***
— Вы видели лейтенанта Мина? — Тэхен с нетерпением (чего он очень отрицает) ждал конца обсуждений дел по работе, чтобы спросить у сержанта о местонахождении Юнги, которого нет с обеда. Сейчас почти ночь, а его нигде нет. Он словно сквозь землю провалился, испарился, никто не знает где он. Где-то глубоко в душе Тэхен волнуется за него, боясь допускать мысли, что с ним что-то произошло, а для всех и для себя самого в первую очередь он ищет своего подчиненного, коллегу и солдата, что не поставил его в известность о своем уходе и отсутствует на рабочем месте без уважительной причины. Всякие мысли крутились в его голове, начиная с того, что тот умудрился потеряться, и заканчивая тем, что тот обиделся на него и убежал. Последнее — определенно, абсурд. Это очень глупо звучит. Тэхен знает, что обрубил только растущие ветви их дружеских (товарищеских) отношений, он все это прекрасно понимает, но продолжает надеяться, что на Юнги этот выпад никак не повлиял. У лейтенанта давным-давно должен выработаться к такому иммунитет. Далеко не в первый раз это случается. Быть может, и не последний. — Он отправился в город, — спокойно отвечает тот, а потом все-таки спрашивает, — Вы не знаете? Он сказал, что Вы распорядились и в курсе. У полковника сжимаются кулаки. — Все верно. Я в курсе, — твердо произносит он, не давая сомнений, — свободен, сержант. — Есть! Военнослужащий покидает его, оставляя наедине, но и Тэхен надолго у себя не задерживается, а уверенно идет к внедорожнику. — Куда прикажете ехать? — Я сам, — бросает Ким и, хлопнув дверью машины, выезжает за штаб, громче поставив звук рации при случае чего-нибудь срочного. Он едет не на маленькой скорости; в нем бурлит злость и беспокойство. В голове уже всплывают картинки того, как он сжимает тонкую шею Мина. Убил бы. Эта ночь звездная, не такая теплая, съедающая Тэхена изнутри. Все его мысли лишь о Юнги, и это раздражает. Почему он должен ехать посреди ночи по каменистой дороге, прыгая на водительском кресле из-за неровностей, из-за него? А самое главное, отчего же он о нем сильно переживает? Почему ему вовсе не плевать? Тэхен думает. Думает много и на протяжении всей дороги, ведущей к Тэджону. Он обдумывает каждую деталь, крутит ее в разные стороны, но ни к чему должному не приходит. Полковник снова с вопросами без ответов. А с Мин Юнги по-другому не бывает. Он, зараза такой, не изученный, не раскрытый и закрытый на все сто замков. Так похожий на Тэхена. Когда Ким заезжает в город, он думает, где потерянный путешественник может находиться. Тэхен этот город совсем не знает, поэтому искать Юнги приходится нелегко. Спрашивать каждого встречного видел ли тот худощавого парня с лицом колючки — не вариант. Тэхен полагается лишь на разум и сердце. Что-то одно из двух должно дать результат. — Что же, твою мать, ты заставляешь делать, — сжимает челюсти полковник, агрессивно управляя внедорожником, который почти разваливается. Фары плохо освещают дорогу, он ловит кочки, нога почти не отрывается от тормозов; тяжело сосредотачиваться на вождении, когда голова забита лишь Юнги. Ким ездит по городу битый час, заезжает в каждый переулок, по некоторым улицам проезжается по несколько раз от незнания местности, объехал почти весь спящий город, но пропажу так и не нашел. Плохие мысли посещают голову первым делом и порождают страх за омегу. Но Тэхен помнит, что нельзя поддаваться панике. Он глушит машину, убирает руку с коробки передач и смотрит прямо, думая где может находиться Юнги. Учитывая ночное время суток, можно прийти к выводу, что человек ради своей же безопасности не будет бродить по улицам, тем более в незнакомом месте и в такое опасное время, а найдет безопасное место и переждет ночь. Тэхен так бы и сделал, принявшись заглядывать чуть ли в не каждый дом, если бы Мин был нормальным человеком. Он ведь все делает с точностью наоборот, выбирает риск, когда за руку пытается схватить безопасность, идет напролом, когда стоило бы переждать, всегда всем бросает вызов, считая, что он бессмертен и всемогущ. Эта черта и раздражает, и вызывает восхищение у Тэхена. Юнги никогда ничего не боится. Полковник задумывается: неужели причиной тому стала пережитая боль, после которой не боишься почувствовать другую? Кто-кто, а он уж точно знает. Как же. Знает. Потерев лицо руками, Тэхен заводит старенький внедорожник. Все движения его будто на автомате, он и подумать не