***
СССР продолжал оказывать Северной Корее большую военную помощь, и КНДР продолжала наращивать свою военную мощь, организуя армию по советской модели и под руководством советских военных советников. Большую роль также играли этнические корейцы из Китая, ветераны Народно-освободительной армии Китая, которые с согласия Пекина перешли на службу в северокорейские вооружённые силы. Таким образом, к началу 1950 года северокорейские вооружённые силы превосходили южнокорейские по всем ключевым компонентам. Наконец после немалых колебаний и поддавшись на настойчивые уверения Хан У Шика, СССР дал согласие на проведение военной операции.***
Наступление КНДР началось сразу на нескольких направлениях: главная группа войск пошла прямиком на Сеул, а вспомогательная двинулась на столицу с востока, перерезая им пути отступления. Численность сухопутной группировки, обученной советскими военными советниками, составляла сто семьдесят пять тысяч человек, в её составе было сто пятьдесят танков «Т-34», в военно-воздушных силах имелось сто семьдесят два боевых самолёта, а в Южной Корее численность войск составляла всего девяносто три тысячи человек. — Немедленно доложить обстановку. — Товарищ генерал, наши отряды оказывают сопротивление, как могут. Тех сволочей слишком много. Мы несём огромные потери, — отчитывается Сокджину солдат. Мин поджимает губы и хмурит брови. Конечно же, дураку известно, что они проигрывают по всем фронтам. Одни вооружения чего стоят. Странно надеяться на хорошее, когда у них даже количество пулемётов больше в семь раз. — Как ситуация на востоке? — эта часть столицы волнует не меньше, чем основная. В действительности, Сокджин даже похлопал бы коммунистам за столь умный ход. Напасть с двух сторон — идея хорошая, особенно тогда, когда южане слабы. — Слабее, чем тут, генерал. — Товарищ генерал, — подаёт свой голос Намджун, — разрешите мне отправиться на восток. — Никак нет, товарищ генерал, — тут же встревает генерал-лейтенант, — дивизия генерал-майора Кима нам нужна в главных вратах. Нам нельзя выводить одну из основных сил из столицы и все войска в общем. — Но и восток мы не можем оставить. Предлагаю разбить дивизию на две части, — смотрит Намджун на Сокджина. — Товарищ генерал, — встаёт со своего места Юнги, который внимательно слушал разговор и что-то анализировал у себя в голове. В голове возникла идея, которую он спешит озвучить, однако завершить свою речь ему не дают, бесцеременно обрывая: — Исключено, — стальным голосом отрезает Сокджин, зная, что сын изъявил желание сунуться на восточную часть Сеула. «Идиот» думает он про Юнги и начинает злиться. Юнги немного теряется, но он берёт себя в руки и всё равно продолжает начатое, смело смотря в глаза генерала: — Мой взвод прекрасно обучен, мы справимся, — он замечает смешок мужчины и спешит исправиться, — не скажу, что мы перебьём всю их армию на востоке, но улучшить ситуацию сможем. И я могу взять с собой часть роты вдобавок под своё командование. Мы теряем время. — И что же вы сделаете с чуть больше двухсот солдатами, лейтенант Мин? — зло смотрит на омегу альфа, создавая складку на лбу, — сумеете противостоять пушкам и гранатам? — Так точно. — Вы не справитесь с этой задачей. Вы неопытны, лейтенант. Вы потерпите неудачу, — его слова — стрелы для Юнги. Он привык к таким словам со стороны отца, но слышать их всегда бывает больно. Каждый раз, как первый. У него нет к этому привыкания, нет иммунитета, что очень жаль. Юнги сжимает ладони в кулаки и стойко держится перед всеми. Перед собой. — Отправив вместе с Вами этих же самых двухсот солдат, я потеряю и их. А мне важна жизнь моего каждого человека. — Я не… — Мне кажется, я ясно выразился. Я не доверяю Вам, лейтенант. Вы с этой задачей не справитесь и угробите чужие жизни, — по слогам выделяет Сокджин, не убирая глаз от его, — или Вы садитесь на своё место, не затрагивая больше эту тему, или покидаете зал, — даже не дожидаясь ответа от Юнги, он тут же переходит к обсуждению других вопросов. Юнги так и стоит, сильнее сжимая кулаки до хруста, и еле сдерживается, чтобы не завопить от несправедливости. На душе так паршиво, там что-то скребётся, рвёт, царапает, ему бы выплеснуть всю эту дрянь и поорать в пустоту, но он не может. Здесь люди. Хоть и те говорят с генералом, омега чувствует, как они смотрят на него. Ему стыдно перед ними. Стыдно, что публично его унизили, свели к нулю все его способности. Пусть это даже собственный отец. Отчаянное «почему?» хочет вырваться из уст, но омега с силой прикусывает язык. На его вопрос ведь всё равно нет ответа. Юнги смаргивает пару раз и садится на своё место, дыша глубоко и не спеша поднимать голову. Вернее, он её поднимает, но смотрит куда-то в сквозь. На генерал-лейтенанта Ли не смотрит, хотя знает, что пожилой мужчина с сожалением поглядывает на него. Видеть его глаза, что говорят «всё хорошо», совсем не хочется. Хорошо не будет. Его нет. — Позвольте я поведу свой батальон, — начинает подполковник, вставая со своего места, — мы не используем все наши силы, но и восток без внимания не оставим. — Сколько батальонов тебе потребуется, подполковник Ван? — спрашивает у него Мин, и краем глаза замечает, как передёргивает сына. Ему сейчас очень обидно, Сокджин это знает. Юнги старается поддерживать серьёзный вид, он якобы внимательно слушает разговор военных и кивает, соглашаясь с их мнением, но Мин своего ребёнка слишком хорошо знает. Может быть, Юнги и хороший актёр, что так мастерски скрывает свои чувства и эмоции, но перед Сокджином его маска обнажает его настоящего. Генерал видит, как он тяжело дышит, хоть и скрывает это, кашляя в кулак, и как обида наряду с гневом кружат ему голову. Сокджин чувствует Юнги. — Мне достаточно моего, — отвечает Ыну, — там ведь есть и свои силы. Если что, попрошу подмогу. Мы не можем рисковать, отправляя всю армию на восток. — Хорошо, отправляйся, подполковник, — спустя