***
— С ним ведь всё будет хорошо? — со слезами спрашивает молодой солдат у девушки, испачканный кровью родного брата. По его щекам катятся слёзы, а в глазах читается надежда на положительный ответ, которого Хваса произнести не сможет. Она смотрит на него и не спешит что-либо произнести. А что она скажет? Правду, которая убьёт его морально, или ложь, что тоже убьёт, но будет это делать медленно? Они двойняшки, два родных брата, которые с виду непохожи совсем, но на деле одно целое. Хваса чувствует их связь, оттого и на сердце тяжелее. Две кровинки, два важных и необходимых друг другу человека находятся в таком положении, от которого слёзы собираются в уголках глаз, а ненависть к жизни возрастает. Сынри бежал как только мог, не задумываясь о том, что он может упасть в окоп или словить пулю или взрывчатку, он бежал изо всех сил с братом на руках, нашёптывая молитвы Богу, чтобы он успел доставить Юнри до врачей живым. «Потерпи, пожалуйста, сейчас всё будет хорошо», «умоляю, не закрывай глаза», «слушай мой голос, думай о том, как я буду издеваться над тобой, когда твою задницу будут протыкать иголкой, но не смей спать», «Юнри, ты будешь жить, я не дам тебе уйти от меня», «смотри, мы уже рядом, готовься глотать горькие таблетки», «я спасу тебя, брат», — говорил он ему, без остановки кричал, орал, матерясь на весь белый свет, что он дотащит его до врачей. Его с братом на руках будто неведомая сила окружила, защищала от пуль и взрывов, прятала за своей спиной от Смерти. Сынри будто наделили неуязвимостью, даровали необычные способности, ведь сейчас он стоит перед врачом в целости и сохранности, без единой царапинки. Может ли это означать, что с Юнри всё будет хорошо? Или наоборот судьба так издевается над ним, пичкая ложными надеждами на лучшее? — Мне нужно его забрать, — даже не смотрит в глаза Сынри девушка, крича помощникам, чтобы забрали пострадавшего внутрь. Когда солдата перекладывают на ручные носилки, Хваса порывается побыстрее уйти вместе с ними, но её за руку ловит парень и крепко сжимает, заставляя посмотреть на себя. Хватка его достаточно сильная, но Хвасе не больно, нет, вернее она испытывает боль лишь оттого, что не сможет дать ему надежду, в которой он так нуждается и которая плещется в его глазах. — Вы ведь спасёте его? — голос его такой хрипящий, словно он говорит из последних сил, а глаза такие грустные. Он цепляется за врача, как за спасательный круг. Она сейчас для него Бог, которому он молится и просит сил для родственника, но Хваса ведь простой врач, у неё нет способностей ставить на ноги тех, кто одной ногой в могиле, воскрещать умерших и в мгновение ока залечивать все их раны. — Вы задерживаете меня. Мне нужно идти, — пытается уйти, но Сынри не отпускает, хватая её руку второй и встав на колени. Хваса теряется. — Умоляю, — ещё крепче девичью руку сжимает и не скрывает своих слёз, что словно цунами накрывают его заляпанное кровью и землёй лицо, — спасите его, умоляю, — всхлипывает, а Хваса вмиг сдувается, как шарик, и падает к нему на колени, не спеша поднимая на него взгляд потому, что знает, что сейчас последует. — Я сделаю всё, что скажете, но, умоляю не дайте ему умереть. Пожалуйста. Пусть он не умрёт. Он должен жить. Доктор, спасите его. Умоляю. Спасите, — на последнем слове его голос срывается, и выходит что-то непонятное, но Хваса прекрасно всё поняла. Эта недосказанность у неё красными буквами перед взором вырисовывается. Она кладёт свою руку поверх его и поглаживает, будто успокаивая, но на деле, кажется, успокаивает саму себя. — Я… Мне надо идти, — вырывает руку, встаёт с колен и почти бегом уходит внутрь помещения, чувствуя, как спину жжёт из-за взгляда парня, которому она не протянула руку помощи, которого оставила барахтаться в воде. Вот только оставила ли она его мучиться дальше или спасла? От возможной лжи, которая сделает ему больнее в тысячу раз, чем то, что она только что сделала. Хваса так жалеет, что вышла за новым прибывшим пострадавшим вместо медсестры. Не выйди она, сердце так болезненно не сжималось бы. — Соён, где только прибывший солдат с открытой черепно-мозговой травмой? — с неуверенностью в своих действиях, граничащей с волнением, спрашивает девушка у омеги. — В третьей. — Спасибо, — зачем она спросила о местонахождении пострадавшего и почему прямо сейчас делает шаги в ту сторону? Вопрос повисает в пространстве, не принятый и не услышанный. Она оставляет вопрос без ответа и входит в палату. Койка, на котором лежал парень, была вся в крови, как бинты и марли, лежащие возле него. Она подходит ближе, и перед ней открывается картина, при виде которой, если бы она была новичком, её вывернуло бы наизнанку. Но она не пугается, хотя состояние солдата крайне тяжелое: из открытой раны на голове вытекает кровь и виднеются кости. Сам рядовой лежит без сознания на