успевает, как рука крутит руль в другую сторону. Он чувствует усталость, чувство голода и сожаление. Последнее его душу выворачивает. Вина обрушивается на него снежной лавиной. Тэхен понимает, что не должен был так разговаривать с Юнги. Тот показывает колючки не для того, чтобы Тэхен их вырывал с корнями и стрелами запускал обратно в него. Он нуждается в том, чтобы колючки эти зацвели. Но никто ведь не понимает, все хотят их сломать, вместе ломая и Юнги. Тэхен в этом главный, только вот этим гордиться и радоваться совсем не хочется. Полковник едет на железно-дорожную станцию. Это единственное место, куда он не заезжал, и если его и тут не будет, Тэхен не знает, что делать. Он хлопает дверью машины, и прохладный ветер тут же пронизывает все тело, заставив съежиться. Полковник поднимает воротник мундир и щурится, пытаясь взглядом уцепиться за что-то, напоминающее человека, в темноте. Несколько фонарей висят над рельсами, но должного света они не дают. — Юнги, — говорит Тэхен. И освещения не надо, чтобы его разглядеть. Юнги ярче и светлее всех, хоть и укрытый вечной темнотой. Он оборачивается, смотрит на Тэхена, а потом поворачивает голову в другую сторону, туда, куда ранее смотрел. — Вы отстраните меня, полковник Ким? Тэхен хмурится, внимательно рассматривая профиль и пытаясь найти признаки простуды. Голос у Юнги уж очень похож на болеющего человека. — Поговорим об этом потом. Идем со мной. Здесь холодно. — Я искал маму, — будто не слышит его слов Юнги, — почти весь день искал ее. Не нашел. Тэхен поджимает губы, снимает мундиры и накидывает на плечи лейтенанта, садясь на траву рядом. Юнги поворачивается к нему, неверяще смотрит и говорит: — Зачем Вы здесь, товарищ полковник? Выполнять поручение моего отца не нужно. Он ведь сказал приглядывать за мной, — не спрашивает, а потом продолжает. — Я приму любое наказание, кроме отстранения. Его я не заслужил, хоть и поступил неправильно. Я бы хотел остаться здесь еще, с восходом солнца я буду на месте. Завтра же принесу свои извинения. — Нам нужно что-то делать, — негромко произносит Тэхен. Лейтенант смотрит с немым вопросом, но прерывать не спешит, а тот не спешит говорить, смотря пристально вдаль, будто видит что-то посреди ночи. — Мне не доставляет удовольствие ругаться с тобой, я хочу, чтобы ты знал. — А кроме ссор между нами ничего не может быть. Вы сами видели. Оставим все, как есть. Не надо ничего менять, — кидает соломинку на землю Мин, — Вы можете идти, отец ничего не узнает, я буду в порядке. — Я здесь не из-за поручения генерала, — уверенным тоном отрезает Ким, едва ли плавясь из-за пары глаз, что прожигают в нем дыру. Он и сам чувствует, как внутри что-то взрывается и растекается по всему телу. Ким Тэхен озвучил истину. Он не побоялся ее принять и признался сам себе, чего не решался делать раньше. Тэхен правду не отторгает. Полковник здесь ради Юнги. Только из-за него. — Идем же. Я хочу вернуться назад… вместе с тобой, — он встает на ноги, успевший привыкнуть к тому, что у земли ветер не такой сильный, поэтому почти незаметно вздрагивает, и вытягивает ладонь, смотря в глаза напротив, внутри которых уйма вопросов. У Тэхена тоже есть вопросы к себе, но искать ответы на них он будет позже. Запах мундир обволакивает, защищает его от холода, что до этой поры заставлял сжимать челюсти, чужое ненужное (нужное) присутствие дарит спокойствие, а теперь ждущая его руки ладонь выбивает из парня весь дух. Забота и чувство быть в какой-то степени нужным, которую он не ощущал (забота со стороны родителей казалась ему клеткой) после семнадцати лет, вторгаются в самое сердце и своим теплом кружат голову. Юнги переполняет всего, он будто задыхается. Колючки покрылись цветами, вокруг жужжат пчелы, порхают бабочки, а сам парень пытается не утонуть в собственных ощущениях. Рука сама хочет потянуться, быть согретой в чужой, но Юнги терзают сомнения. Лейтенант смотрит на ладонь Тэхена, кусает губы и теряется в нерешимости. Быть может, то, что чувствует Юнги, то, как он называет это заботой, то, как видит Тэхена, разрушающего стену между ними, не более чем глупая ошибка и заблуждение, но даже и если так, Мину хочется думать именно так. Пусть это будет иллюзией, самообманом, пустотой, неважно, важно то, что при таком раскладе Юнги чувствует себя по-настоящему счастливым. Его холодная ладонь скрывается в горячей тэхеновой. Тэхен прячет ее в своей, поглаживает, стараясь