минуту произносит генерал, в голове обдумывая своё решение. У него и выборов-то особых нет. Восточную часть защищать тоже надо, иначе, считай, они потеряли Сеул. — Мы надеемся на тебя, Ыну. — Есть, товарищ генерал, — отдаёт честь Ван Ыну и уходит. После завершения собрания, где все военные обменивались мнениями по поводу их дальнейших действий, Сокджин плюхается на стул и тяжело вздыхает. Ощущение, что что-то давит на грудную клетку его так и не покидает. Голова раскалывается, и здраво думать не получается. Все вести, которые докладывают ему солдаты, не несут в себе ничего хорошего. Все, как один, повторяют, что их положение не самое радостное. Армия красных только растёт. На подмогу прибывают всё новые и новые войска с танками. Границы Сеула напрочь заполнены пушками, взрывами, порохом и людской кровью. Потери южане несут большие. Это сильно бьёт по генералу. Он часами разговаривал с Сон Нагилем, обсуждал все выходы, даже разрабатывали тактику, но всё это превращалось в ничто, когда северяне буквально уничтожали крепость. Они уверенно катились на самое дно. Также его терзали мысли о Юнги. Происходящее сейчас — причина злости того, что Юнги пошёл служить. Опасения Сокджина стали реальными. Теперь и его горячо любимый сын напрямую связан с войной, которая зовёт за собой Смерть. Эта дама в любой момент может оказаться рядом с его сыном. Юнги — военный. И не просто военный, а лейтенант. А это значит, что Сокджин не может его вечно держать подальше от войны. Знал бы Сокджин, что война так рано начнётся, опустил бы его до сержанта или вовсе изгнал бы из армии. Он бы нашёл способ вернуть его домой и, если надо будет, даже заковал цепями. Однако поздно. Слова, которые он адресовал своему ребенку, до сих пор играют в ушах громким звеном. У него сердце кровью обливается и душа сжимается так, что невозможно сделать маленький вдох. Он ужасно виноват перед сыном, он опустил его до плинтуса, швырнул его лицом в грязь, прилюдно оскорбил (именно так и считает) и обидел. Ранил его. Но у Мина другого выхода не было. На войну генерал сына отпустить никак не может, не зная увидит ли он его ещё раз. Жизнь ведь любит преподносить нам сюрпризы. Сокджин ненавидит характер Юнги. Ненавидит его ту черту, из-за которой он, не раздумывая, готов пожертвовать собой. Ненавидит его сильную любовь к своей стране. Юнги готов отдать свою жизнь, защищая отчизну, а Сокджин не готов потерять своё чадо. И пусть он превращается в бесчувственную тварь в глазах сына и поступает так, как не должен поступать генерал, но лучше так, чем он однажды будеть обнимать его холодное и мёртвое тело. От этих мыслей его бросает в дрожь, и альфа встаёт с кресла, расхаживая по периметру кабинета, нормализуя учащённое дыхание. Он весь день думает о том, что мог по-другому отгородить Юнги от участия в войне, но понимает, что других вариантов нет. Если бы он не сделал то, что сделал, пошли бы дурные слухи о том, что он относится к Юнги как к сыну, а не как к лейтенанту и подчинённому, на плечах которого лежит ответственность. Да, пусть он сделал ему больно, снова упал в глазах сына, но он временно спас его от участия в войне, которая беспощадна до высокой степени. Но о своём поступке он не жалеет. Он готов валить его лицом в грязь каждый раз, если это поможет ему не позволить сыну идти на войну. У Сокджина лёгкие сворачиваются, стоит подумать о жене. О Херин, которая осталась в одиночестве, без семьи. С наступлением войны он не мог кинуться к ней, подержать её за руку и обнять. Просто обнять. Без лишних слов. Они им не нужны. А он и этого сделать не смог. Сможет ли теперь? Он очень хочет верить, что да. Ему бы сорваться к жене, увидеть её, но ему нельзя. Интересно, как она? Где сейчас? Плачет ли, думая о них с Юнги? Наверное, да. Она всегда плачет, когда думает о них. Сокджин этого развода не хотел. Он до последнего пытался остаться вместе с Херин и заново построить то, что они все разрушили. Они вместе прошли через многое, они оставили много лет за собой, идя рука об руку, они были настоящими мужем и женой, что поддерживали в трудных минутах, и Мин не хотел всё это превращать в ноль. Да, ситуация с Юнги затруднила их жизнь, ссоры превратились в неотъемлемую часть их супружеской жизни, скандалы и крики стали обычными и повторяющимися явлениями, между ними образовалась стена, но Сокджин думал, что они смогут разбить её и протянуть друг другу руку. Но не получилось. Просто не получилось. Находясь вдали от Херин, он сходил с ума. В какую же грязь их загнала жизнь. Он не хотел принимать то, что они вдруг стали чужими друг для друга. Кому сказать, кто поверит. Когда приходит старость, хочется держать руку своей половинки и просто быть рядом, доживая свою короткую жизнь. Но он один. В его морщинистых ладонях нет её морщинистой, но безумно мягкой. Она одна. Рядом нет мужа, который говорил бы ей «я тебя люблю» и вспоминал их первую встречу. Всё это давит на него тяжелым грузом, вгоняя под слой земли. Сокджин не знает за что взяться, о чём переживать. Всё навалилось одной большой кучей. С одной стороны — война, с другой — сын, которого нужно уберечь, а с третьей — жена (сказать «бывшая» у него язык не поворачивается), которая неизвестно где и как. Правильно ведь говорят, жизнь та ещё сука, она может так перевернуться, что желание сдохнуть достигает своего пика. Власть в свои руки приняла ярко светящая Луна. Тёмное небо приобрело красный окрас, превращаясь в врата Ада, которые одним своим видом вселяют страх. То ли это дурное воображение подсознания, то ли то было реальностью — непонятно, но в этих кровавых небесах можно было увидеть глаза, словно два огня, которые глядели на людей с ухмылкой. Они будто насмехались над ними, над их жалкими способностями воевать, и пугали. Хоть на улицу опустилась ночь, видимость была хорошей из-за непрекращающихся взрывов, что освещают