***
Наконец они ступают на границы города Чхонджу, о котором Чонгук говорил омеге, когда началась война. Путь к нему был немалый. Но этот город — не цель Чимина. Здесь небезопасно. Нужно идти дальше, к городу Пусан, до которого не дошла северокорейская армия. Путь немалый, он полон опасностей и угроз, которые будут подстерегать их на каждом шагу. Однако другого выбора у них нет. На чиминовых хрупких плечах ответственность не только за Чонмина, но и за Саран, которая быстро повзрослела за несколько дней. Отныне ему нельзя думать ни о смерти, ни о войне. — Не устали? — весело спрашивает он, держа обоих за ручки. Дети отрицательно мотают головой. — Потерпите совсем немножко. Скоро мы присядем и отдохнём. И покушаем. Что бы вы хотели поесть? — Я пирожок хочу, — Чимин ничуть не удивляется желанию сына, ибо тот за пирожок с рисом готов отдать всё, что угодно. Он не знал у кого Чонмин унаследовал такую страсть к выпечке, ведь ни он сам, ни Чонгук особую любовь к пирожкам не испытывают. А оказалось, что дедушка Чонмина их очень любит. По рассказам Чонгука, его папа часто готовил их для своего мужа, а Чонсок в свою очередь не признавал пирожки, которые сделаны не руками мужа. В мирное время Чимин пообещал себе, что сделает пирожочки с рисом и угостит отца, но выполнить обещание так и не смог. А теперь он вновь даёт себе слово, что он обязательно попробует его пирожки. Пусть это будет один из стимулов выжить в этой войне. — А ты, Саран? — Мама мне всегда покупала леденец. Жёлтенький такой, — мечтательно произносит девочка, вновь окунаясь в те воспоминания, когда мама была жива. — Хорошо. Сейчас совсем чуток потопаем ножками, и я куплю вам всё, что пожелаете, — с улыбкой говорит Чимин. Это вообще не в его образе. Чимин — строгий родитель, который не одобряет, когда ребёнка сильно балуют или относятся как к фарфоровой куколке. Но и не лишает его внимания и любви. Всё в пределах разумного. Бывало такое, что они с Чонгуком ссорились из-за того, что тот слишком баловал Чонмина и многое ему позволял. Чимин хотел, чтобы его ребёнок с самого детства знал, что даже самая дешевая вещь достаётся не просто так, а с трудом. К примеру, чтобы получить от папы любимые пироженое, Чонмину нужно было собрать игрушки, рассортировав кубики от машинок. Чимин его целует в щечку, а потом позволяет полакомиться сладостями. Чонмин послушный ребёнок, поэтому особых трудностей в его воспитании не возникало, но, как и все маленькие дети, он вредничал и капризничал, отказываясь делать то, что ему говорит папа. Сейчас время тяжелое. Как для взрослых, так и для детей. Они тоже чувствуют всю эту неприятную ситуацию, угнетающую атмосферу. Поэтому, чтобы хоть немного развеселить и подбодрить детей, а заодно и себя, Чимин купит им много сладостей. Чего греха таить, он и сам в охотку набросится на сладкие лепешки или печенье. А пока нужно идти дальше. Осталось действительно немного. Скоро боль в ногах уйдёт. Пока они идут, Чимин понимает, что не только он в трудном положении. С ними идут омеги, которые весь путь держат на руках младенцев, люди с ограниченными возможностями, которые через пот и слёзы передвигают конечностями, альфы, что несут на себе тяжелые грузы или родственников, не способных идти самостоятельно, и всем им тоже тяжело. Все они устали так же, как и Чимин. Но несмотря на трудности, которые сбивают с ног, люди находят в себе силы взращивать надежду на лучшее. Они улыбаются, смеются и говорят, что их солдаты растерзают северных и вернутся домой в целости и сохранности. — А где мы будем спать? — задаёт вопрос любопытный мальчишка, дёргая руку папы. — Не знаю, — честно отвечает Чимин, задумавшись, — я хочу, чтобы вы как следует отдохнули в чистоте и теплоте. В голову приходит идея, что нужно найти добрых хозяев, попросить их, чтобы они позволили переночевать одну ночь, и заплатить им за это. За не бесплатно их впустить должны потому, что деньги сейчас нужны всем. К слову, у Чимина их достаточно. Спустя час-полтора они оказываются в городе. Чхонджу — городок небольшой, тесный и густо населённый. Улицы напрочь заполнены людьми, которые хотят покинуть этот город. Они ночуют на улицах, днями и ночами находятся возле станций, чтобы не пропустить автобусы или поезда. В этих местах постоянная давка, паника и хаос. С одной стороны, парень боится отделяться от всех и двигаться в одиночку. Но и постоянно