как можно быстрее согреть, и ведет к машине. Он успевает подумать о том, что держать руку Юнги приятно и так… правильно? — Не снимай, — качает головой старший на попытку Мина снять мундиры. — Нет, одежда ваша, я сниму. — Юнги, — смотрит прямо в глаза, — пожалуйста. От последнего слова сердце стучит так сильно. Тэхен никогда не произносил подобных слов в его адрес. Вежливым выражениям никогда не было места в их диалогах. Тэхеново «проваливай» в душу западало не так сильно, как его искреннее «пожалуйста», которое на повторе играет в голове. Уж лучше бы он грубил в привычной своей манере, матерился и излучал ненависть, чем так. Его неприязнь выдерживать легче. — В машине не работает печка. Ты замёрзнешь. Мне не нужны больные собратья, — добавляет последнее, ибо речь его слишком непривычна и звучит странно. Но искренне. Со всей душой. Холодные руки Юнги как будто все ещё в его руках, и их хочется греть, держать в своих и желательно не отпускать. Мин кивает лишь слегка и все-таки снимает одежду, но укутывается посильнее, отворачивая голову к окну. Он притворяется спящим. На языке столько слов вертятся, но на деле он и предложения произнести не сможет. Потому что все так запутанно и непонятно. Никто из них не знает к чему это все приведёт. Тэхен ведёт аккуратно, не торопится, ведь Юнги рядом с ним, он в безопасности и в тепле. Из тепла ему не хочется его выпускать, пусть останется с ним подольше. Пусть дорога немного удлинится, а ночь чуть задержится.***
Проходит, наверное, часа два, а то и больше. Хвиин точно не знает. Она положения своего не меняла: как стояла, опершись о раму, чтобы ноге не было больно, так и стоит, смотря на пейзажи за окном, которые почти не меняются — деревья да рисовые поля. Время, всегда быстро бежавшее, сейчас тянется долго, секунды превратились в вечность, а минуты не спешат сменяться другими цифрами. Мир играет против шестнадцатилетней девушки. Их кормят какими-то лепешками и водой, кидая как собакам. Как бы не выла гордость, Хвиин от еды не отказалась: в ее планах вновь встретиться с семьей. Понадобятся силы, а без пищи их не пополнить. Поэтому она ест, отвернувшись ото всех к полюбившемуся окну. И она бы простояла за ним всю дорогу, если бы не нога. У неё точно ушиб и растяжение, если даже не перелом. Боль правда сильная, заставляющая стонать во весь голос, только вот она лишь мычит так, чтобы ее никто не услышал. Пару раз она оборачивалась к людям, чтобы попросить у кого-нибудь какую-то тряпку для перевязки, но так и не решилась. С чего она взяла, что они помогут ей сейчас, когда не помогли тогда? Никому нет до неё дела. Каждым сам по себе. Кто-то грустит, злится, тяжело вздыхает, наверняка думая о своей семье, что осталась без присмотра, а кому-то все равно, главное, чтобы их, голодранцев, всю жизнь живущих в нищете, кормили и поили. Некоторые из мужчин шутят и смеются, будто едут не на войну, а отдыхать в тёплые края. Некоторых колотят палками прямо в вагоне, посмевших идти против военных. Каждый сидящий тут усваивает урок: не дергаться и сидеть ниже травы. Нужно быть слепыми и глухими. Хвиин делает то же самое: она не идёт на помощь истекающими кровью гражданам, она не видит их, не слышит их. Все правильно. Так надо. На улице только принявшая всю власть над континентом Луна. Она светит не ярко: только родилась. В поезде тускловато, но видеть очертания предметов можно, если прищуриться; пассажиры спят, громко храпя и шмыгая носом, лишь единицы перешептываются. Хвиин хочет уснуть, чтобы не чувствовать этот ужасный дискомфорт хотя бы на несколько часов, немного отдохнуть, но сон все не идет. Проходит час. В вагоне абсолютная тишина, граничащая с звуком транспорта. Сквозь открытое окно внутрь проскальзывает ветер, даря прохладу и глоток свежести. Хвиин, казалось бы, привыкла к вони людского запаха, в частности пота, но как только поток ночного ветра оббегает весь периметр, она блаженно выдыхает, стараясь больше вдохнуть свежий и приятный воздух. Нет никакого гула, людских голосов — тихо. Все спят, а она сидит на холодном полу у окна, обнимающая себя двумя руками. Хвиин смотрит на какую-то точку в темноте, старается ни о чем не думать. Мыслей слишком много. Хотя на их фоне боль в ноге становится незаметной. Девушка задумывается настолько сильно, что забывает о сильно повреждённой конечности. И настолько сильно, что не сразу понимает, что какой-то военный