Раскол

— Мне очень жаль, Ыну, — стоит рядом с подполковником Минхо и не знает, как помочь другу. — Не уберег, — шепчет самому себе Ыну. — Не спас. Какой из меня брат? — Не говори так. Ты подарил им обоим свободу, право выбора, избавил их от клетки, что создавала твоя излишняя забота, а это сделать может не каждый. Да, ты чувствуешь ответственность за них, но порой ты забываешь, что твои младшие братья солдаты, взрослые люди с собственным сознанием. Они в ответе за свои решения и свою жизнь, не ты. — Зато Юнри сейчас был бы жив и не остался бы под завалами той чертовой больницы! — Ыну заполняет боль, он задыхается от нее, поэтому и уходит прочь. Минхо остается наблюдать за его отдаляющейся спиной. Ван идет долго, ищет подходящее место, а найдя, с болью задирает голову вверх и выпускает одинокую слезу. Потерять еще одного брата — потерять и самого себя. Он рукавом стирает влажность на лице и срывается в штаб, чтобы после начать поиски Сынри. Ван Ыну нарушает обещание, которое он дал своим братьям, и это первый раз, когда нарушенное слово не приносит грусть.

***

Отбившиеся от армии в Инчхоне, Сынри и еще несколько человек, включая и раненного, берут направление в деревню, о которой те узнали благодаря крестьянину, косившему сено для скота. Солдаты, несмотря на сильную усталость, сумели набрать скорость и спустя меньше часа оказались в деревне. Жильцы оказались добрыми, и одинокий мужчина, проживающий в, больше напоминающий хижину, чем дом, доме, принял их и занялся раненным. Он не скрыл своё удивление и отвращение, ужаснулся, ибо никогда такого количество червей в ране у человека не видел, но сделал всё необходимое на свой взгляд, не уверенный в своих действиях. Оставив товарища и попросив у хозяина воды, мужчины покинули деревню, чтобы вновь присоединиться к армии. Но теперь в Хонсоне. И никто из них не знал, что скоро эта крохотная деревушка подвергнется нападению северокорейцев и во дворе собственного дома будут лежать мёртвые дети, до этого беззаботно играющие в игры. — Что с тобой? Устал что ли? — Всё под контролем, только вот… — Сынри сам не уверен в своих словах, оттого и останавливает речь. — Ну? — Да не знаю я. Мне нехорошо. У меня странное чувство, как будто… как будто произойдёт что-то явно нехорошее. Аж вот тут, — показывает на грудь, — всё тянет. — Странно ещё то, как мы не свихнулись. Всё образуется, терпи, брат. — Само собой, — Сынри думает о том, что ему необходимо встретиться с Ыну. Старший всегда был для него поддержкой, он обладал необычной способностью успокаивать. Когда твоя жизнь висит на волоске от смерти, ты начинаешь искать родных, ты хочешь как можно больше времени проводить с ними, ты осознаешь насколько важна семья. Она становится самым дорогим на свете. Ван Сынри, как воздух, нужны его братья. Альфа не знает где сейчас находится старший брат, но очень надеется, что увидит его в Хонсоне. Пока они бегут, он начинает представлять встречу с ним. Вот они крепко обнимутся, а потом Ыну спросит о Юнри. На глаза наворачиваются слёзы, впервые за всё это время, и он их вытирает грязными руками. В этот момент перед глазами крутятся слова из его письма родителям, которое он передал через мужчину, что оказал помощь пострадавшему. Он обещал отправить его завтра.       Приветствую вас, моя дорогая семья. Я бы спросил у вас о том, как ваши дела, как я и делал это ранее в своих письмах, о том, как поживает дедушка, не сильно ли устаёт отец на работе и с каким нетерпением нас ждёт мама, но в этот раз я этого делать не буду. Я хочу рассказать вам о себе. Вы знаете меня, я особо не люблю говорить о своём состоянии, отвечаю кратко, что всё со мной хорошо, и никогда не рассказываю о том, что происходит у меня внутри. Я не хочу, чтобы вы волновались, переживали за меня, знали всю правду о моём состоянии, потому что я не должен пугать вас, я не должен делать больно маме. Однако сейчас я не могу молчать о себе. Простите меня, но я иду на дно. Я вроде бы всплываю вверх, развожу руками воду, но к моим ногам привязан камень, и он тянет меня вниз.       