находиться в скопленном людьми месте тоже опасно. Это сейчас они все доброжелательны, а позже, когда они все будут мёрзнуть от холода и хотеть есть, готовые поубивать друг друга за глоток воды и кусок пресного хлеба, могут представлять серьёзную угрозу для детей. Чимин ими рисковать не может. Чимин уводит детей из всеобщей толпы и направляется к менее оживлённым участкам. Благо на улице тепло. Чимин раньше бывал тут, когда отец был ещё жив, и сейчас этот город далёк от того, каким он был тогда. Ранее тихий и спокойный город превратился в место, заполненное встревоженными людьми, которые в основном прибыли из Сеула. Всюду крики, ругань, маты, и происходящее сейчас не может не напугать. Чон замечает лавку, где продают много вкусностей, и вместе с малышами направляется к тому месту. — День добрый, — приветливо улыбается Чимин. — Добрый, — с улыбкой в ответ, — чего желаете купить? У меня всё самое-самое. — А у Вас есть пирожочки с рисом? — нетерпеливо спрашивает Чонмин, вставая на цыпочки, чтобы получше всё разглядеть. — Конечно! — смеётся продавец и принимается заворачивать вкусно пахнущую выпечку в кулёчек. — Вы ведь не местные, да? — Да, мы из Сеула, — отвечает Чимин. — Вы проделали немалый путь, — качает головой мужчина, — на что только война не заставит пойти. Всё перевернулось вверх дном. — Вы правы, но мы справимся. Обязательно. Будет трудно, но когда-нибудь это всё пройдёт. Ничто не вечно, да же? — цепляет улыбку и смотрит на детей. — Вот, держи, парень, — передаёт Чонмину пирожки мужчина, потрепав по волосам, — а что будет маленькая принцесса? — Можно мне леденец? — спрашивает у Чимина, на что он с радостью кивает и просит продавца завернуть. Саран подманивает его рукой, как бы говоря подойди ближе, я хочу сказать тебе что-то на ушко, Чимин с улыбкой послушно наклоняется ближе. — Я отдам Вам деньги позже, ладно? Сейчас у меня ничего нет. Но я обязательно верну, — без остановки щебечет девочка. Чимин поражается воспитанию ребёнка и понимает, что её мама наверняка счастлива, что она воспитала такую прекрасную дочь. Парень крепко обнимает её и поглаживает по волосам, тихо шепча «ты такая хорошая девочка. Мама тобой гордится, солнышко. И я горжусь». Почти всё время уходит на поиски подходящего дома. Они уже обошли три дома, но ему не понравились хозяева, что не вызывали никакого доверия. Случись что, что может сделать молодой человек с двумя маленькими детьми? Остался последний, самый далекий. Он находится на окраине города, но иного выбора нет. Что-то в голове предупреждает о том, что ему идти туда не надо, и Чон сам это понимает, но попробовать надо. А вдруг там живет одинокая старушка? Очень даже может быть. Они значительно отдаляются от густонаселенных людьми улиц и попадают будто бы в другой мир. Беспокойство начинает сковывать тело. Здесь нет ни души, все потрепанное, старое и пустое. И лишь в пятьсот метрах от них стоит домик. Но вокруг него ничего нет. Дом и только. Его будто строили для какой-то ведьмы, которой нельзя находиться вместе с людьми. В голове мелькает мысль, что если случись что-либо, он и за помощью обратиться не успеет и прятаться нигде не сможет. На этой земле почему-то не растёт живность. Даже сорняков здесь нет. Чимин чувствует что-то неприятное у себя внутри, нечто, заставляющее сердце гулко стучать. Но внешне домик выглядит очень даже привлекательно. Аккуратный, ухоженный и чистый. За ним хорошо присматривают. Неужели его построили богатые люди, используя что-то вроде зоны отдыха, где их никто не побескоит? Потому что кто-то определенно побоится сунуться сюда. — Ой, на меня капелька упала, — весело говорит Чонмин, показывая воду на своей руке Саран и Чимину. Последний тут же поднимает голову вверх и почти кричит от обиды на природу, что не перестаёт издеваться над ними. Чистое небо начинают закрывать собой чёрные тучи, внутри которых сверкает молния, а спустя секунду на улице поднимается сильный ветер, похожий на ураган. Кто-то кричит вдалеке, чей голос был разнесен волнами воздушной массы, стоило ветру сильно подуть, бешеным потоком поднимая ввысь шатры лавок и откидывая их куда-то в сторону, и тут же по всему городу прошлась пыльная буря, из-за чего песок забился куда только можно: глаза, рот, нос, уши. Творился кошмар. Гремел гром, заставляя вскрикивать от шума и страха, сверкала молния, попадая в землю, начали крутиться небольшие песчаные