боку. — Что-то случилось? — спрашивает у коллеги медбрат, удивлённый появлением девушки. — Нет, просто я… Вы позвали господина Пака? — Сразу же. — С тех пор прошло около пятнадцати минут, — заключает она, примерно рассчитав время, — он в пятнадцатой? — даже больше не вопрос, а констатация факта. Парень безразлично кивает, пожимая плечами, якобы говоря, даже спрашивать не надо где он. — Когда будет проходить операция? — с выдохом произносит она, поджимая губы. — Как скажет Пак, так сразу. — Нужно его привести сюда. Если ждать, пока он выйдет с пятнадцатой, запросто потеряем пациента. Итак сколько времени потеряли. Сходи прямо сейчас к нему и скажи, что состояние Юнри ухудшается. И… Губы Хвасы приоткрываются, чтобы озвучить ещё один волнующий её вопрос, но она застывает, вылупленными глазами таращась на парня, возле которого Смерть стоит. Девушка видит, как она обхаживает его, гладит по волосам, что-то на ухо шепчет, а потом смотрит уже на неё и улыбается так, что у Хвасы леденеют конечности. Холод вторгается в её тело и будто парализует. Хваса хочет убрать её руки от него, спрятать Юнри подальше, оставить его здесь, среди живых, но пошевелиться не может. Слышится голос парня, что хриплым и тихим-тихим тоном говорит «спаси». Она пытается сделать хоть какое-то движение, но не получается. Тем временем дама всё смотрит на неё и смотрит, посмеивается над её жалкими стараниями. Под её взглядом хочется исчезнуть, испариться или залечь на дно океана, никогда оттуда не высовываясь. Её не хочется чувствовать. Хваса её боится. Очень. Она вселяет такой страх, что он начинает сжирать изнутри, медленно убивать. Девушка чувствует, как нечто неприятное растекается по венам, циркулирует по всему организму наряду с кровью, и страх достигает своего предела. Она срывается на выход, словно ужаленная, слыша за спиной тихий смешок, который остаётся играть в ушах, и оттого начинает бежать скорее, только бы уйти от неё. Дверь громко ударяется о стены, и, собирающийся сходить за Паком, медбрат в шоке таращится на Хвасу. Хваса вбегает в пустое помещение и закрывает дверь на крючок, прислоняясь к ней спиной и быстро-быстро дыша. Сердце бешено колотится, лёгкие не могут как положено фильтровать воздух; в теле всё ещё витает тот холод, и Хваса думает, как ей прийти в себя. Как избавится от пустых, но безумно завораживающих глаз, которые, как Чёрная дыра, всасывают в себя. Она сейчас одна, в комнате никого нет, Смерти нет рядом, но она всё равно чувствует мерзкий холод, который полотном окутывает даму в чёрном. Пальцы, как и всё тело, не перестают дрожать, а кончики посинели и стали ледяными-ледяными. Хваса не хочет думать, что, возможно, Она пришла не к Юнри, а за ней самой. От этих мыслей становится не по себе. Страшно. Говорят умирать не страшно? А вот Хвасе страшно. Страшно так, что из глаз выступают слёзы и из уст вырывается едва слышный всхлип, после которого она ледяными руками закрывает рот, чтобы её никто не услышал. Конечно, правильнее и легче для неё было бы, если бы кто-нибудь вошёл сюда и немного успокоил её, развеял бы этот холод, который витает вокруг девушки и сидит внутри. У этого «кто-нибудь» есть имя, и он не сможет прийти и согреть её. Хваса так мечтает, чтобы война остановилась хотя бы на десять секунд, а Намджун обнял. Просто бы почувствовать его прикосновения ненадолго. Неужели она так много просит? Судьба смеётся завилистым смехом и говорит «много». Помимо этого страха в ней есть ещё один. И он полностью посвящён Намджуну. Она бы сошла с ума от терзающих мыслей, которые безжалостно лезут в голову, если бы не работа и ежедневная борьба за людские жизни. Хваса не позволяет себе иметь свободного времени, не разрешает себе отдыхать, ведь тогда мысли снова вернутся к ней и начнут убивать. О Киме она старается не думать, зная, что если начнёт, то будет представлять, как он будет лежать на земле, залитый собственной кровью, и разбитость девушки гарантирована. И это не значит, что она не уверена в Намджуне. Она не уверена в судьбе, которая имеет свойство круто переворачивать всё вверх дном. Она не уверена в войне, что хранит в себе столько ужасов и горечи. Она не уверена в Смерти, которая может уйти к Намджуну. Она даже в себе не уверена. Хваса выходит за пределы пустой комнаты, хоть и дрожит всё ещё, и быстрее уходит в другую сторону. Подальше от палаты, где лежит Юнри. Спасать его она не готова. Бороться за его жизнь тоже. Дерьмовый из неё врач и человек.***