местность красными огнями. Всюду летали пули, куски сырой земли, что была подорвана взрывчатками, части людских тел, на которых прилетела граната или же которые попали под прицел танков. В воздухе отчётливо чувствовался запах гари, пороха и крови, что забивалась в ноздри. Куда ни глянь, везде умирали люди: они падали в окопы, подкошенные пулями, взрывались на глазах, оставляя после себя лишь кровь, что лилась рекой, и органы, при виде которых тянуло блевать, кто-то намеренно шёл на смерть, забирая вместе с собой жизнь врагов. Этот шум танков, свисты пуль, взрывы, крики людей, которые орали от оторванных конечностей, вторгались в подсознание и сводили с ума. Нервная система у многих не выдерживала: солдаты, прикрывая руками уши, кричали изо всех сил, пытаясь избавиться от внутренних демонов, что изнутри сжирали мозг, кто-то терял сознание, падая на землю, которая тут же разорвала людей на куски очередной взрывчаткой. Было невыносимо. Хотелось не видеть, не слышать и не чувствовать этого ужаса. Но долг перед родиной обязывает их сражаться дальше, как бы тяжело им не было. — Вот же суки, — прислоняясь телом к окопу и тяжело дыша, сбито произносит солдат, у которого губы напоминают Сахару, а кровь и грязь скрывают настоящий тон его кожи, — их там немереное количество, — и перезаряжает автомат, кидая взгляд на товарища, — тебя бы подлатать. Тот смотрит на красное пятно в области живота, что только разрастается, и обратно переводит взгляд вперёд, глазами ища врага, в которого можно выстрелить. Находит. Крепко прижимает к себе оружие и полностью пытается сосредоточиться на выстреле, не обращая внимания на боль, которая заставляет сжимать зубы до противного скрежета. Прямо сейчас, прицеливаясь, в его теле торчит осколок, который воткнулся в него, когда взорвалась граната. Убирать инородный предмет парень не спешил, ведь знал, что откроется кровотечение, которое просто свалит его с ног, но и понимал, что с осколком в теле он не останется в целости и сохранности. Просить о помощи он даже и не думал. Люди воевали даже с оторванными конечностями, не убежит же он с поля боя из-за какой-то царапинки. А эта царапинка даёт о себе знать, вдох делать больно, а о любом малейшем движении и речи быть не может. Прикрыв один глаз и готовясь совершить выстрел, молодой человек чувствует, как всё тело режут на мелкие кусочки, а ноги еле стоят. Стон боли хочет вырваться наружу, но он не даёт, стискивая челюсти. Боль превращается в сумасшедшую, в такую, из-за которой в глазах начинает мутнеть. Видя своё положение, парень хочет рассмеяться. Неужели он так убивается из-за какого-то стеклышка? Неужели он настолько слаб? Неужели армия воспитала такого неженку? Он нажимает на курок, попадая в врага, и проваливается в темноту, кажется, успев заметить её бледные тонкие пальцы.***
Намджун кричит на всех, едва ли не убивает тех, кто перечит его приказам, оставаться хладнокровным и спокойным в такой ситуации практически невозможно. Обычно рассудительный и сдержанный Ким Намджун, казалось бы, принял чужой облик. Из докладов он слышит лишь то, что численность их армии уменьшается, а северяне всё ближе и ближе подходят к городу. Он отдаёт приказы, но всё, что они делают никак нельзя назвать наступлением. Они в состоянии лишь обороняться. Как оставаться спокойным и держать себя в руках? Американец докладывает ему на английском очередные плохие вести, и генерал-майор оковывает себя цепями, чтобы не сорваться и не превратить всё в пух и прах. — Пока наш дорогой президент соизволит вызвать подмогу, мы лишимся и Сеула, и всей страны! — с агрессией выплёвывает слова Ким, наматывая круги в штабе, — те сволочи уже рядом с столицей! — Я действительно не понимаю, почему Америка не отправляет нам помощь, — озвучивает свои мысли уставший Тэхён. Рядом, свесив голову, сидит Чонгук. — В конце концов, среди нас есть и их граждане. Неужели они оставят своих подыхать? Как нужна земля, так словно муравьи сбежались сюда, а как помощь, ни слуху, ни духу. И знают ведь, твари, что у нас здесь творится. — Мы долго не протянем, — качает головой Намджун, уместив ладони на боках, — наши солдаты как по щелчку умирают. А те, кто не умирают, лежат с травмами в госпиталях, — на последнем слове Ким вспоминает о враче и заметно грустнеет. Они ведь даже не попрощались, (Намджун искренне ненавидит это слово, но это — война, никто ни от чего не застрахован) не обнялись, вдыхая запах друг друга. Альфа боится собственных мыслей, что пугают его тем, что, возможно, он её больше не увидит. Вдруг, коммунисты совершат нападение на госпитали? А они ведь могут, ибо если лишат их врачей и медикаментов, то лишат и воздуха. Что если, борясь за жизнь пострадавшего, девушка погибнет сама? Намджуна бросает в дрожь. — Наши госпитали… — Они под защитой, брат, — успокаивает его Тэхён, а затем добавляет, — она тоже. — Нет, Тэхён, она далеко не под защитой, — понуро хрипит генерал-майор, мешком падая на кресло и пряча лицо в ладонях, — те солдаты не смогут ничего сделать, если прилетит бомба. Они не смогут их уберечь, если туда ринутся танки. Они не смогут дать отпор, если очереди пуль из пулемётов выпустятся одним потоком. Они ничего не смогут! И я ничего не могу сделать! Не смогу… — Сможешь, — грубо выходит у старшего полковника, что после долгого молчания подал свой голос. Намджун поднимает на него глаза, а Тэхён тихо выдыхает, понимая, что скажет Чон. — Намджун, ты можешь пойти и увидеться с ней, убедиться, что она жива, да хоть просто взглянуть в её глаза. А посмотри на меня, — расправляет он руки в стороны, не отрывая взгляда от друга, — это я, твою мать, ничего не могу сделать! Отправил свою семью неизвестно куда, не зная, что их ждёт впереди. Моего мужа с сыном могут убить за мгновенье, сбросив с неба бомбу. Их могут убить простые граждане, лишь бы спасти себя. Они могут умереть от голода или болезни. Они