тычет своим автоматом ей в плечо. Ее передергивает. — Заткнись, — командует грубый голос, прежде чем Чон собирается испуганно закричать, — ни звука, поняла? — он наклоняется к ней, смотрит прямо в глаза, сильно сжав лицо пальцами, — хоть пискни, клянусь, зарежу, — в подтверждение показывает нож, вида от которого Хвиин каменеет. — Что… — Закрой рот, — шипит он и дергает за волосы, открывая для себя шею. Он рассматривает ее со всех сторон, будто для него совсем неважно то, что видимости почти нет. Он рывком тянет ее на себя, вовсе не обращая внимания на незначительный вес, обхватывает ее, как какую-то игрушку, и тащит в неизвестное направление. В Хвиин просыпается паника и страх. Она начинает кричать и отбиваться, сразу же застонав из-за ноги, но солдат шикает на нее, проводит лезвием по горлу, предупреждая, что ещё одно ее движение, и ей конец. А смерти и боли мы все боимся, поэтому она и глотает язык, стараясь даже вдоха громкого не делать. Солдат быстрыми шагами доходит до туалета, запаха из-за которого тянет блевать, кидает ее внутрь и заходит следом, закрыв дверь на замок. Ледяной холод пробегается по всему телу девушки. — Отпусти! — кричит она, срываясь к двери, — помогите! Помогите! — голос ее тихий, какую бы силу она не вложила, хриплый. — Я сказал тебе, заткнись! — орет тот, не жалея сил для пощечины. Хвиин ожидаемо падает и перестаёт что-либо произносить. Удар был сильным для хрупкой девушки. Его хватило, чтобы она потерялась в пространстве на несколько секунд. Солдат умело пользуется ее положением. Он завязывает ей рот какой-то вонючей тряпкой, видимо первой попавшейся под его руку, несмотря на слабые противостояния. Когда материя больно стягивает рот, Хвиин пытается встать, бить, нанести хоть какой-то вред, позволяющий ей что-то предпринять для собственного спасения, но что ее силенки по сравнению с его? Ничто. Слёзы противно скатываются по щекам, страх уже заполняет ее, но Чон не хочет сдаваться. А ещё хочет позвать на помощь. В тряпку она кричит «помогите», хотя знает же, глупая, что ей никто не поможет. — Лежи спокойно, — рычит он, перевернув ее на живот и больно заломив за спину тонкие руки, а сам он почти взбирается на Хвиин, полностью обездвижив. Девушка под ним рыдает, что-то кричит, но из-за тряпки слышны лишь какие-то бормотания; слёзы, сопли, слюни смешались в одно целое и впитались в ткань. Ей больно. Солдат времени не теряет, он действует быстро. Снимает с неё длинную юбку, едва ли не разрывает, а верх оставляет не тронутым. Только расстегивает пуговицы. И в один момент тянет ее вверх за волосы и резко отпускает, добиваясь того, чтобы ей было мучительно больно. — Не двигайся. Убью. Предупреждаю в последний раз. Но как она может его слушаться? Пусть лучше сто раз убьёт, чем это. У неё мутнеет перед глазами, все вокруг плывет, голова раскалывается, лица будто вообще не чувствует из-за грубого соприкосновения с полом, но Хвиин отчаянно ищет в себе силы брыкаться. Потому что ей нельзя не противиться. Она будет бороться за себя до последнего. Не знает как, откуда черпать силы, чтобы элементарно глотнуть воздуха, но она будет. Когда он наваливается на неё всем весом, ещё сильнее сжимая ее руки, Хвиин осознаёт, что бороться ей не за что. Тот добьётся своего, а она умрет. Умрет она внутри, но снаружи будет жить. Ей все ещё нужно к маме и братьям. Да, происходящего никак не избежать, конец ей известен, ее сейчас порвут, как в прямом и переносном смысле, но она будет жить дальше. Дальше идти к семье. Надо же только потерпеть, закрыть глаза и проснуться от страшного сна, а потом жить, однако почему же так страшно? Почему текут слёзы, а душа выворачивается наизнанку? Наверное, от осознания, что ее маленький мир будет разрушен? Что она так и не научилась себя защитить? В ее тело врываются одним мощным толчком — Хвиин кричит в материю, а тот одной рукой закрывает ей рот и толкается ещё быстрее и сильнее. Из-за слез она не может открыть глаз, только в состоянии прислониться лбом к полу и проклинать свою жизнь. Боль в ноге была выматывающей и мучительной? О, нет. По сравнению с этой, та боль была ничем, даже поблажкой. Вот она, острая физическая, приправленная с душевной. Как же хочется попросить помощи. Как ничтожно, не правда ли? Насколько же сильно ее отчаяние. Насколько оно масштабно. Ей бы проорать во весь голос, хотя бы чуточку выплеснуть весь этот сгусток, освободиться