Сокджин вытирает вспотевшие ладони об одежду и, сцепив их за спиной в замок, нервно расхаживает из стороны в сторону, ожидая визита сына. Рядом на кресле сидит генерал-лейтенант, уставший наблюдать, как Мин ходит туда сюда и кружит его голову, а ведь ему нужно идти. Ответственность за границу, которую они не смогли оставить закрытой для северян, на его плечах. Ещё денёк, и коммунисты ворвутся внутрь столицы. Ли пришёл обсудить кое-что с генералом по этому поводу и сразу же уйти, ведь ему нельзя долго отсутствовать, но как он уйдёт, оставив друга в таком положении? — Как генерал ты поступил правильно. — А как родитель? — выходит немного с гневом и раздражённостью. — Тоже правильно, — спокойно говорит Ли, — он твой сын, твоя плоть и кровь, ты должен понимать, что именно ему необходимо. Ты не можешь вечно подрезать его крылья, ему нужна свобода. — Эта свобода может стоить ему жизни! — Не исключено. Но оставь ты его взаперти рядом с собой, он погибнет быстрее и куда мучительнее. Ты ведь понимаешь? — спрашивает он, а Сокджин, поджав губы, нехотя кивает, — Юнги — солдат, друг мой. Любовь к родине в нём невероятно сильна, разве ты не видишь, как он ломается оттого, что не может её защитить. Ты сделал всё правильно, ты дал ему жить. Ты позволил ему распахнуть его крылья, Сокджин. Разве не это поступок родителя? — Я отправляю его на верную смерть, Ли. Вот, что меня гложет, — с дрожью в голосе произносит генерал, — что, если война его убьёт? Как мне жить с этим дальше? С его кровью на своих руках, — на свои ладони смотрит, а потом вновь переводит жалобный взгляд на друга. — А как тебе жить с тем, что ты не дал сыну спасти его мать и свою жену? — удар прямо меж ребер, и Сокджин едва удерживается на ногах, придерживаясь за край стола обеими руками. Лицо его искажено гримасой боли, а глаза плотно закрыты, чтобы не дать слезам выйти за их пределы. — Спасти Херин ты уже не сможешь, как бы это ни было больно слышать, так дай это сделать Юнги, — генерал-лейтенант знает, что своими словами делает ему больно, но, а что теперь? Быть может, поэтому и нужна боль? Чтобы подтолкнуть к некоторым действиям и переосмыслить вещи. — Вызывали? — дверь открывается, и разносится голос сына по периметру. Сокджин поднимает свои глаза и смотрит на Юнги, что, отдав честь двум мужчинам, подходит ближе, но не так ближе, как хотелось бы. — Вызывал. — Я Вас слушаю, товарищ генерал, — холодно отзывается Юнги. — Я пойду, — негромко говорит Ли и, бросив взгляд на друга, а потом на лейтенанта, срывается прочь. — Ты сегодня отправляешься, — как же ему хочется поменять это «сегодня» на «никогда». — Так точно. — Я… — слова застревают где-то в глотке, и рот лишь приоткрывается, но сказать что-либо так и не получается, — Юнги, я… — язык будто немеет, губы приклеиваются, а весь словарный запас вылетает из головы. Сокджин на самом деле хочет столько всего сказать, открыть свои чувства к сыну, озвучить всё, что он не озвучил до сих пор, но вытащить из себя хоть одно словечко не может. Что-то внутри начинает больно покалывать, там нечто неприятное разливается, и на душе так паршиво. Генерал смотрит на омегу, и о как же он хочет, чтобы Юнги посмотрел на него в ответ, чтобы просто взглянул разок, показал свои чувства, свою любовь (к нему она у него есть, Сокджин это точно знает), и ему этого хватит, чтобы взять себя в руки. Омега крепче сжимает ладони в кулаки. Взгляда на отца даже не поднимает, только смотрит куда-то в сторону, пытаясь держаться стойко. Хочется сказать «не волнуйся, отец, со мной всё будет хорошо» и крепко-крепко обнять, согревая и себя, и его теплом, которое когда-то мощным потоком исходило с обоих, но это лишь то, что вряд ли произойдёт. Точнее, никогда. Больно ли от этого осознания? Да. Больно. Неприятно. — Я хотел сказать, что… просто береги себя, — с шумным выдохом произносит генерал, — ты мне очень дорог, сынок. Юнги с трудом поднимает глаза и с удивлением обнаруживает слёзы, что застыли в уголках глаз отца. Юнги теряется. Теряется так, что, кажется, забывает дышать. Не скатившиеся по щекам, слёзы родителя превращаются в копья и одной очередью вонзаются в омегу, протыкая своими остриями его тело насквозь. Юнги даже кричать от боли не может, он смотрит на Сокджина и понимает, как тому больнее в разы. — Ты — мой мир, Юнги. Моё всё, — кристальная капелька разбивается о поверхность пола, и следом за ней частички Юнги летят туда же, — можешь в это не верить и даже не брать во внимание, но всё, что я делал до этого, я делал только из-за тебя. Ты понимаешь о чём я. Я даже сейчас не хочу отпускать тебя. И дело не в том, что я не уверен в тебе и твоих способностях, просто… там нет гарантии на жизнь. Но… ты — солдат, защитник своей родины, и только потом мой сын, — с горькой усмешкой выходит, — я не имею права отстранять тебя от войны и должности только, потому что ты мой ребёнок. Ты мне столько это доказывал, но я всё никак не хочу принимать это. Просто не хочу. — Отец… — Ты меня поймёшь, когда сам станешь родителем. Сейчас ты не понимаешь меня и то, что я испытываю. Знаешь, мне хочется выброситься с какой-нибудь высотки, потому что мне так хреново от осознания, что будет потом. Это «потом» может убить тебя. И