воронки и усиливаться дождь. — Идите сюда! — кричит Чимин, отбрасывая куда-то в сторону свой груз, который он держал с собой на протяжении всей дороги, укрывая детей собой от пыли и песка, и уводит к дому, к которому он держал путь. Сразу же начинается сильный дождь, превращаясь в ливень, заставляя омегу и детей пуститься в бега. Они втроём начинают бежать так, как никогда в жизни не бегали. Они встают под крылечко, сильнее прижимаясь к стене, чтобы не намочиться ещё больше, а Чимин начинает громко тарабанить в дверь с просьбой открыть. Хозяин дома оказался мужчина, который не сразу открыл им дверь, в следствии чего они сильно промокли и замёрзли. — Можешь расплатиться не деньгами, — сказал мужчина, противно ухмыляясь, после того, как завёл их в обжитый дом. В глазах омеги вспыхивает ужас и страх, что заставляет сердце стучать быстро-быстро. — Ты очень красивый, знаешь ведь? — открыто демонстрирует Чону свои мысли, этим самым проводя языком по губам. — Всего доброго, — он спешно берёт за руки детей, собираясь поскорее выйти, как прирастает ногами к полу перед самым выходом, остановленный резким и громким раскатом грома. А спустя секунду ливень усиливается еще сильнее. — Ну и куда ты собрался в такую непогоду? — скрещивает руки на груди, — видишь, даже сама природа хочет, чтобы остался у меня. Соглашайся. Уверен, мы проведем хорошо время, тем более, когда война на дворе, я подниму тебе настроение, — своим тоном всё объясняет. А тем временем ливень превратился в крупнокапельный, интенсивность которого достигла казалось бы самого пика; всё стало белым-бело. Будто опустился густой туман. Выйдешь на улицу, и тебя снесёт бешеный дождь, который сильнее ветра. Чимин в замешательстве. Внезапно картинка на окружающую среду пропадает, и вместо действительности он видит лабиринт. Чёрный такой, пугающий, замкнутый. Чимин стоит, и перед ним появляются две дороги: на одном пути приглушенно слышатся голоса детей, а на другом он видит тень чудовища. Тень перемещается с одной дороги на другую, ему нужен кто-то из них. Либо Чимин, либо дети. Больше никак. А Чимину деваться некуда. Он не может вывести двух детей в такой ливень, который способен вогнать под слой земли своей силой, и под грозу, молния которой сможет спокойно угробить всех троих. Ему даже пытаться нельзя, ведь попыток попросту нет. Рядом с этим домом, да будь он проклят, нет ничего такого, под которым можно было как-то спрятать малышей, и под рукой нет ни клеенки, ни какой-нибудь тряпки, что можно использовать вместо зонта. Дом этот будто построен на проклятом и зловещем месте. Все с самого начала кричало о том, что соваться сюда не стоит, а он дурак не послушал свой внутренний голос, что заводил сирены и бил во все колокола. Не надо было заходить в этот дом. Но, как говорится, знал бы, что упаду, постелил бы сено. Нет-нет-нет. Чимину нужно покинуть это помещение во что бы то ни стало. Нельзя бездействовать. Нужно попытаться сделать хоть что-то. Он резко нападает на мужчину, ударив кулаком прямо в ребра, но тот успел скрутить ему руки, хоть и он выпал из реальности, почувствовав ужасную боль и как легкие стали сжиматься. Мужчина все еще тяжело дышит, почти задыхаясь, но сильно сжимать тонкие запястья и скручивать чужие руки не перестает. Чимину больно. Больно до слез в глазах. Ему кажется еще чуть-чуть, и собственные руки сломаются с треском костей. Но он терпел бы. Терпел, пока сынишка не заплакал, испугавшись резких действий. Саран прижимает его к себе, ладошкой закрывая его рот, но в ее глазах страха не меньше. А погода и не думает перестать бушевать, облегчить положение Чимина, давящее на него бетоном, даже наоборот с каждой минутой на улице становится всё хуже и хуже. Чимин всегда знал, что он любимчик судьбы. В какой раз убеждается, хах, несчастный. В голове нет какого-то решения, каких-либо мыслей, абсолютно ничего. Он не знает, как ему быть. Просто не видит выхода потому, что в лабиринте его нет. Однако одно он все же видит. Очертания вырисовываются. Он спасёт детей. Это даже звучит смешно, спасать от непогоды, взамен жертвуя своим телом. Своей душой. — Дети должны ничего ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, — севшим голосом произносит он, пытаясь скрыть свое заиканье. Не от мужчины и даже не от детей. Он пытается скрыть его от самого себя. Он не должен бояться. Ему нужно перетерпеть. Закрыть