могут умереть, где угодно и как угодно, понимаешь? И при этом я не могу хотя бы узнать, как они. Сука, я даже не узнаю о их смерти, если они погибнут! — С твоей семьёй всё будет в порядке. Чего ты каркаешь? Ты должен верить, Чонгук. Быть уверенным в том, что очень скоро вновь увидишь их, — говорит Намджун. — Я до конца этой чёртовой войны не увижу их. А она неизвестно на сколько протянется. Да и если ещё останусь в живых, — горько усмехается он. — Приди в себя. Что значит «если»? — хмурится теперь полковник, — ты обязан закончить эту войну живым, слышишь меня? Ты обязан быть живым. Вздумал бросить семью, когда они будут нуждаться в тебе? Ты хочешь оставить Чимина вдовцом, а сына сиротой? — зло выговаривает он, зная, что тот не ответит, — у тебя есть цель, Чонгук. Твоя цель — вновь увидеться с семьей и защитить их. Именно она будет поднимать тебя с колен и заставлять идти вперёд. Ради своей цели ты должен выиграть эту войну, — произносит Тэхён, встав ближе, и тише добавляет, но так, чтобы братья его услышали, — а у меня этой цели нет. Я её не нашёл. Повисает тишина. Каждый из мужчин уходит глубоко в себя, в воспоминания, где они были счастливы вместе с любимыми и родными, в то место, где опасности рядом не было. Намджун купается в воспоминаниях, которые наполнены яркими моментами с Хвасой. Он вспоминает вкус её медовых губ, от которых оторваться невозможно, её тонкие руки, что обвивали его шею, даря тепло и надежду на завтра, её глаза, запах, улыбку, лицо, смех. Намджуну нравилось её смешить, слышать приятный слуху смех и лицезреть на красивые ямочки. У Кима они тоже были, и девушка их очень сильно любила. Она щекотала его, корчила рожицы, говорила не смешные шутки, и Намджун искренне ей улыбался. Сейчас Намджун отдал бы всё, только бы быть с ней рядом, чувствовать её присутствие. Чонгук уходит в то время, когда за окном только-только появлялись первые лучики солнца, в их доме начинало светать, а он крепко прижимал к себе спящих Чимина и Чонмина. Их запах до сих пор ощущается в носу. Он дарит тепло, которого сейчас так не хватает. Тогда Чонгук, обнимая их и слыша сопение, был готов кричать на весь мир о своём счастье. Почему же сейчас его у него отобрали? Зачем забрали у Чонгука его воздух? Он ведь… задыхается. Чонгук вмиг стал слабым и уязвимым. Ранее сильного альфу теперь так легко сломать. Чонгук опустошён. В нём, кроме костей, крови и сердца, что по двум родным людям тоскует, ничего нет. Тэхён не купается и не греется в воспоминаниях. Он не возвращается в прошлое и не наслаждается счастливыми моментами, которые отпечатались в памяти. Потому что их у него нет. Говорят, воспоминания согревают? О, нет. Не в его случае. Воспоминания — это то, что Тэхён ненавидит. Будь у него способность, он бы почистил свою память, но вернуться в прошлое себе не позволил бы. Он и сейчас не позволяет. То место жуткое, оно горечью и темнотой наполнено. Там нельзя улыбаться, как-то согреться. Там нельзя жить. Тэхён уходит прочь. Ему нужно проветриться, как-то отвлечься, иначе он вернётся в то ужасное место, которое его нехило подбило. Прохладный ветер бьёт по лицу, вместе с собой разнося звуки войны, от которых дрожь по телу и мурашки по коже. Он хотел бы быть простым солдатом и сражаться там, на поле боя и достойно умереть. Чем терпеть это дерьмо, которое засасывает и засасывает. Вой ветра доносит до него и другой звук. То был плач. Такой тихий, едва слышный, вымученный. Тэхён про себя отмечает, что, возможно, если бы он плакал, его плач был таким же. Таким другим, безнадёжным, обиженным… Тэхён знает кому принадлежат эти всхлипы, оттого и, наверное, не спешит подойти, спросить что случилось и успокоить. Но и не уходит, оставляя омегу одного. Почему не уходит, сам не знает, да и особо не вдумывается в это. Этот плач совершенно не раздражает, не вызывает агрессию; он просто есть, слышится в ушах, не вторгаясь в подсознание. Однако кое-что он вызывает в альфе. Что именно он пока понять не может, но сердце начинает отбивать свой ритм как-то… иначе. Тэхён и не успевает понять, как его ноги сами привели к источнику звука. Создаётся впечатление, будто его выключили на несколько секунд и теперь вот включили, а он находится в ступоре. Он смотрит на тёмную макушку сверху вниз. Омега сидит на корточках спиной к нему и тихо льёт слёзы, обнимая руками острые коленки, которые надёжно скрыты под широкими брюками. Тэхён не возвращается туда, откуда он непонятным образом пришёл, а остаётся просто стоять, не нарушая чужой покой своим дыханием. Уходить почему-то не хочется. Словно что-то невидимыми нитями удерживает его на этом месте. Лейтенант знает, что он не один. Даже знает, кто сейчас возвышается над ним. Но и он не уходит. Не утирает слёзы и не поднимается на ноги, убегая прочь. Он продолжает тихо плакать. Оба не нарушают тишину, не ищут одинокое место, где им бы никто не помешал, не оставляют себя наедине. Они просто находятся вместе. Они делают то, что делали раньше, думают о том, о чём думали раньше. Юнги о матери, (из-за неё и плачет), а Тэхён ни о чём.***