от тяжести, которым она переполнена, вложить в собственный крик всю ненависть к этому миру, да только мокрая тряпка ей не дает. Хвиин не знает от чего ей больнее, от чего страшнее: от физической боли или его слов. И то, и другое капает лавой на ее оголенную кожу. Она сдирает ногти, ими карябает пол, лбом прислоняется к нему же и просто ждёт, когда это закончится. Рано или поздно закончится. Никакое явление не имеет права задерживаться на вечность. Здесь так же. Оно уйдёт, прекратится да заберёт с собой частичку девушки, оставит с раздробленным сердцем, вынет все силы и отберёт способность видеть какие-то краски, помимо темных. Хвиин как и любая девушка мечтает о мужчине, который любил бы ее всем сердцем, с которым она улыбалась бы ярче всех, который стал бы для неё первым, а теперь ее мечты разбились. Кому нужна использованная вещь? Никому. Тут хоть любовь, не любовь, а честь и достоинство девушки важнее всего. Эта ночь бескрайняя. Она сравнима с вечностью. У неё нет конца, и пусть, что через несколько часов покажется солнце, на душе у Хвиин чудовищная ночь. Она прочно засела в ней, ее никакими способами не вырвешь, с ней только жить, зная, как беспощаден и суров этот мир. Ей всего шестнадцать, ещё жить и жить, ненависть к этой стране и земле достигла крайней степени, а сколько же ещё впереди невзгод, которые заставят захлебываться той же ненавистью к миру.***
В Пусане совсем другая жизнь. Этот город будто отделён от всего мира. Здесь нет тяжелой ауры, что одеялом укутывает с ног до головы, чёрных сгустившихся туч, в которых царствует буря, запаха пороха. Здесь можно дышать. Здесь нет войны. Зато есть расстояние. Километры и время. Хваса не может перестать о нем думать. Каждую минуту своей жизни она связывает с генералом-майором. Врач каждый день ведет с собой переговоры, смотрит в собственное отражение через зеркало, что ей подарил Намджун, и говорит себе перестать тянуть себя назад. Там ей делать нечего. Намджуна там нет, он идет вперед. Ким, пусть и находясь далеко от нее, сумел подтолкнуть ее вперед. Защитить. Первое время Хваса ужасно злилась на него, ей хотелось бить его кулаками по всему телу, так, чтобы было больно, кричать с возмущениями, что он отдалил ее от себя, в то время как она ищет любые пути пересечения с ним, а потом осознала одно: Намджун поступил как любящий. Да, бесспорно, он увеличил пропасть между ними, построил стену, но он ее уберег. Он сохранил ей жизнь. После взятия столицы северокорейцы ударили по больницам. Те, естественно были голыми, открытыми нараспашку, хотя не раз были выдвинуты решения усилить защиту или перевести весь штат в более безопасное место, но это требовало очень масштабных ресурсов и возможностей, более того оперативности и шустроты. Больницы оказались беззащитными. Все внимание ушло на сам город. Однако городские больницы уцелели, пострадали только госпитали. Если же в первых жертв почти не было, то в госпиталях убивали всех. Эти небольшие здания подорвали танками. После остались лишь руины и целое море пыли. Под завалами оказались люди: живые и мертвые. А те, кто были живыми, вскоре стали мертвыми. Хваса могла стать такой же. Смерть была совсем рядом, но была оттолкнута Намджуном. Она не взяла за руку Хвасу — взяла другого. Юнри. Он был там. Лежал на своей койке, неизвестно в сознании или нет, и ушел. Лучше бы он был без сознания и не чувствовал всего того ужаса: треск разбитых стекол, дребезжание земли, людских криков, запах гари и картину ломающихся стен и потолка. Хваса молится, чтобы он смог уйти на тот свет, не мучавшись и так и не проснувшись от долгого сна. Врача гложет то, что она смогла спастись, а он нет. Он умер оттого, что его не кому было защитить и уберечь. Юнри кричал свое «спаси», которое ранее вторгнулось в сердце Хвасы, а она его попросту не услышала. Врач ведь так за него боролась, прыгнула выше головы и сделала то, что вне ее возможностей, всю себя отдала, только чтобы вытащить его, урвать для него шанс жить дальше, так неужели все это было зря? Неужели она тянула вверх уже утонувшего? Или она оставила на дне того, у кого хватило бы кислорода выплыть на поверхность? Ее мысли сжирают ее мозг, как паразиты тело. В голове образовалось тысячи «бы». Если бы она забрала его с собой, он был бы сейчас жив? Если бы слезно молила Пака перевести его в обычную больницу, он не пострадал бы? А если бы нашла способ отдать Юнри его