глаза, уйти в спячку, а потом открыть, словно ничего не было. — Вы не причините им вреда, даже в их сторону не посмотрите. После того, как всё это закончится, мы уйдем, словно нас тут никогда и не было. — Разумеется, — улыбается он, ослабляя хватку. — Дайте мне слово. Хотя бы так докажите, что в вас есть что-то от настоящего мужчины, — не боится твёрдо звучать, хотя знает, что может получить из-за своих слов, что наверняка разозлили его. — Я тебе обещаю, языкастая, но умная ты шлюха, — ухмыляется он, а Чимина от последнего слова передёргивает. И он бы возразил, попробовал бы снова дать ему под сердце, как когда-то учил Чонгук, за подобное оскорбление, но из-за чего ему защищать свою честь? Он абсолютно прав. Спустя какое-то время, которое для омеги будет сравнимо с вечностью, то слово, которым он назвал Чимина, станет его пятном. Станет тем, от чего он никогда не избавится. Стоит только немного подумать об этом, как парень ощущает в себе желание застрелиться. Поэтому он не думает. Он не хочет думать о том, что будет через пять минут, что его будет касаться совершенно чужой и мерзкий человек, что на тело, которое принадлежит только Чонгуку, посягнет другой. Он замарает его, испачкает себя грязью, от которой не отмыться, но душу свою тронуть не даст. Она Чонгука. Она его и только его. Пусть она зашитая-перешитая, изодранная в клочья, но она принадлежит лишь ему одному. В глазах начинает пощипывать, воздух становится серным, и Чимин кидается к детям, садясь на корточки и взяв их за руки. — Сейчас вы поднимитесь наверх и будете там сидеть не высовываясь, пока я вам не скажу, хорошо? — Но, пап… — Мы поняли, — кивает смышленная Саран, и омега этому безумно рад. Он знает, что и у девочки столько же вопросов, сколько у Чонмина. У него, если честно, и к себе одни только вопросы. Чимин рад, что малышка умна и делает так, как хочет он. — Саран, ты старше, присматривай за Чонмином, хорошо? Ни в коем случае не спускайтесь сюда. Ни за что. Я сам вас позову. Чонмин, ты меня понял? Слушайся Саран, — строже относится к сыну, хмуря брови, а сам внутри едва ли не плачет из-за погрустневшего взгляда маленького сына, но так надо. Чонмин слишком привязан к папе, он не оставит его в покое, а Чимин не позволит почувствовать ему, что с ним будет. — Ничего не бойтесь. Я никуда не уйду, вас не оставлю. Я обещаю. Я приду к вам совсем быстро… — Сомневаюсь, что быстро, — посмеивается тот, а омега на него внимания не обращает. — Просто не выходите из комнаты, — молит он и натянуто улыбается, увидев кивки детей. — Такие молодцы у меня. А теперь идите. Ну же. Я приду за вами. Только не выходите! — кричит последнее предложение в спину детей. Саран поднимается по лестнице наверх, ведя за собой надувшего щеки Чонмина. Чимин наблюдает за ними, а когда они прячутся за дверью и когда раздается хлопок закрывшейся двери, вздрагивает. — Ну вот мы и одни. Чон закрывает глаза, сжимая кулаки. Даже голос этот ему противен. Чонгук Чимину так хочется плакать от обиды и одновременно вырвать на голове все волосы, истерично смеясь. Руки так и тешатся, чтобы расцарапать себе все лицо. Ему хочется себя убить. Просто прекратить своё существование, ведь тогда ему не надо жить с тем, что он предал любимого человека. Предал их любовь, которую они вместе трепетно взращивали. Предал самого себя заодно. В нем сейчас земля рушится, мосты расходятся, все живое умирает, в том месте темень расползается. Она становится частью Чимина. Внутри Чимин кричит «Чонгук», срываясь на отчаянный крик, он тянет к его невидимому образу руки, пытаясь уйти от мерзких, пинается, брыкается, не перестаёт кричать одно единственное имя, но мужа нет. Его просто нет в этом месте, куда попал омега. Чимин здесь совсем один, наедине с этим чудовищем, от которого он не может избавиться. — Такой красивый, — раздаётся ненавистный голос прямо возле уха, и Чон машинально отскакивает, вот только мужчина тут же насильно прижимает его спиной к себе, с каждой секундой увеличивая хватку, от которой у Чимина едва ли кости не хрустят. Он пытается его укусить, пнуть, но не кричать. Ему нельзя, чтобы его малыши услышали его крики. Этот мужик значительно сильнее, поэтому он без труда проводит языком по его шее, а руками лезет к штанам. Чувствуя эти прикосновения, парню хочется блевать и рыдать одновременно. А ещё кричать. Кричать-кричать-кричать. Кричать во весь голос, чтобы