— Товарищ подполковник, мы теряем границы, — докладывает солдат, а Ыну даже не удивляется. Ван прекрасно понимает, что у них попросту нет шансов. Главные врата едва держатся, а восточная часть столицы и подавно, что уж говорить о ней. Даже когда он предложил отправиться на восток со своим батальоном, Ван знал, что исправить ситуацию у него не получится. Отчего же он тогда подорвался? Ответ прост. Сыграла простая надежда на удачу и везение, а не уверенность в своих способностях. Против мощных танков «Т-34» способности, какими бы они не были, здесь никак не помогут. Как показал опыт, верить в чудо — крайне глупое занятие. Подполковник в замешательстве. Миллион мыслей в его голове кружатся, словно воронья воронка, и он не знает к какой прийти. Отозвать оставшиеся войска и вернуться в столицу, но при этом позволив северянам войти в город с востока, или продолжить жалкую оборону, сражаясь до последнего и собственноручно повернуться к Смерти лицом. Ыну не хочет поступать как трус и убегать, но и не хочет лишать жизни товарищей. Они не выдержат их атаки и умрут один за другим. Если они отступят, сохранятся жизни солдат, которые после будут сражаться за город. Но тогда сражение превратится в жестокое и тяжелое, ведь воевать придётся уже внутри Сеула, смогут ли они его выстоять? Ыну горько усмехается, понимая, что, какое он решение бы не принял, конечным итогом будет гибель. Не своя, собственная жизнь — это то, о чём он будет думать в самую последнюю очередь, а братьев, сотоварищей. Он действительно не знает, как ему поступить. — Я не хочу убегать, подполковник, — понимая его тяжелую задумчивость, говорит Минхо, его друг и сержант. — А я не хочу лишать вас жизней, — смотрит на него, — но и восток отдавать не хочу. Вот только всё равно мы его лишимся, вопрос лишь во времени, — усмехается, взяв в руки сигарету. — Ты ведь знаешь, что для солдата умереть за родину — честь. Так почему ты отбираешь у нас её? Мы все прекрасно знаем, что умрём, но умереть мы хотим тут, защищая восток, понимаем и то, что северяне ворвутся город через эту часть, но хотим защищать её до последнего вдоха. Я, все парни, как и ты, хочу умереть солдатом, а не трусом, думающим за свою жалкую жизнь, — твёрдым тоном озвучивает свои мысли сержант, крепко держа Ыну за плечо и смотря прямо в глаза. — Что у нас есть в арсенале? Надеюсь, остался хоть один автомат? — с печальной улыбкой спрашивает он Минхо. — Не угадал. Их двое штук, — хрипло смеётся Минхо, вызывая и у Ыну короткую улыбку, — на деле, патронов у нас хватает, как и пулемётов с гранатами. Ясен пень, против тех громил, — подразумевает танки, — это — ничто, но пока держимся. По крайней мере, до появления летучих мышей, — имеет в виду самолёты. — Странно, что их нет, — задумчиво хмурит брови подполковник. — СССР не успел доставить, — пожимает плечами со смешком, — но не боись, скоро и те будут летать над нашими головами и сбрасывать бомбёжки, от которых мы будем на части разрываться. Ну так, что, — похлопывает по спине, — до конца? — До конца, брат.***
Ыну двадцать шесть лет, девять из которых он посвятил армии. Служить родине не было его мечтой, которую он бы хотел превратить в цель. С самого детства он мечтал связать свою жизнь с музыкой. С той, что способна оживить, исцелить, кинуть в пруд воспоминаний и прошлого, вызвать слёзы, грусть, радость, улыбку; которая обладает необыкновенной силой говорить, не произнося ни слова. Мальчишке безумно понравился звук фортепиано, который он услышал в доме соседей через старенький граммофон. В тот момент он, кажется, улетел куда-то далеко-далеко, туда, где царит это волшебное звучание клавиш и где на душе становится невероятно легко. То, что то было фортепиано, мальчик узнал у своего дедушки. Дедушка, увидев огонёк в его глазах, с удовольствием рассказал об этом инструменте и даже выпросил граммофон с пластинкой для внука на денёк. Счастью и радости Ыну не было предела. Целый день он слушал музыку и перебирал пальчиками по воздуху, будто он играет на клавишах. Возможности не всегда граничат с желаниями. Одна из правд жизни, которую альфа осознал и принял. У них семья большая: дедушка, мама, отец, он и двое младших братьев-двойняшек. Музыкантом он так и не стал, отец был против, ибо, цитирую, где это видано, чтобы альфа занимался такой хернёй? Был большой скандал. Глава семейства был твёрдо убеждён, что музыка его сыну не нужна, да и куда они отправят его учиться? На какие деньги? — Ты ведь должен понимать, что у нас просто нет возможности, сын. В нашем городке такому не обучают, а это значит, что тебя нужно отправлять в другой город, соответственно нужны деньги, которых у нас нет. Да и была бы профессия, на которую не жалко потратить деньги. Как тебе вообще в голову пришло стать музыкантом? Ничего хорошего ты от неё не получишь, разве что насмешки людей. Дед пытался успокоить сына, объяснить, что нет ничего постыдного творить музыку и что они как-нибудь накопят на его обучение, но он даже слушать его не стал. Тогда пожилой мужчина посмотрел на маму Ыну, но тот лишь тихо выдохнул, обращаясь к сыну с «ты знаешь, я ведь хотела судьёй стать, но какой судья, если мы готовы были убить друг друга за кусок хлеба? Моя мечта была разрушена, так и не превратившись в цель, но плохой я не стала. Я встретила твоего отца, у меня появилась семья, появились вы, и я самый счастливый человек на свете. Иногда мы думаем, что наши мечты и желания сделают нашу жизнь яркой и такой, какой хотим мы, но это не всегда работает. Мнение и мышление человека меняется, со временем нас отталкивает то, которым мы когда-то восхищались. Сынок, ты знаешь, что я поддержала бы твоё решение, я бы уговорила твоего отца, мы бы нашли эти несчастные деньги, но я не совсем уверена, что это именно то, за что нужно бороться. Музыка — это прекрасно, но сможет ли она тебя прокормить? Призвание музыканта сейчас не востребовано. Что ты будешь делать тогда? Будет ли создание музыки приносить тебе удовольствие, когда желудок будет скручиваться из-за голода? Будет ли это смыслом всей твоей жизни?». Ыну ничего не ответил. Под жалобный взгляд дедушки он поджал губы и больше эту тему не затрагивал. Ван так и не нашёл то, что его бы цепляло, как музыка. На ней он поставил жирный крест, но никогда не забывал. Он всё также заворожённо слушал мелодии, проигрывал их у себя в голове, даже сам напевал себе под нос. Родители правы, он не должен думать только о себе и мечте, да и мутно с ней всё. Ыну сам запутался. В армию он пошёл потому, что не видел себя ни в какой профессии. Плюс ко всему долг перед родиной. Заодно и отца порадует тем, что сын решил стать военным. А на военный оркестр он идти не хотел. Вот, он вырос до подполковника, что очень хорошо для его возраста, и нельзя сказать, что быть военным ему вовсе не нравится. Нравится, он даже горд, что служит родине, но та тяга к музыке не притупляется. Наверное, никогда и не притупится.***