брату, она бы не убивалась так сейчас? И таких мыслей больше, они крутятся, идут по кругу, подкармливают вину за Юнри. В том, что он погиб, она почти уверена. Выжить в подорванном госпитале невозможно: здание не могло не обрушиться на раненного рядового Вана, а высшие силы не могли бы волшебным образом сохранить ему жизнь; Пак не стал бы вовремя отправлять солдата вместе с племянником губернатора в районную больницу, его брат, Сынри, словно по зову сердца не смог бы вытащить брата из зловещего госпиталя. По этим причинам не тяжело понять, что Юнри мертв. Это правда, и Хваса ее принимает, такую горькую и суровую. — Хваса, — обращается к ней коллега, — поступили медикаменты. — Хорошо, я поняла. Спасибо, — она выходит из шатра прямо к прибывшим иностранцам. Девушка на их языке благодарит за помощь и контролирует отправку немалого груза к другим городам. Она думает о том, чтобы уехать вместе с медикаментами, хоть глазком взглянуть на Намджуна, убедиться в его целости и сохранности, но с трудом подавляет в себе это желание, понимая, как обесценятся усилия Кима. В силу своих возможностей Южная Корея отправляет пострадавших на войне именно в Пусан, так как этот город практически крайняя точка их страны, а значит вторжение вражеской силы в эти земли будет самым последним. Раненных все больше и больше, но не всем получается предоставить медицинскую помощь. В Пусан доставляют находящихся в тяжелом состоянии, а тех, кому можно оказать первую помощь прямо там, на войне, оставляют сражаться за родину дальше. И люди правда бьются. Сжимают зубы от боли, плачут, взрываются истеричным смехом, но бьются. Хваса с момента прибытия сюда работает без перерывов. Наверное, загруженность и невозможность присесть хоть на пять минут, помогают заглушить ее внутренний голос, что завывает о Юнри. Она толком не спит и не ест, только работает и работает ради того, чтобы вновь поставить на ноги всех больных и дать им шанс снова бороться за страну. — Иди поешь, умоляю тебя. Смотреть даже страшно, — возмущается другой врач-девушка, ставшая хорошей приятельницей за столь короткое время. — Тогда не смотри. Я не голодна, — не отвлекается от перебинтования Хваса. — Просто не стоит слишком загружать себя. О себе ты должна думать точно так же, как и думаешь о них, — взглядом обводит всех раненных, тесно и по-медицински неправильно лежащих друг с другом, — поговаривают, что иностранные врачи к нам прибудут. Другие страны таким образом помогают нам. Как прекрасно, не правда ли? — Согласна. В такие моменты понимаешь насколько важна помощь и сострадание. Это добро вернется к ним в сто раз. Я верю в закон бумеранга. — Глупо не верить в то, чего нет, — улыбается ей она, убирая использованный шприц. — Можно задать тебе вопрос? — Валяй. Хваса не отвечает ей с той же скоростью, но та не торопит, больше концентрируясь на своей работе. На языке вертится «а из-за тебя когда-нибудь умирали люди?», но что-то не дает ей озвучить свой вопрос. Она мнется, точно нервничает, не зная как начать и правильно донести мысль, в уме прокручивая уйму слов, которые правильно опишут всю суть. — Ты передумала? — улыбаясь говорит коллега. — Забыла, что хотела спросить. Вспомню, скажу тебе, — отмахивается врач, для себя решая, что это неверное решение. А может быть и верное. Кто его знает. Когда садится солнце, Хваса ощущает сильный голод. Такой, будто она не ела неделями. Впрочем, так оно и есть, если не считать перекусы на ходу лепешкой и напитком. Пусанские повара очень вкусно готовят, запах говорит сам за себя, но девушка почти не ела, забывая, что человеку необходима пища. О еде думать было некогда. Хваса как-то сумела быстро адаптироваться к напряженной и тяжелой, как физической, так и моральной обстановке: ее прежний формат жизни кардинально отличается от нынешнего. Наверное, причиной тому послужила мысленная подготовка к войне. А если взять простого врача, что занимался лишь отчетами и приемами нескольких солдат в день, и отправить его работать на износ, где раненные кишат, словно какие-то насекомые, мало вероятно, что он смог бы выдержать и дня. В этом плане Хваса стойкая и выносливая. Планируя выкрасть пять минут своего времени, доктор направляется в установленный шатер, где и подают еду. Время позднее, но еда не перестает вариться, как и все находящиеся не перестают работать. Ночное движение такое же, как и в дневное время: все куда-то бегут, куда-то торопятся, но сегодня криков и шума намного больше. Испуганно-расстроенные лица людей сегодня по-особенному пугают. Она пытается спросить у кого-то в чем дело, но присутствующие бегают, как муравьи, и что-то кричат. — Что случилось? — спрашивает у сержанта Хваса, которого она смогла отвлечь. — Инчхон проиграл.***