Чонгук его услышал. Чтобы пришёл и забрал его отсюда, укрывая ото всех. Но любимый не придёт, а он не посмеет позволить себе и пискнуть. Колючие руки шарят по всему телу, оставляя после себя ожоги, которые причиняют чудовищную боль и страдание. Те места, где он касается, лопаются, гноятся и кровоточат. А потом воспламеняются. Чимин начинает гореть. Горит его тело, горит его сердце и душа. И нет такого, что может потушить это пламя, языки которого очерчивают образы двух людей. Друг от друга отдаляющихся. Образ Чимина и Чонгука. Ублюдок швыряет его на кровать, вот только Чимин падает не на мягкую материю, а на копья, и наваливается на омегу, блокируя его движения своим телом. Он крепкими руками сильно сжимает чиминовы, удерживая по обе стороны от него, и сильно давит на запястья, а коленами создаёт давление, вынуждая Чимина немного раздвинуть плотно сжатые ноги. Но это ему хватает, чтобы развести их в стороны окончательно. Чимин весь сжимается, сопротивляется как может, не замечает слез, которые льются рекой, брыкается, не отменяет попыток сбросить его с себя, хоть и знает, что он бессилен. Но он не может просто бездействовать. Ему противно. От самого себя противно. Все внутри ноет и болит. Сильно болит. Треск его одежды — отрезвляющая пощечина. Он округляет глаза и начинает сильнее дрыгаться, но обездвиживается, когда его губы целуют чужие. Это даже поцелуем назвать нельзя. (Да и не надо!) Мужчина просто прячет его рот в своём рту, а Чимин остаётся под огнём. Огненные языки обрушаются на него, уничтожают парня в себе, порываются сжечь, не оставив даже пепла, как в следующее мгновенье на Чимина будто ледники падают, накрывая его ледяной водой. На собственное тело не давит мужчины. Его холодных рук, которыми он щипал чиминово тело, омега не чувствует. Его тошнотворного запаха тоже нет. Пожара нет — Чимин боится открывать глаза. Он боится, что всё это выдумки подсознания, которое галлюцинациями решило его немного успокоить. Он боится хоть на секунду поверить в неправду. — Чимин. Голос этот. Такой знакомый. Родной. Заставляющий распахнуть глаза, а после обливаться слезами.***
Чоны идут дальше. Превозмогая усталость и боль, они шагают дальше. Ведь осталось совсем немного. Осталось чуть-чуть помучиться, и потом Чхонджу раскроет свои чудовищные объятия. Хосок поддерживает мать за локоть, помогая ей идти, а сестра с братом идут рядом, бесконечно о чём-то болтая. Хосок их вообще не слушает, не потому что он устал, а из-за того, что его голова забита совсем другими мыслями. Он всё думает о зеленых листьях, чьих колебание до сих пор не даёт покоя. К слову, он так и не сомкнул глаз, наблюдая за ними. Можно подумать, что он сумасшедший, ведь что это за глупость такая — смотреть, как качаются и кувыркаются листья на деревьях. Однако Хосок всегда был проницательным и внимательным. Частое колебание листочек не могло остаться без его внимания. Внутри разрасталось беспокойство, поэтому он то и дело задирал голову вверх, смотря на чистое небо без единой тучки, и вытягивал перо какой-то птицы, что нашел на земле, проверяя его движение по направлению ветра. Потом он взял что-то тяжелее, например спичечный коробок, предварительно разорванный в один лист. С каждым разом он менял предметы. Свои действия он повторял каждые тридцать минут, примерно рассчитавши. Безусловно, он радовался, когда вытягивая руки в очередной раз, не чувствовал ничего, что в скором времени может привлечь за собой беду. Но в то же время он понимал, что не может быть все так легко и так, как они хотят, они же у судьбы в особенном списке. Всегда все через одно место. К большому сожалению, опасения Хосока стали реальностью. Расправляя теперь свои руки, тот заметил, как они чуть покачивались. Он нахмурил и без того нахмуренные брови и поджал губы, а внутри себя, мысленно топором калечил деревья и растения, вымещая злобу и обиду природе. — Идемте быстрее, — подал Чон свой грубый голос, — погода портится. — Погода что делает? — переспрашивает Хвиин, недоуменно таращась на брата, а потом переводя взгляд вверх, где нет ни намека на ухудшение погоды. Все так же ярко светит солнце. — Хвиин, прошу тебя не делай такую тупую рожу, а делай так, как я сказал. Шагай быстрее! Мама, без всяких слов залезай на спину, Минсок, иди к сестре. Поторопитесь! — Сынок, объясни. — Совсем скоро начнется буря, мам, — семья смотрит на него, как на