— Можно отправить человека? — сбито говорит Юнги, ковыряя заусеницу от беспокойства, что сковывает всё тело. За день он превратился в кого-то другого, кого поглотили переживания. Все его ногти изуродованы, в крови, но терзать он их не перестаёт. Мысли эти отнюдь не самые хорошие, они Юнги заживо сжирают. — Думаешь, я не сделал это в первую очередь? — усталость так и плещется, голос весь ею пропитался. Но это не физическая усталость, а моральная. Сокджин тоже весь извёлся, думая о Херин. Он переживает не меньше, чем Юнги. — Я сразу отправил за Херин человека, но он так и не увидел её. Я… я опоздал, Юнги. От этого голоса у омеги мурашки по телу пробегаются и в дрожь бросает. Он эту боль отца на себе чувствует, его отчаянность и сожаление. Хочется обнять его, уткнуться в ключицы, дышать его запахом, ощущая, как спокойствие и умиротворение растекается по телу, как он делал это раньше, и просто поддержать без слов, своей теплотой и объятиями, но слишком многое произошло между ними, из-за чего он не может себе этого позволить. Они чертовски отдалились друг от друга, построили крепкую стену, и разрушать её Юнги пока не готов. — Она, наверное, ушла вместе с народом, — выходит с дрожью, которую омега не смог скрыть. Что-то плохое сидит внутри него и протыкает лёгкие, оно его душу сжимает, выворачивает и терзает. На глазах выступают слёзы, и Юнги опускает вниз голову, чтобы отец не заметил. Но отец всё прекрасно видел, ему даже слёз его видеть и слышать сорвавшийся голос не нужно, чтобы понять в каком состоянии находится его ребёнок. — Юнги… — тянет к нему свою руку, но тут же возвращает назад, поджимая губы и уводя взгляд куда-то в сторону. Он даже успокоить его не может, рукой дотронуться, словно тот ударит мощной волной тока. — Всё в порядке, — сухо бросает он, возвращая прежний холодный вид, маска которого грозится потрескаться, — мы должны увидеть маму, и мы её увидим. Живой, — непонятно зачем произносит, то ли для отца, чтобы не раскисал и хоть чуть-чуть набрался уверенности, то ли для себя, то ли Смерти, которая расхаживает среди них, ухмыляясь. Юнги собирается покинуть кабинет отца, как останавливается и говорит, разворачиваясь всем корпусом: — Я пошёл служить не для того, чтобы не защищать родину, когда это действительно нужно. Я тебе не сын, я обычный военный, солдат, у которого такая же обязанность, как и других. Не надо меня выделять. Ты поступаешь не как генерал, — и уходит, закрывая за собой дверь. Сокджин с минуту смотрит на закрытую дверь и садится на кресло, едва слышно прошептав «я поступаю, как отец».***
Слышатся звуки войны, и Юнги не знает это у него в ушах или в реале. Кажется, и то, и другое. Складывается ощущение, что война у него внутри сидит и подрывает его внутренности, и это так и есть, но, к сожалению, Юнги не умирает. Живучим оказался. Все эти события такие беспощадные, жестокие, они превращаются в копья и втыкаются в его тело, после себя оставляя чудовищные раны, которые, кажется, никогда не затянутся. Терпеть всё это становится всё тяжелее и тяжелее. Юнги чувствует, как начинает осыпаться — скоро напрочь рухнет. Он полон беспокойством, переживанием, страхом и отчаянием, и так жаль, что он не может освободиться, хотя бы чуточку выплеснуть из себя весь этот негатив, что сжирает его. Был бы кто-нибудь, с кем омега смог бы поделиться этой болью, хотя бы показать настоящего себя, было бы намного легче, но этого «кто-нибудь» у Юнги нет. Ему не нужна поддержка и сострадание, чьи-то утешающие слова и объятия, ему нужен тот, кто не испугается слетевшей маски, которая обнажит потрёпанную душу. Он сидит и плачет. Кажется, впервые за все эти годы, что он посвятил службе. Он, наверное, не заметил бы, что позволил себе поплакать, если бы не слёзы, которые оставляли свои следы на сухой земле. А потом с уст вырвались всхлипы, которые несли в себе всю горечь. Юнги будто бы потерял над собой контроль. Или он сам развязал канаты. Переставать лить слёзы отчего-то не хочется. Быть может, из-за того, что Юнги больше не хочет сдерживать себя, или потому что из-за начавшегося дождя неизвестно его это слёзы либо же капли дождя, что стекают по его бледному лицу. Он промок насквозь, потяжелевшая одежда причиняет ощутимый дискомфорт, да и холодно становится, но сдвигаться с места он не хочет. Как и тот, что на расстоянии двух метров от него. Юнги его сразу почувствовал, ощутил его присутствие, вот только уходить он не спешил. Потому что не хотелось. Не хотелось бояться, что кто-то смог увидеть его таким настоящим. Не хотелось выглядеть привычно сильным и непробиваемым. Хотелось просто показать, как ему больно. Хотелось рассказать про войну, которая сможет очернить будущее их страны, про мать, о местонахождении которой ничего неизвестно, про отца, который вечно обрезает его крылья, и совсем неважно, что его боль, возможно, не поймут или не захотят понимать её, видеть. Юнги просто хочет говорить. Он думал, что полковник может быть тем самым человеком, но кто они друг другу? Они ведь чужие, с разных миров, незнакомцы. Нужно ли показывать себя неизвестному? Юнги знает, что нет. Тогда почему этот незнакомец не уходит? Зачем Тэхён стоит с ним и мокнет под дождём? А может, ему тоже некому показать, как он устал быть сильным? Что, если и ему не с кем поделиться своей болью? Уйма вопросов крутятся вокруг, но ни на один из них Юнги не хочет знать ответа. Перед ним плакать не стыдно. Находиться в таком жалком состоянии не стыдно. Тихо всхлипывать и обнимать свои коленки не стыдно. Он не имеет желание знать почему. Ровно настолько же, как желание знать почему он пришёл. Всё это так неважно и не имеет значение, когда его боль Тэхён не отталкивает. Юнги к нему так и не повернётся, а Тэхён не наклонится в его сторону. Не заговорят и не посмотрят друг на друга. Просто проведут время вместе, но в действительности находясь на разных континентах, что… сходятся.***