меня. — Ты ведь не просто так отправляешь меня с полковником, — произнесенное предложение больше несёт в себе «не бойся, отец, я буду в порядке, то место — не горячая точка». — Это — самое большее, что я могу сделать, чтобы хоть немного отгородить тебя от опасности. «Твоя любовь и вера уже отгораживают меня от опасности». — Я и маму ухожу спасать, — это сказано с уверенностью, и парень надеется, что уверенность эта ему поможет, а не наоборот. — Херин ждёт нас, — Мин выходит из кожи вон, чтобы голос не дрогнул при упоминании жены, но омега отчётливо чувствует его печаль. Сокджин не позволяет ни себе, ни сыну думать, что она мертва. Мужчина чувствует её. — Она ждёт меня. Ждёт тебя. Вот только я ей помочь ничем не могу, — голос срывается, и генерал больше не пытается глушить тихие всхлипы в себе. По его впалым и морщинистым щекам капельки слёз играют в гонки. — Попытайся сделать так, чтобы она была рядом с нами. — Я ради этого вернусь живым, отец. Я… — его речь прерывается, и Юнги округляет свои глаза, чувствуя окольцовывающие руки родителя, что сжимают сильно и дарят такое тепло, которое не подлежит сравнению. Он невольно утыкается носом в отцовскую грудь и… кажется, Земля для него перестаёт крутиться. Его запах обволакивает со всех сторон, будто куполом накрывает, и это Юнги так нравится. Отец прижимает его теснее, едва ли не впечатывает в себя — омега хочет простоять так вечность. В голове всплывает мысль, что синоним к слову Рай могут быть отцовские объятия. Время для них перестаёт существовать. Этому нет места в их мире. Они не знают сколько стоят в таком положении, да и знать не хотят. Сокджин по-прежнему прижимает к себе своё дитя, чувствуя прилив сил и энергии, вот только омега не обнимает его в ответ. Его рука так и висит в воздухе, не коснувшаяся позвоночника отца и не прижавшая его в ответ. Юнги хочет его обнять. Правда хочет, но, господи, сколько же всего между ними произошло. Юнги человек другой. Он не из тех, кто отпускает прошлое, делая уверенные шаги в будущее. Он просто не может выдрать все эти события и воспоминания из души и зажить новой жизнью. Парень ненавидит себя за такую слабость, но она составляющая его. Ему хочется плакать, он еле сдерживает слёзы оттого, что ему до ломоты в костях хочется руками и ногами обвить Сокджина, зарыться носом в его шею и разреветься, как маленький ребёнок. Но осознание того, что этого он не может сделать, бьёт колоколом в голове. Почему он родился таким? Почему Мин Юнги такой человек? Почему же из-за определённых происшествий в прошлом он ломает самого себя? Да и не только самого себя. Как убрать, вытеснить из себя эту черту? Никак. Юнги чуть отталкивает отца и убегает прочь, чувствуя, как капельки слёз не удерживаются в уголках глаз и бегут по щекам. Дверь за ним громко хлопается, и генерал вновь остаётся в одиночестве, звуки которого шепчут ему страшные слова и заставляют табун мурашек пробежаться по всему телу. Лейтенант утирает влагу на щеках и заворачивает за угол штаба, где его не видно, и прислоняется затылком к холодной стене, позволяя слезам заливать его лицо. Тепло от рук отца никуда не делось, оно у него внутри, о Сокджине напоминает, а затем голосом таким надрывным шепчет: «а если больше не будет?». Действительно. А что если объятия отца последние в его жизни? Что, если больше он никогда не будет иметь возможности прижать его к себе, наслаждаться теплом и близостью родного человека, чувствуя себя самым защищённым в этом мире? Насколько масштабным будет его сожаление? Не упускает ли он шанс запомнить руки отца на всю оставшуюся жизнь?***
— Сегодня ваше состояние намного лучше вчерашнего, — с вымученной улыбкой говорит Хваса лежащему на койке пациенту, за которым она следит. Это ведь радость такая, жизни человека больше не угрожает опасность, но радоваться у неё не получается, как бы она не хотела. — Это всё благодаря Вам, доктор, — благодарно улыбается солдат, — когда меня выпишут? — и ожидает услышать её голос, что скажет «да хоть сегодня». — Ваша рана не затянулась, швы могут разойтись. Я знаю, что Вы хотите отправиться к товарищам и вместе с ними воевать за родину, но ваше здоровье гораздо важнее. Вам пока нельзя выписываться. — Что может сделать калека на войне, правда? — горько усмехается, осматривая себя. — Я бы ударила Вас за такие слова, но боюсь, что тогда просто добью, — молодой пациент хрипло посмеивается, и Хваса растягивает губы в короткой полуулыбке. (это впервые с начала войны) — Когда Вы будете в состоянии двигаться и тем более сражаться, честное слово, я сама выволоку Вас отсюда и отправлю на войну, — Хваса только успевает договорить, как резко поворачивается к двери и застывает. Услышанный звук повторяется. Только что послышалось полное отчаяния «спаси меня». Такое хриплое, безжизненное, тихое-тихое, но девушка услышала, смогла разобрать. Она знает кому этот голос принадлежит. — Не за горами этот день, не так ли? — осторожно спрашивает парень, замечая, как врач заметно погрустнела, но спрашивать что случилось он не стал. Однако знал, что что-то плохое и неприятное, ведь на девушке лица нет. — Именно так, — спустя несколько секунд понуро отвечает Хваса, не убирая глаз с двери, что разделяет её и того, кто просил спасти, кто тянет к ней руку, которую она снова оттолкнула.***
