия. — Где мама и Хвиин? — Они идут сзади. Меня отправили, чтобы искать тебя, брат. Я так рад, что нашёл тебя, — говорит малыш и вновь обнимает брата, не слезая с его рук. — И я, мелкота. Идём к остальным. Младший, держа старшего за шею, ведёт его к семье, по пути рассказывая, как в обед в их дом ворвалась соседка Ха Ра и сообщила о страшной новости. Минсок рассказывает, что мама и сестра ринулись собирать вещи, а после начали искать его, Хосока. Те узнали, что хозяин отправил своего человека к рабочим, и стали ждать парня. Но когда Хосока всё не было и не было, они не могли оставаться сидеть дома, когда время начало поджимать, и ушли, надеясь, что встретят его. Хосок с братом на руках быстро бежит, проталкиваясь сквозь толпу, которая никак не рассосётся. Он ускоряется, когда замечает мать и сестру. — Мама! Хвиин! — Хосок! Чон подбегает к ним и обнимает, прижимая плачущих женщин крепче к себе. Хосок поглаживает их по спине, разделяет с ними одно горе. — Вот несчастье, — льёт слёзы женщина, утирая слёзы ладошкой, — Беда, беда. — Мам, не плачь, — держа её морщинистое лицо в своих руках, говорит ей сын, а после целует сестру в макушку, — нам надо идти, пойдёмте, — и одевает на себя груз, который до этого был у девушки. — Вы ведь взяли наши сбережения? — Они у мамы, — отвечает Хвиин, незаметно (чтобы не волновать других членов семьи) разминая спину и выдыхая через нос. — Хорошо. Вы ведь поели? — с надеждой на положительный ответ. — Да, а ты? — Да, — как там говорят, ложь во благо? — Куда мы идём? — спрашивает ребёнок, держащий руку хромающей мамы. — Не знаю, мелкий, не знаю… — произносит Хосок, приняв вопрос в другом контексте. Действительно, куда они все идут? В пропасть или, быть может, на дно?