По единственному мосту из города уходили мирные жители, среди которых и были Чимин с Чонмином. Была глубокая ночь, и температура была низкой, собирался дождь. Через реку Ханган переходили толпа людей, а военные патрулировали эту местность, чтобы не дать северянам перейти через мост и захватить столицу с тыла. Войскам КНДР удалось прорваться к реке. — Ну же! — кричали военные, — шевелитесь! Чего ползёте, как черепахи! Если не хотите быть убитыми, шагайте быстрее! — мужчины тоже злились: северяне могли появиться в любую секунду. Они то и дело вертели головой во все стороны, чтобы успеть заметить коммунистов и взорвать мост. Сапёры устанавливали бомбы прямо на мосту для того, чтобы не дать врагам пройти дальше. — Сыночек, пойдём ко мне на ручки, — быстро поднял на руки сына омега, стоило им приблизиться к мосту. Чимин боялся, что ребёнок запросто сможет потеряться в этом нескончаемом потоке граждан. Небольшой груз на спине заставляет ноги дрожать от усталости, ломит поясницу, но он лишь крепче прижимает к себе дитя, не обращая внимание на жуткую усталость и слабость. Он и не ел толком, больше оставив для сына и раздав беднякам, которые с жалостью смотрели на него. Весь свой путь до реки Ханган Чимин почти не отдыхал, хоть и устал ужасно. Он думал просто оставить эти ненужные вещи и облегчить свою участь, но потом понял, что эти покрывала и тряпки могут оказаться необходимыми, неизвестно ведь ничего. Чонмин тоже сильно устал, жара и долгая дорога утомили его, и он просто не мог идти дальше, начав плакать. Чимин тоже едва не расплакался, но вовремя взял себя в руки и поднял сына, который отказывался быть у него на руках, ведь папе итак очень тяжело. «Твой папа очень сильный. Всё хорошо, мне наоборот даже очень легко стало» — успокоил папа сына, стараясь не выдавать свою дрожь в голосе, что скрывать было весьма непросто. — Папа, почему они торопят нас? — спрашивает он, разглядывая дядек в военной форме, почти как у его отца. — Они хотят нас защитить, сынок, — быстро отвечает он, наступив уже на мост. — Аа… Эй, Саран! — дёргается в его руках Чонмин, увидев девочку, с которой он познакомился, пока они все шли, — пап, постой. Там Саран. — Нет, Чонмин. Перейдём мост, потом её подождём. Нам нельзя останавливаться, — строже сказал Чимин, прибавляя шаг. — Ну папа! — продолжает он вырываться, но крепкая хватка родителя не даёт ему и пошевелиться, — Саран! Эй, Саран, иди к нам! — Чонмин затихает и весело улыбается потому, что девочка уже на всех скоростях несётся к нему, а её мама кричит, чтобы она вернулась. — Взрывайте, — издал приказ командир сапёрной команды. Ему показалось, что на берегу есть северные. — Так там же люди, — с недоумением произнёс солдат, смотря с удивлением. — Выполняй приказ! И через мгновенье произошёл взрыв, который убил переходящих этот чёртов мост и разрушил его. Пространство вмиг заполнили густой дым, запах гари и истошные крики граждан. — Мама! — закричала девочка, побежав обратно, со слезами протискиваясь сквозь людей, которые были в ужасе от произошедшего. Она добежала до обрыва и начала громко звать мать, пытаясь найти её среди тех, кто сумел выжить, но остался на другом краю. Но мама не появлялась, её лица не было видно, голоса не слышно. — Мамочка! — маленькая Саран захлёбывалась в собственных слезах, а последние слова родного ей человека играли в ушах, делая ещё больнее. — Иди сюда, малышка, — Чимин прижал её лицом к своему животу и крепко обнял, разделяя с ней большую утрату, которая оставит огромный след в её жизни. Чонмин, тихо всхлипывая, прижался к девочке, жизнь которой он неосознанно спас. На фоне были слышны чужие вопли, но Чимин лишь шептал ей, что она никогда не будет одна. Мама всегда будет рядом с ней. Всегда.***
— Иди ко мне, — садит на свои колени ребёнка Чимин, вытирая капельки слёз, которые всё катятся и катятся по её щекам. Сам он еле сдерживается, чтобы не заплакать. Саран утыкается ему в шею и продолжает лить слёзы, думая о маме, с которой она больше никогда не увидится. С того злополучного места они ушли сразу же. Точнее, Чимин с силой увёл оттуда девочку, что словно в бреду повторяла «мама». Его захватили воспоминания. Саран напомнила Чимину его самого. Такого же разбитого и покалеченного, как она сейчас. Чимин не успокаивал её, не просил перестать плакать, ведь это ни черта не помогает. Он уж знает, что такое потеря родителя, и ему известно, что сейчас творится внутри неё. Чимин только и повторял, что мама не бросала её, она теперь живёт в её сердце и охраняет свою девочку. Чимин не был особо знаком с мамой Саран, они увидели друг друга по дороге, когда Чонмин сказал какие красивые косички у девочки. Пятилетняя красавица взглянула на него и сказала тихое «спасибо», опуская глаза и держась за край юбки мамы. Два родителя переглянулись между собой и заулыбались. Чонмин стал смелее и подошёл ближе, теперь щупая её мягкие волосы, а затем посмотрел на её лицо. «И ты красивая» сказал он, чем смутил девочку до покраснения и рассмешил родителей. — Какой джентльмен у Вас растёт! — с добрым смехом произнесла мама. — И не говорите. Весь в отца выродился. Помню тот так же лез ко мне знакомиться, — вспоминает Чимин, — ну, не узнаешь как зовут эту обаяшку, маленький самец? — А как тебя зовут? — навеселе спрашивает Чонмин у девочки. — Са… ран, — стеснительно отвечает она. — Давай играть вместе, Саран! — Мам, — дёргает Саран одежду мамы и смотрит на неё искрящимися глазками. Девушка, примерно одного возраста или чуть старше Чимина, нагибается к дочке и шепчет «Не бойся. Он хороший». Саран несколько секунд смотрит на маму, а потом не смело подходит к мальчику