Намджун изо всех сил пытался не дать врагам войти в Сеул через задние врата. Те лезли, как муравьи на сладкое, и появлялись ниоткуда, уничтожая крепость. Выходить в открытый бой он не разрешал, ибо знал, что потери будут огромные, но и просто отстреливаться они не могут. «Огонь» сказал он как-то совсем неуверенным голосом, будто спрашивая самого себя, а когда ему доложили о том, что вот-вот, и те войдут в город, он превратил свою неуверенность в надобность, в один из вариантов, который, быть может, сыграет им на руку. Линия огня вспыхнула, отодвигая северян подальше от границы. В ход шло всё: порох, листва, одежда, моторное масло, дизельное топливо, и хотя они понимали, что всё это вполне возможно может обернуться против них, иного выбора просто не было. Они были обязаны рискнуть. — Разрешите доложить, товарищ генерал-майор, — с отдышкой произносит солдат, бежавший, чтобы поскорее доложить вести начальнику. — Разрешаю, — непоколебимо говорит он, а сам внутри себя «скажи, что получилось» кричит. — Они отошли от границы, — радость в глазах у всех присутствующих невозможно не заметить. — Насколько далеко? — Их нет вообще. — Что? — вырывается у всех одинаково. — Их армии не видно, товарищ генерал-майор. Намджун задумывается, хмуря брови, а потом стальным голосом произносит: — Я не думаю, что они ушли полностью, — военные кивают в подтверждение словам Намджуна, — стало быть, сидят где-то в засаде, поджидая момента, когда мы расслабимся. Передай командиру, чтобы наоборот усилил войска, пусть будут наготове. — Есть. — Каковы потери? — Ощутимы, — опускает глаза вниз. — Ясно. Можешь идти. — Слушаюсь, — только произносит солдат, как вбегает другой и с диким ужасом кричит, что с неба посыпались бомбы, и какова же ирония, прямо в этот момент послышался громкий взрыв, от которого мебель и прочие вещи в штабе задрожали. — Нам конец, — говорит кто-то негромко, и все один за другим выбегают наружу. Генерал-майор оказывается на улице и, прищуриваясь, смотрит в небо. На его сером фоне отчетливо выделяются черные пятна, из-за которых дребезжит земля.***
Сынри борется отчаянно. Он воюет за брата, которого вражеская граната подтолкнула ближе к Смерти; она будто обрела голос и громко ей крикнула: «На, возьми его, я тебе помогу забрать его». Если бы только Сынри мог что-то сделать. Если бы он смог защитить брата. Почему он не наделён сверхспособностями, позволяющие предотвратить беду? Какие же глупые высказывания. Рядовой перезаряжает автомат и выглядывает из-за окопа, пытаясь поймать то положение, которое позволит ему выстрелить в коммуниста. Всюду взрываются гранаты, подрывая сухую землю, летят пули, вылетевшие с танков и автоматов, вслед за ними пространство заполняют густой дым, частицы людской плоти, подорванной земли и брызги крови. Из-за плохой видимости он не может прицелиться. Песок забивается в глаза, градом летящие пули заставляют сбиваться и падать обратно в окоп, чтобы не оказаться мёртвым. Солдат падает на спину и быстро встаёт, аккуратно высовывая голову из-под укрытия. Он сразу же ищет глазами пулемётчика, который словно мух гасит его товарищей, и сосредотачивается, когда его находит. Он тяжело дышит, в горле образовался песчаный ком, руки дрожат, как и всё его тело, в ушах слышны не звуки войны, а хрипы истекающего кровью брата. Стоит только подумать о нём, как руки нажимают на курок, и северянин замертво падает на землю. Радоваться нечему. Эта смерть — ничего, она не даст им победы, не станет равной ценой состоянию Юнри, она вообще сплошное ничего среди многотысячной армии. — Прикроешь? — обращается он к собрату, не отрывая взгляда от поля боя. — Зачем? — спрашивает солдат, но, по неотрывному взгляду на одно конкретное место, понимает, что тот задумал, — ты, блять, вспятил? — Прикроешь или нет? — резко и грубо. — Прикрою. — Спасибо скажу, когда приду обратно живым и с пулемётом в руках, — и выходит с окопа, принимая лежачее положение. Каска сползает на лицо, он её немного приподнимает и начинает ползти дальше, не забывая осматриваться вокруг. Товарищ его подстрахует, но, как говорится, «на друга надейся да сам не оплошай». Он старается держать голову низко и держаться возле таких объектов, как деревья и кусты. Краем уха он слышит щелчок оружия и только успевает зафиксировать указательный палец на крючке, как происходит выстрел и тот, кто собирался в него