идиота. — Смотрите, — фыркая, вытягивает руки и показывает, как они двигаются по направлению воздушной массы, — начинается ветер, хотя так его не видно. А если будет ветер, значит он своей силой пригонит сюда тучи, ибо направление его южное, как раз к нам. А тучи — это плохо в любом случае. Надеюсь, теперь никаких вопросов нет. Поэтому прошу, делайте, как я сказал, и торопитесь. — Может, наоборот останемся здесь? — говорит Инхи, — дальше дорога будет голой. Ни дерева там не найдёшь, ни кустика. — Но тогда мы не успеем на поезд, — отвечает Хвиин. — Мы успеем добраться до города. А для этого нам надо шевелиться. Нам дорога каждая минута. Мам, залезай, — наклоняется так, чтобы женщине было легко залезть на его спину. — Сынок… — Я знаю, мам, — тихо произносит, — знаю, что ты меня жалеешь, но тогда мы все попадём под удар непогоды, понимаешь? Хорошо, если мы отделаемся одним лишь ливнем, но и при таком раскладе нет гарантии, что с нашим здоровьем всё будет относительно хорошо. Я… я сам боюсь, мам. Боюсь потому, что когда дело касается нас, всё идёт наперекосяк. Поэтому я в ожидании худшего, что может только быть. Мне за вас страшно. Так страшно, что я начинаю злиться и неосознанно обижать вас. Я хочу вас защитить. Уберечь от всего. Так помогите же мне в этом, — смотрит на маму. Инхи, тяжело вздыхая, взбирается на Хосока, обнимая его за шею. — Никогда бы не подумала, что мой сын будет нести тяжелую меня, — с сожалением произносит она, — какой же стыд. Позор. — Мам, ты же знаешь, что ты несёшь ерунду какую-то, — посмеивается Чон, а потом откидывает чуть назад голову и щекой трется о щеку матери, — знала бы ты, как до одури приятно держать весь мир в своих руках. У Инхи замерло сердце. А потом снова застучало сильнее, покрываясь цветами, над которыми бабочки порхают. Внутри разлился океан теплоты и большой любви, заполняя каждый уголок. — Я люблю тебя, сынок, — поглаживает по волосам сына, которые на самом деле грязные и жирные, но для матери самые чистые и мягкие. — И я тебя, мам, — Хосок клянётся, что вообще не ощущает никакой тяжести. Даже наоборот лёгкость какая-то. — Я всегда знала, что мы подкидыши, — разрушает идиллию между старшим сыном и матерью Хвиин. — Эх, бедные мы, несчастные с тобой, Минсок, — целует братика в щечку, пока он смеется со слов сестры. — Хвиин, ты дурочка, — не переставая смеяться, говорит младший сын. — Вот именно, — цокает Хосок, — только «дурочка» мягко сказано. — А нет, только я одна приемная, — якобы обидчиво косится в сторону Минсока девушка. — Наконец-то, она это поняла, мам, — усмехается себе под нос Чон и получает ругательства от Инхи. — Ах ты, вредный! Если бы не мама, я бы тебе поставила подножку. — Можно считать, что я предупреждён? — выгибает бровь и улыбается сестре. — Именно! Теперь смотри в обе стороны, а то… — Хвиин испуганно ойкает, когда её речь прерывает вскрик впереди идущих людей. Сердце тут же начинает гулко стучать, а страх циркулировать по всему организму наряду с кровью. Хосок сразу поднимает голову к небу. — Мама… — жмётся к матери Минсок. — Не успели, — со скрежетом зубов произносит старший, оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь, за что можно было бы спрятаться. Вокруг только луг. Как говорила женщина, даже и кустика нет. А темные тучи закрывают собой синее небо. Их скорость большая, из-за чего можно наблюдать, как они наступают, словно вражеская армия. «Сука, как же я был прав» думает про себя Хосок, яро желая, чтобы хоть чертов раз его опасения не превращались в реальность. Ну почему так? Сколько еще жизнь будет их так сильно «любить»? — Сынок, что будем делать? — обеспокоенно спрашивает женщина, пытаясь опуститься на землю, однако сын не позволяет, крепко удерживая её на своей спине. — Мы пойдём дальше. — Дальше? — округляет глаза Хвиин, посматривая то на небо, почти полностью укрытое тучами, то на брата, который сам мрачнее этих туч. Хвиин этот взгляд знает, поэтому внутренне жалеет, что задала этот вопрос. — Ну, а что ты предлагаешь делать? — ожидаемо рявкает в ответ, — вокруг пусто. Мы на самой середине дороги. Пойдём назад — застанем бурю, останемся здесь — застанем бурю, пойдем вперед — исход тот же. Так зачем нам бездействовать или идти назад, если всё равно… — Я тебя поняла. Не нужно ругаться, итак ситуация давит, — не дает ему завершить Хвиин, крепко взяв за руку младшего брата. — Выйдем из