поближе и спрашивает его имя, на что мальчик громко и уверенно говорит «Чонмин». — Откуда вы? — интересуется Чимин, пока впереди идущие дети воркуют. Он внимательно следит за действиями сына, за его манерой общения, выходками, взглядами, и понимает, что, по всей видимости, Чонмин вырастет тем ещё сердцеедом. Вот точно же весь в своего отца. Только, кажется, Чонмин и его переплюнул. А не быть очарованным Саран просто невозможно. Юная красавица словно магнитом приковывает к себе всё внимание и взгляды. Остаться равнодушным к этому прелестному созданию не получится. — Мы живём неподалеку от Сеула. Точнее, жили. А вы? — Мы с Сеула, — отвечает Чимин, — как давно девочка растёт без отца? Глаза девушки становятся большими от удивления, что вызывает грустную улыбку у Чимина. — Я сам сирота, — говорит он ей, отвечая на все не озвученные вопросы мамы Саран. Она поджимает губы и смотрит на него с сожалением и тоской. — Мне очень жаль. — Всё в порядке. — У дочурки нет отца с самого её рождения. Чимин ничего не отвечает, лишь смотрит на новую знакомую, а потом переводит взгляд на девочку, которая уже завилисто смеётся вместе с Чонмином. — Тебе ведь не холодно, солнышко? — поглаживая Саран по спине, обращается он к сыну, что сидит рядом, укутанный пледом. — Нет, пап, — мотает головой Чонмин, жалобно смотря на Чимина и указывая на Саран. Он так не хочет, чтобы она грустила и плакала. Ему больно видеть её такой. — Саран, а тебе не холодно? — пропускает сквозь пальчики он её косички. Девочка ничего не отвечает и никак не реагирует, и её всхлипы свидетельствуют о том, что она не уснула. Чонмин снова задает ей вопросы, хочет ли она кушать, он даже предложил ей своего мишку, которого он не даёт даже Чимину. — Чонмин-и, Саран очень устала, — с улыбкой тянет Чимин, — она хочет спать. Давай, и ты ложись. Пойдём сюда, — омега освобождает одну руку, второй придерживая плачущую девочку, и подзывает к себе сына, что чуть ли не падает из-за пледа. — Осторожно, неряшка моя, — тихо посмеивается Чимин и обнимает его второй рукой, теснее прижимая к себе. — Саран, возьмёшь моё одеяло? — снова вопрос, на который Саран не ответит и который заставляет Чимина радоваться, как родителя. Они с Чонгуком воспитали действительно хорошего человека. — У неё есть одеяло, сынок, она не замёрзнет. Не переживай. Да и мы не дадим ей замёрзнуть, да же? — Да, пап. Мы будем её кормить, читать сказки, укладывать спать и играть, — перечисляет ребёнок, играя с пальчиками папы, которые такие мягкие на ощупь, — Саран теперь с нами. — Да, сынок, Саран теперь с нами, — говорит он и ласково гладит её по головке, чувствуя такое необходимое тепло с обеих сторон. А Чонгук этого тепла лишён, он совсем один там, на войне, что не знает пощады. Пока Чимин задумался, он не успел заметить, как дети уснули, прижимаясь к нему во сне. Губы растягиваются в улыбке, и затёкшая поясница уходит куда-то на второй план. Он получше укрывает их и печальным взглядом обводит каждого человека. Все они такие одинаковые, подавленные, с одной и той же болью, которая поглотила буквально всех.***
Танки северных ворвались в город утром. Держать оборону южане больше не могли. Они итак потеряли многих людей. Граница к столице стала открытой. — Что будем делать? — Продолжать оборону, пока нам не отправят помощь. — Коммунисты уже в городе, генерал. Думаете, Америка поможет нам? — Не знаю, — честно отвечает Сокджин, — Мы отдали им вход. Отдать город мы не можем. Используем все силы. — Что делать с востоком? — задаёт вопрос генерал-лейтенант Ли. — Отозвать подполковника Вана. Мы отдаём им восток. Взамен мы сохраним силы. Намджун, — обращается он к альфе, — за задние врата отвечаешь ты. — Так точно, генерал. — Чонгук, у тебя юго-восточный периметр. — Есть. — Запад твой, полковник. — Так точно, — говорит Тэхён. — Лейтенант Мин, — косится в его сторону генерал, и тот вздрагивает, услышав своё имя. — Со своим взводом и пятнадцатой ротой также контролируете запад вместе с полковником Кимом. Юнги промаргивается несколько раз и даже открывает от удивления рот, не отрывая взгляда от генерала, что смотрит прямо в ответ. А не послышалось ли ему? Генерал точно обратился к нему? Омега ожидает подвоха, какого-то казуса, что Мин Сокджин пошутил или вовсе сыграло собственное больное воображение, но всё остаётся на своих местах. Ошибки в услышанном нет. — Так точно, — с паузой произносит он. Шок всё ещё не отпускает его. Поверить в это Юнги всё ещё не может. Ведь не может быть, чтобы отец куда-то отправил его командовать, пусть и частично, операцией. А может это не отец? Вдруг его подменили, клонировали там. Это полный бред, омега знает, но что ещё думать? — Приступить к выполнению приказа, — переводит взгляд в другую сторону генерал. — Есть!***
— Выглядишь неважно. Ты заболел. — Не умру. — Спасибо. — За то, что не сдохну? — смешок, — всегда пожалуйста. Не знал, что моё существование так радует тебя. — За то, что не ушёл вчера. Тэхён останавливается на месте и зависает с винтовкой в руке. Юнги останавливается рядом и не может поднять глаз с земли, сжимая руками подол формы. — Ты не бросил меня. Стоял и намокал под дождём со мной. Ты… ты не ушёл. Ты увидел меня. Ты не отвернулся и не убежал. Я… — Послушай сюда, — шипит полковник и вмиг сокращает небольшую дистанцию, больно схватив Юнги за локоть и впиваясь злыми глазами в его. Лейтенанту больно из-за сильной хватки, он едва не падает из-за такого напора, почти испаряется под этими большими глазами, которые смотрят в самую душу. — Не неси бред. Ты никакой роли не играешь. Вчерашний мой поступок с тобой никак не связан. Как я вообще могу что-то делать из-за незнакомца? Юнги молчит, захлёбываясь в озере его глаз, а Тэхён с минуту смотрит на бледное лицо напротив, изучает каждую деталь, а потом, грубо отпустив, уходит, оставляя Юнги разбираться со своими мыслями, которые удваиваются.