выстрелить, больше не представляет никакой угрозы. Он мысленно говорит «спасибо» и продолжает свои действия. Шея начинает ныть от столь неудобного положения, но это последнее, о чём Сынри будет думать. До оружия остаются считанные метры, он немного ускоряется и готовится взять пулемёт в руки, как с неба вдруг слышатся странные звуки. Он поднимает голову ввысь и удостоверяется в своих мыслях. Парень произносит громкое «сука» и, хватая металл, возвращается назад. Товарищ кричит ему «оставайся на месте!», а через мгновенье прямо на него падает бомба, которую сбросил истребитель Красной армии. Из-за мощного взрыва земля попадает куда угодно, и Сынри сплёвывает её, кашляя в кулак наряду с опять же землёй. Он поднимает голову из внезапного (это рефлекс, когда происходит взрыв) лежачего положения и в неверии глядит в то место, откуда собрат спас ему жизнь, а теперь вот лишился её сам. Прозрачные капли вырываются с глаз и создают разводы на грязном лице. Внутри всё смешивается в один жгут. Сынри сжимает зубы, беззвучно плачет, пальцами сжимает землю, которая похоронила в себе его товарища, брата и солдата, и прячет лицо в изгибе локтя. Прости меня, брат. Прости. Спи спокойно. Пальцы с огромной силой сжимают пулемёт, что Сынри обменял на жизнь товарища.***
спаси меня Этот голос всё не утихает, не оставляет её в покое ни на мгновенье. Создаётся ощущение, что в уши ей засунули какое-то устройство, которое готово проигрывать «спаси меня» целую вечность. Прошло не так много времени, но девушке кажется, что день сменился ночью, и всю эту пору голос играл в её голове. Парень зовёт её, просит помочь, как врача пациенту, а она спряталась и трусит, как ребёнок, который боится того самого монстра, что может вылезти из-под кровати. Кстати о нём, уж лучше увидеть его, чем слышать непрекращающееся «спаси меня». Два слова оглушают внешние раздражители и будто колоколом бьются в подсознании. Что это за явление? Может какая-то интеграция науки, выросшая на несколько ступень? Некая неизвестная сила, начинающая развиваться? Первые признаки шизофрении? Игра разума? Ничего из вышеперечисленного. Этот голос — её совесть, которая говорит за того парня, что так в ней нуждается. Ноги снова привели её к палате Юнри. Хваса входит в палату, и какого же было её удивление, когда парень лежит, как и лежал. Это значит, что ему не провели операцию, когда это так необходимо. Время итак играет против него, так ещё и врачи не спешат ему помочь. Он поступил в больницу будучи едва живым, а что же с ним тогда сейчас? Юнри именно тот пациент, которому нужна неотложная помощь, его состояние крайне критическое, жизнь висит на волоске от смерти, и где же врачи? Хвасу наполняет жгучая ярость, и она вылетает с палаты, направляясь к Паку, который давно должен был прооперировать парня. Девушка зла на всех: на мужчину, от которого зависит жизнь Юнри, на медбратьев и медсестёр, которые должны хотя бы находиться с ним в палате, и на себя больше всех. Почему она позволила себе так бояться? Какое право на это имеет врач? С чего она решила, что может не помогать нуждающимся в помощи? А что если он умрёт? Распрощается с жизнью, так и не дождавшись помощи? С протянутой рукой, так и безнадёжно висящей в воздухе. Хваса после этого сможет носить белый халат? Сердце не ёкнет? А как она посмотрит в глаза Сынри? Тому, который каждую минуту молится ей, а не Богу. Сможет не расплавиться под его разочарованным и безжизненным взглядом? От этих мыслей ненависть к себе только удваивается. Надо было взять себя в руки! Задушить тот страх и помочь человеку! Но что она сделала? Просто убежала. Трусиха. — Где главный врач? — едва ли не рычит на медбрата Хваса. — В пятнадцатой, — перепуганными глазами отвечает он. Злая Хваса — явление редкое и довольно опасное. Девушка, услышав о местонахождении мужчины, поджимает губы и на всех скоростях несётся к тому месту. Почему он находится в пятнадцатой палате — не вопрос для неё, над которым надо ломать голову. Там лежит племянник губернатора, благодаря которому и Пак держится на своём месте уже более десяти лет. Хваса и слова бы не сказала, если бы тот, из чьей палаты не выходит Пак, находился в критическом состоянии. За ним могут наблюдать медсёстры и медбратья, ибо нет угроз, которые могут поставить его жизнь под риск. Здоров тот, как бык. И чего он ошивается здесь, когда на дворе война, она не знает. Пока Хваса идёт (на деле, почти бежит) к нужной палате, представляет сцену, в которой она будет вдалбливать ему, что тот должен наблюдать за Юнри, а не за этим зазнавшимся сопляком; если надо будет, будет разговаривать с ним на повышенных тонах, что делать её совсем не хочется. Но резко останавливается. А зачем она идёт к нему тратить драгоценное время на убеждение, если тот всё равно не пойдёт к Юнри, пока не убедится, что племянник губернатора