толпы или будем держаться с ними? — Разницы нет, но мы должны идти быстрее. Даже бежать. — Поставь меня на землю, Хосок, — твёрдо говорит мать, но Хосок тверже отвечает в ответ: — Мам, давай без этого, я прошу тебя, — раздражённо и даже грубо. — Хвиин, выброси эти сумки. — Нет! — Ты хоть думаешь, как мы будем тащить их, пока сами будем еле шевелить ногами от дождя? Они сейчас нелегкие, а когда намокнут, будут еще тяжелее. — Я буду тащить их сама, — не сдаётся она, чем окончательно выбешивает Хосока. — Ты же знаешь, что я не позволю нести тебе эти сумки, — шипит он, раздувая ноздри. Откровенно говоря, стоит бояться именно его, а не надвигающуюся бурю. — Позволишь! Эти сумки — всё наше состояние! Завтра мы останемся ни с чем! Даже вытереть пот и грязь нечем будет, Хосок. — А ты уверена, что завтра настанет? — бьёт в самое яблочко. — А ты уже похоронил нас? — той же монетой, а потом с младшим под руку идёт вперёд, конечно не без сумок. Хосок молча поджимает губы недовольно, а потом, выдохнув, идёт следом, прибавляя шаг. Больше они не разговаривают. Идут примерно минут двадцать, не забывая, что надо торопиться, оттого и шагают быстро, изрядно начиная уставать. Хвиин с Минсоком так и идут впереди, а Хосок со складкой на лбу смотрит, как сестренка с горем пополам тащит на себе эти никому сейчас не нужные грузы. Она пытается скрыть свои шумные вдохи и выдохи, вот только от Хосока ничего не скроешь. А Хосок эти вещи у нее не отбирает, как бы ему не хотелось облегчить её ношу: пусть учится слушать брата. «Только бы успеть, только бы успеть» думает каждый из них, почему-то надеясь на лучшее, хотя знают ведь, что выйдет все с точностью наоборот. Ох уж это человеческое подсознание, что не прекращает верить в невозможное. — Блять, — сжимая зубы, тихо говорит Хосок, почувствовав капельку на своем предплечье. Сейчас — капелька, потом — ливень. А где одна капелька, там и две, и три. — Буря ближе подходит, — громче, чтобы семья услышала. — И ветер стал прохладнее, чувствуете? — произносит Хвиин, даже чуть поежившись от резкой смены температуры. Она останавливается и принимается вынимать из сумок вещи, точнее лохмотья, что они с матерью наспех запихнули. Девушка зовёт Минсока, чтобы подошел ближе, и одевает ему поверх тонкой рубахи кофту потеплее, а на голову шляпу из соломы. — А ты говорил, чтобы я это выбросила, — укоризненно смотрит на брата и накидывает на мать плотную ткань. — Мне не надо, — отвечает хосок. — Себе одень, и пойдемте быстрее. — Толк торопиться, — шепчет себе под нос, но послушно ускоряется, не отрывая взгляда от туч, что с каждым разом быстрее закрывают собой небо. Явление это очень интересно, а итог ужасный. Семья Чон выбилась из толпы, намного отдаляясь. Инхи чуть было не открыла рот, чтобы спросить по поводу подружки, Ха Ра, но вовремя опомнилась и сохраняла молчание. А беспокойство за близкую соседку её ни на миг не отпускало. Однако беспокойство за собственных детей брало вверх над ней. Им бы самим как-нибудь выжить, не говоря уже о Ха Ра. Что ни говори, лишний рот и лишние заботы сейчас совсем не кстати. Женщина это прекрасно понимает. А тем временем ветер набирал обороты, будто превращаясь в страшное чудовище. И совсем скоро полил дождь. Он не начался спокойным, после переростая в нечто большее, а сразу мощно ливанул. Семья испугалась такого резкого давления, ведь этот дождь едва не повалил их своей силой на землю. — Хвиин, держи Минсока крепко и брось эти сумки, — обрывисто говорит Хосок, пытаясь как-то спрятаться от бешеного дождя, вертя головой в разные стороны. Но не получается. Очень сильно болят глаза, ведь капли бьют беспощадно. Ощущения такие, словно в лицо беспрерывочно бросают мелкими камнями. — Мам, все хорошо, тебе ведь не больно? — Все хорошо, — так же обрывисто и не совсем понятно. Сильные и тяжелые капли бьют прямо по больной спине, но что ее боль по сравнению с Хосока? Тут одному идти невозможно, а он ещё тащит ее на себе. — Терпи, Минсок-а, терпи, — Хвиин крепче прижимает к себе брата, пытается как-то укрыть братика собой, чтобы дождевого урона ему было меньше. Промокли они до нитки и замерзли. У них губы синие-синие, а зубы то и дело стучат. Нести сумки ужасно тяжело, поэтому девушка их откидывает, предварительно на своей талии завязав их мешочки с сбережениями. Она до последнего не хотела выкидывать все их вещи, ибо когда непогода прекратится, им