Один из мужчин блюет прямо у всех на глазах. У него слёзы скатываются по щекам, он болезненно сжимается, выплевывая наружу переварившуюся лепешку, но никто его не осуждает. Они понимают. — Иди, — командует другой, смотря как товарищ мучается. — Все нормально, — хрипит он, вытирая рукавом формы воняющую жидкость, которая приносит явный дискомфорт в полости рта. Он выпрямляется, носками тяжелых ботинок поддевает землю и пылью закапывает то, что ранее было едой. Сынри промаргивается, побольше вдыхает воздух и скрепя сердцем возвращается к былой картине. Мерзость. Отвращение. Чувство жалости и сочувствие. — Раз уж ты не ушёл, то потяни эту часть живота на себя. Мы должны вытащить их. Ван кивает и сильно жмурится, насильно закрывая глаза: в ране движутся черви. Они красные из-за крови, впились в человеческое мясо и одним своим видом заставляют лезть желудок наружу. Сынри вполне может блевать еще раз, только теперь желчью. Парень он стойкий, с сильным характером, но эта мерзость… даже слов не найти подходящих, чтобы описать, что чувствует. — Нужно убрать их всех. И они убирают. Лезут грязными руками, которые не мылись почти месяц. Земля попадает на открытую рану, что сыпется с их шершавых пальцев, миллион микробов попадают в кровь, но а как быть иначе? У них нет никаких мед.препаратов, даже чертового алкоголя нет, чтобы хоть как-то обработать руки, а избавиться от этих тварей необходимо, иначе те сожрут их друга живьем. Руки пачкаются в крови; на ощупь черви еще хуже, чем их вид. Они такие склизкие, противные, цепляющиеся за потвердевшую кожу. Сынри их отшвыривает с ненавистью, не понимая зачем такие создания нужны этому миру, ведь уже есть люди: мы мерзости им не уступаем, а потом снова принимается доставать других. Мужчин трое, каждый оттягивает большую рану в свою сторону, чтобы открыть для себя большего доступа, и в попытках быстрее достать червей из раны и уничтожить, забывают, что лезут глубоко и не осторожно, из-за чего друг истошным криком орет в марлю, дрыгая руками и ногами. — Терпи, прошу тебя, терпи! — обессиленно кричит один из них, а Сынри тихо льет слезы. Он даже представить не может, что сейчас испытывает его товарищ. — Твою ж дивизию, короткие такие, не ухватишься, — злится один из них, испытывая трудности. Черви юркие такие, падают обратно в рану, как будто имеют ноги чтобы оттолкнуться, а еще друг вырывается с воплями, не дает им вытащить их. Он хмурит брови, сосредотачивается и бросает их прямо возле своих ног, тут же раздавливая грубыми подошвами. Сейчас нет того отвращения, что они испытывали в первые минуты, даже Сынри, вон, привык. Когда напали на Инчхон, их отряд был как раз на передовой линии. Основной урон врагов достался им. Они сначала сидели в окопах, отстреливаясь (Сынри сражался с пулеметом, которого он почти всегда держал в руках), а потом, когда поняли, что враги слишком близко, бросились назад. Вот тогда и товарища глубоко задел осколок от брошенной бомбы. Сынри и его напарник тащили солдата на плече, хотя тот яро утверждал, что все с ним в порядке. На небе летали американские истребители и советские летательные аппараты. Они вели свой бой. Все чаще слышались свисты и громкие взрывы спустя несколько минут, но не понятно было чьи самолеты были сбиты. Все живое и не живое превратилось в кашу. — Можешь биться дальше? — Ты ещё спрашиваешь? — цокает тот, придерживаясь за живот, и не широко улыбается, насколько ему позволяет боль. — Я не слабак, хоть и не военный. — Надо хотя бы перевязать, есть что-то? — он ожидаемо отрицательно качает головой, а другой ищет чем можно будет перевязать. Он вспоминает про носовой платок, что покоится в грудном кармане с самого начала войны. Это не просто платок — память о жене, о доме. Мужчина расправляет его, встряхивает, смотрит на клеточки, изображение которых едва ли видно из-за пыли и грязи, и подходит к собрату. — Если это тебе дорого, оставь у себя. — Все в порядке. Приподними форму и снимай ремень. Я приложу платок к ране, а закрепим ремнём. Они примкнулись к остальным и продолжили вести бой. Он длился