способен делать сальто в разных направлениях и сесть на шпагат, при этом не скорчив лицо. Хваса осознаёт, что это ничего ей не даст. Юнри дорога каждая секунда, поэтому она не станет тратить время на пустой разговор, а пойдёт по другому пути. Чего будет стоить ей этот путь, она не знает. Но путь этот страшен, тяжёл и беспощаден. Впрочем, когда ей было легко? — Господин Пак, — постучавшись, открывает дверь пятнадцатой. Мужчина поворачивается к ней всем корпусом, до этого мирно беседуя с племянником губернатора. Хваса очень старается не взорваться от злости и держать себя в руках. — Что такое? — Я думал, врачи занятые и у них нет времени, чтобы разгуливать по больницам, — колко бросает ей парень. — А я думала, что здоровые люди не находятся в больницах. Тем более, когда это опасно, — не остаётся она в стороне и кидает на него осуждающий взгляд. — Доктор, ближе к делу, — хмурит брови мужчина. — Я хочу провести операцию Ван Юнри. — Что? — сильнее брови хмурит. — Позвольте мне его прооперировать. Он одной ногой в могиле, состояние критическое, ждать нельзя. — Нет. — И что делать? Ждать, пока вы не выйдете отсюда? А это произойдёт не скоро, не так ли? — задаёт риторический вопрос уже парню, что скривил губы, а потом возвращает внимание мужчине, — я ведь собираюсь сделать этот шаг не от нечего делать. У Юнри открытая черепно-мозговая травма, всю серьёзность ситуации Вы и сами понимаете, но почему-то, — делает акцент на этом слове, снова кинув взгляд на парня, — не спешите принимать меры. — Доктор Ан, вы мне что-то предъявляете? — с нахмуренными бровями говорит он, — думаете, я тут в игры играю? У меня нет свободного времени! Я не успеваю следить за пациентами, пострадавших всё больше и больше, у этого молодого человека также нестабильное состояние здоровья… — Доктор Пак, к чему все эти слова? — перебивает его девушка, произнося с усталостью, — Давайте смотреть правде в глаза, мы с Вами оба прекрасно знаем, что у Ли нет ничего серьёзного. — Да как ты… — Я просто прошу Вас дать добро на проведение операции, — громче добавляет Хваса, — я теряю время на этот бессмысленный разговор. Позвольте мне провести эту чёртову операцию! — Доктор Ан, ты хоть осознаёшь какая это будет ответственность? — Иначе я бы не пришла к Вам. Я всё прекрасно понимаю и ответственность беру полностью на себя. Ваша репутация в случае чего не пошатнётся, будьте в этом уверены, — уверенно произносит врач, часто посматривая на стрелку часов и на выражение лица главного врача. Сейчас оно выражает полную задумчивость. Он не спешит с ответом, лишь уводит взгляд в пол и потирает подбородок, тщательно анализируя вещи у себя в голове. По лицу видно, как его терзают сомнения, а их там накопилось немало. Каким бы он не был, он — врач, и мужчина в полной мере осознаёт это. Да, за должность он держится руками и ногами и будет продолжать это дело. Этот пост достался ему очень непросто, и терять это место ему не хочется от слова совсем. Даже если ему вечно придётся сидеть рядом с родственником губернатора. Он ведь человек, ему свойственно думать о себе и о своём будущем. Он знает, что сотни солдат нуждаются в его помощи, как и Юнри. Ему хочется протянуть им руку помощи, оставить жить, но он не может. Как и не может отрубить руки тем врачам, кто пытается их спасти. — Доктор Пак, пожалуйста… — Помоги ему, — смотря куда-то в сторону, бросает он и принимается ставить систему парню. На Хвасу не смотрит. — Помогу, — а внутренне «спасибо» говорит. Дверь за ней громко хлопается.***
Сеул защищать тяжело. Почти невозможно. Южан гасят как только могут, даже не прикладывая особых усилий. С небес словно градом падают бомбы, к черту уничтожая армию и технику, которой итак ничтожно мало, а тяжелые мощные танки просто как букашек давят всё живое и неживое на своем пути. Но это всё, наверное, не самое страшное. Страшным будет то, если с неба на них упадёт атомная бомба и не оставит от них мокрого места. Как и приказал Сокджин, столицу они защищали сразу с нескольких сторон, но и этот ход эффективности не дал. Ситуацию на юго-восточной части столицы контролировал Чонгук, который отдавал приказы не прекращать бой, а идти в наступление, хоть и положение их было шаткое. Старший полковник приказал своим солдатам сидеть в засаде, чтобы, когда коммунисты подойдут ближе, подорвать их гранатами. Они убили северян, но то было всего малая часть их, казалось бы, нескончаемой армии. Чонгук всё хотел выбежать на поле боя и стрелять в коммунистов без остановки, выпуская всю обойму и вместе с этим всю свою отчаянность и гнев. Но с каждой его попыткой сделать этот глупый шаг, перед глазами всплывала картинка, где он истекает кровью, делая последние вдохи, а муж с сыном заливаются слезами, прося его не умирать. Они захлёбываются собственными слезами, с воплями умоляют Чона встать, а потом