даже будет не во что переодеться, но нести весь этот груз было нелегко. Брат был прав. Он всегда прав, а Хвиин из вредности его не слушает. Девушка взвизгивает, когда Хосок чуть ли не падает. — Сынок! — Все хорошо, мам, — невольно стучит зубами, — я просто споткнулся. — Дай я слезу, — она его слушать не собирается и поэтому слезает с его спины, вот только Хосок злобно рыкает. — Нет. Так проходит больше получаса. — Я замерз, — едва слышно хрипит Минсок, ослабляя хватку. Крепко держать руку сестры нет сил. Слишком холодно. Слишком мокро, зябко. Жестоко. С его волос капли льются водопадом, а выжав одежду, можно запросто наполнить корыто водой. Как бы Хвиин не пыталась хоть как-то прикрыть его, пряча братика под свою подмышку, он очень сильно промок и замерз. Минсок — мальчик очень терпеливый. Он очень редко на что-то жалуется, даже при самой сильной боли он и звука не подаст потому, что знает, что остальным тяжелее. Им нелегко. Мама с не очень хорошим здоровьем целый день работает, лишая себя минутного отдыха, брата он почти не видит, ведь тот сливается с тяжелой работой, а на сестре держится весь дом и их маленькое хозяйство. Не кому жаловаться и плакаться, что у тебя что-то болит или ты поранился. Мальчуган самый младший в их семье, его все балуют и ласкают, но он все равно ведет себя очень по-взрослому. Иногда ребячество просыпается в нем, заставляя его вести себя как маленький капризный ребенок, но бывает это не часто. Ему стало холодно давно, но он не спешил говорить об этом, ведь знал, что и семье тоже очень холодно. Да и беспокоиться они будут очень сильно. Минсок сам себя уговаривал потерпеть. А сейчас он терпеть не может. Мощный поток холодной воды, обрушиваемый на их всех с небес, проникает под слой одежды и распространяет в теле особый холод, который добирается до самого сердца. Идти невозможно. Ножки тонут в прохладных лужах и начинают неметь. Мальчик не хотел говорить, что ему плохо, но кажется собственный голос предал его (скорее, попытался спасти). Хвиин отвлекается на него и, остановившись, полностью берет худое тельце на руки, закрывая его голову соломенной шляпой. А потом искренне ужасается, ощутив рукой, как горит ее братик. Он ужасно горячий, а еще бледный-бледный. — Минсок! — кричит она ему, а он проваливается в сон. — Что случилось? — одновременно кричат Хосок с Инхи. — У него жар! А еще он отключился, — всхлипывает она из-за слез. Мать, услышав о состоянии младшего сына, требует Хосока поставить ее на землю и, хромая, берет его в свои руки, проверяя его жар и теснее прижимая к себе. — Боже мой, сыночек, — громко плачет она, целуя в горячий лоб. Капли попадают прямо в лицо, и он во сне морщится, что-то с болью прохрипев. Сынишка очень сильно напоминает мертвеца. Одно лишь отличие — его грудь вздымается. Но матери кажется, что с каждой секундой он дышит слабее. — Мам, не реви, — у него собственный голос дрожит. Не от холода — от страха за жизнь любимого сорванца. — Сможешь вместе с ним залесть ко мне на спину? — Бери Минсока и беги в город, Хосок, — не перестает плакать женщина, но серьезно смотрит на сына, — мы с Хвиин как-нибудь дойдем сами, — тот уже хочет что-то сказать, но она его затыкает, — не увидев Минсока с нормальным цветом кожи, я умирать не собираюсь. А если с ним что-то случится, я себе этого никогда не прощу, так и знай, — со сталью в голосе, — я жить не смогу. Умру, пропаду, исчезну. А потом Хосок бежит. Бежит с больным братом, оставив мать с сестрой где-то сзади. На его спине Минсок бредит, скуля, как подбитый щенок, и каждый его мучительный стон — пинок для альфы, который собрался терять силы после падения прямо в лужу. Он сам себе дает пощечину и бежит дальше. Ему надо доставить братишку до врачей, помочь ему оздоровиться, а потом встретить Хвиин с мамой. За все это время дождь не прекращался. Даже не стал лить меньше. И он снова упал, плюхаясь в грязную и ледяную лужу. — Да будь ты проклята! — заорал он, сжимая зубы, и пустил слезы, которые тут же смешались с каплями дождя. — Будь все проклято, — прошептал он и встал на ноги, чувствуя, как тянут судороги из-за холода. Больно невыносимо. Ноги ужасно сводит, но он может лишь сжимать челюсть и бесшумно плакать из-за своего положения. Ему больно до одури. Но он идет дальше. Пытается бежать, но выходит лишь хромать. — Ебаная жизнь, как же я тебя ненавижу, — плачет-плачет-плачет.