долго. Южане не хотели просто так отдавать Инчхон. Сынри воевал с той мыслью, что где-то тут, совсем рядом бродит душа Юнри. С самого детства они неразлучны (о чем речь, они вместе были и в утробе), так почему же после смерти брат должен быть где-то далеко? Он с ним. Юнри верит ему, в его победу, поэтому он и с уверенностью стреляет в северных, не обращая внимания как лопаются мозоли на пальцах. На глазах у Вана слёзы, но они не мешают ему убивать. Мстить за смерть самого родного и близкого. Его цель — убить каждого. Каждый. Каждый коммунист причастен к смерти Юнри. Это их товарищи и собратья уничтожили госпитали. Это их друзья убили его. Поэтому он стреляет. Точно сумасшедший. Раненный и потерявший. Горем убитый. Но не весь. Часть в нем еще живет, только ради того, чтобы убить всех их и выиграть. Победу родины так хотел младший. Сынри будет жить только, чтобы выполнить его мечту. Наступает ночь, а битва ещё не закончилась. Ну и пусть. Южная армия готова воевать столько, сколько потребуется. К трем часам ночи военные действия утихают. Но не надолго. К восходу солнца начатое обязательно продолжится. А пока все они отдыхают. Нет, не так, чтобы развалиться и дрыхнуть, это пока что только мечта. Они греются у огня, едят и уходят готовиться к продолжению. Кого надо наспех лечат, а умерших там же сжигают. — Как ты? — спрашивает мужчина другого. — Отлично. — Пока есть возможность, иди к врачам. Пусть хотя бы обработают. — Там итак людей полно. Я потерплю, — отрезает тот, тоном показывая, что не хочет об этом говорить. — Дело твоё, да же, Сынри? А он его не слушает. Он вообще никого не слушает и даже не слышит. Сидит в обнимку с пулеметом и думает о Юнри. Думает о том, что его жетон где-то валяется в разрушенном госпитале. Надо бы вернуться в столицу и найти его, как единственное напоминание о брате. Свой же он сжимает в грязных руках, прожигая взглядом свои инициалы. И собственный жетон когда-нибудь окажется в руках Ыну, самого старшего брата, если тот не умрет раньше. Пока Сынри будет сражаться. Ему надо освободить страну от врагов, а потом можно будет исчезнуть в земле. — Он всегда такой? Война так повлияла? — спрашивает, тяжело дыша из-за чудовищной боли в животе. — Война на всех нас так или иначе как-то повлияла, — смотрит на огонь второй, — а она у него забрала брата. Кажется, тихонько и его самого забирает, — теперь грустным взглядом на Сынри, который телом на земле, а душой и сердцем на небе рядом с братишкой. Утром война продолжается. Инчхон все ещё не взяли, но коммунисты подобрались ближе. Удача почему-то снова улыбается именно им. А спустя время вовсе переходит на их сторону. Инчхон сломался. Они его отобрали. Вырвали одним разом, сорвали острыми когтищами и проглотили. Южане сорвались в бега. Им надоело отступать, но чтобы вернуть себе его обратно, нужно бежать. Быстро-быстро. — Я не могу, — валится на землю друг, заставив остановиться других. Рана на животе слишком остро даёт о себе знать. Она чешется ужасно, вызывает желание снять всю одежду и чесать, пока руки не отсохнут. — Ты чего? Встал живо! — Не могу. Бегите без меня. Кажется, это конец, — с перерывами хрипит он, буквально катаясь по сухой земле и хватаясь за траву. — Что именно? — задаёт неполный вопрос Сынри, но этот его полностью понимает. — Чешется. Ужасно чешется. И щиплет. — Трое суток прошло, — подходит ближе другой, — хорошо, если только нагноение пошло, — он садится на колени и задирает верх одежды. Шокированные глаза парней нужно было видеть. — Что там? — сбивчиво говорит и через каждую букву тихо шипит. — Сука, — с отвращением сплевывает на траву Ван. — Берите его и побежали дальше до подходящего места, — командует старший, накрывая «цветущую» рану тем же платком, и встаёт на ноги. — Что делать теперь? — давит последнего червя ботинком. — По-хорошему, нужно промыть рану. Вот только нечем. Как и перевязать. Я виноват в этом. Кто ж знал, что простая грязная тряпка может привести к такому, — Сынри кивает на чужие слова, опуская глаза к зелени. — Травы. Лечебные травы, — кричит он, — ты знаешь что-нибудь о них? — Знаю только ромашку. Но она здесь не растёт. — Значит будем бежать дальше. Эта чертова трава должна попасться нам на глаза. Растёт же где попало. А там и до врачей прибежим. Они аккуратно берут его на руки, пихают в рот его же воротник одежды, и бегут дальше уже не от северокорейцев, а чтобы спасти товарища.