миг, и Земля пропадает в пространстве Вселенной. Спустя мгновенье они вдвоём падают на землю, подбитые вражескими пулями. Мёртвые. Чонгука придавливает бетоном, на него давит весь мир, поверхность земли, на которой он лежит, заполняется острыми копьями, что безжалостно вонзаются в его тело, они протыкают его сердце, лёгкие, но всё это такая ерунда по сравнению с тем, какую боль испытывает его душа. «Не уберёг» проносится в мыслях. Не уберёг. Старшего полковника бросает в дрожь и пот одновременно, сердце бешено стучит, а этот неприятный остаток после видения скручивает его внутренности в один узел. Он прячет лицо в ладонях, незаметно вытирая выступившие слёзы, и после зарывается в волосы, шумно выдыхая. Та картинка в голове была такая реальная, словно наяву, словно всё это происходило в действительности, и стоит только подумать о ней, как душа наизнанку выворачивается. Тело его всё ещё дрожит и посинело. Чонгук в данную пору сильно напоминает мертвеца. Это издевательство подсознания (а может и предупреждение) альфа жутко боится. Ведь оно может стать реальностью. — Хван, зайди ко мне, — быстро говорит он в рацию, и сразу же через устройство следует ответное «принято». Спустя две минуты к Чонгуку заходит Хван. — Вызывали, товарищ старший полковник. — Вызывал. Друг мой, отправляйся в Чхонджу, — поднимает на него свои уставшие глаза альфа, — там моя семья, — отвечает на его немой вопрос. — Вы хотите привезти их сюда? — округляет глаза солдат, — это ведь очень опасно! — Нет, я хочу, чтобы ты увёз их куда подальше. За границу вы уехать не сможете, поэтому нужно передвигаться внутри страны. Ты должен постараться отыскать их как можно быстрее. Как найдёшь их, увезёшь в Пусан, там есть приближённые отца. Перед выездом заедешь в Сувон. Мой отец живёт в том городе. — Вы думаете он всё ещё там? — Уверен. Отец не будет даваться в бега, — грустно усмехается Чонгук, вспоминая характер отца, — оставив их в городе и убедившись, что они ни в чём не нуждаются, вернёшься назад. — Когда выезжать? — Прямо сейчас. Ты ведь готов? — солдат уверенно кивает, а Чонгук хлопает его по спине, — я доверяю тебе свою семью, Хван. В твоих руках моё самое ценное и дорогое, брат. — Вас понял. Чон думал, что подвергнет семью риску, ведь людей, разъезжающих на военной машине, могут принять за кого угодно, только не за мирных граждан, но, отправив их странствовать по всей стране пешком и без защиты, он понимает, что подверг их риску куда больше. Но лучше поздно, чем никогда. Груз на плечах немного упал. Скоро всё будет хорошо. Всё пройдёт удачно, и Хван доложит ему хорошие вести. Чонгуку по рации докладывали о не самых хороших вестях, и Чонгук очень старался не сдуться. Голова перестаёт нормально соображать, и как хорошо, что у него есть помощники, которые подсказывают как поступить. А найдутся ли те, кто подскажут ему как быть с сердцем, которое по семье тоскует? — Старший полковник Чон, — негромко подаёт свой голос солдат. — Слушаю. — Пятой роты больше нет. Тяжесть оседает на кончике языка. — Ни один? — Ни один, — «не выжил» не произносят. Они будут жить в их сердцах. — Как командир? — хрипло и с печалью спрашивает Чонгук. Солдат поднимает на Чонгука свои глаза, и крепко сжатые за спиной руки сами по себе остаются невольно висеть. Чон в удивлении открывает рот и не перестаёт смотреть на парня, надеясь, что он сейчас скажет, что смерть командира ему послышалась. Вот только надежда эта умирает сразу же. — Как? — всего лишь одно слово, но какую же боль оно несёт в себе. — Он погиб смертью храбрых, товарищ старший полковник. Он и его рота сидели в окопах, отстреливаясь, как появились танки, — солдат прокашливается, чтобы скрыть дрожь в голосе. Говорить ему даётся нелегко. — Появились танки и… просто раздавили их. Они не смогли убежать, полковник. С другой стороны на них были нацелены вражеские пулемёты. Они выбрали умереть в родной земле, чем быть убитыми пулями врагов, — слеза скатывается по щеке, но говорящий её не показывает, быстро смахнув, он продолжает говорить, — у командира сын один остался, — выдерживать невозможно, альфа шмыгает носом и ладонями утирает слёзы. И у Чонгука начало щипать в глазах. Он мальчика хорошо помнит, такой маленький и сладкий, с рождения потерявший свою мать. А теперь и отца. — Только сегодня он говорил, что у сына день рождения и так плакал, что не может поздравить его с праздником. Больше и никогда не поздравит. Плакать сейчас совсем не стыдно. Ни Чонгуку, ни парню. — С кем остался его сын? — Командир оставил мальчика с его сестрой. Сейчас о них ничего неизвестно. «Как и про моих» — автоматически всплывает в голове. Абсолютно каждая вещь напоминает о семье, тем самым опустошая Чонгука. — Что прикажете делать? — осипшим голосом спрашивает солдат. Чонгук не отвечает. Парень опускает голову, отдаёт честь и уходит.