Мне очень плохо. Я воюю, обнимаю свой автомат, ползаю и хожу среди трупов, которые когда-то были моими товарищами, сам убиваю, просыпаюсь, сижу, дышу, но внутри я мёртв. Там пустота и ничего больше. Я устал. Хочу бросить всё и перестать быть. Я не хотел об этом говорить, но мне пришлось, потому что вы обязаны это знать. То, что вы дальше прочтёте, убьёт вас, как это убило и меня. Мне очень жаль.       У меня дрожат руки, чернила льются, буквы получаются непонятными, а почерк несуразным, непонятным, но мой крик вы поймёте.       Я вас всех люблю одинаково, маму чуть больше, но а больше всех Юнри. Он особенный человек для меня. Мой любимый брат. Я его люблю настолько, что эта любовь во мне не умещается. У нас с ним особая связь, я с уверенностью могу сказать, что мы чувствовали друг друга и держались за руки ещё у мамы в животе. Мы разные с ним, непохожи совсем, но в то же время такие одинаковые. У него другой характер, он младше, поэтому такой игривый, ленивый и ужасный зануда, а я совсем не такой, однако мы как-то умудряемся дополнять друг друга. В какие-то моменты он меня жутко раздражает, ему так и хочется треснуть, но я никогда этого не делал, потому что я старше, хоть и на две минуты. Моя обязанность дать ему лучшее, дать защиту, обеспечить безопасность. А я не смог. Не справился. Простите…       В тот день мы вместе воевали, защищали Сеул. Вражеской техники было много, солдат ещё больше, они появлялись десятками из ниоткуда, как какая-то нечистая сила, многие мои товарищи, да и я сам тоже, боялись. Да, мы боялись, и дурак тот, кто скажет, что война не наводит страх. Там сходишь с ума, человеческая психика не выдерживает всего этого ужаса, что там творилось. Ты вроде готовишься морально, пытаешься относиться к войне хладнокровно, стараясь не терять здравомыслие, но когда война тебя накрывает со всех сторон, ты сдуваешься. Ладно, не буду об этом, пусть вы, моя семья, и остальные никогда не почувствуют то, что чувствовали мы, простые солдаты, желающие защищать родную землю. Нам просто не повезло.       Именно тогда я понял, как вырос мой братишка. Это в моих глазах Юнри всегда был маленьким, а на деле он храбрый солдат, способный воин, сердце которого наполнено любовью к родине. Я безумно им гордился и сейчас горжусь. Мам, пап, дедушка, знайте, что Юнри — наша гордость. О его подвиге нельзя забывать, мы все с вами в большом долгу перед ним. То, что мы ходим и дышим - заслуга Юнри.       Он сильно пострадал тогда. У него была открытая черепно-мозговая травма, как мне позже сказали врачи. Я точно не знаю, как именно он пострадал, возможно рядом упала граната, может выстрелили, но знаю то, как он выглядел. Кровью истекающий, такой слабый, умирающий. Он казался мне таким исчезающим, прозрачным, будто секунда, и он исчезнет. У меня были мысли по поводу того, что я его теряю, но я их блокировал, как только мог. Все, что было у меня в голове, это скорее донести его до больницы. Я это сделал, а потом оставил его одного, потому что мне нужно было бороться дальше. Мне было тяжело идти назад воевать. Нет, вы не подумайте, не из-за того, что я боялся северян, а из-за того, что я совсем не хотел оставлять его в той больнице. На сердце была какая-то тяжесть, а в голове мысли, что нельзя ему там быть, но я ушёл, внушив себе, что там он будет в относительной безопасности. Там была одна девушка. Врач. Я со слезами на глазах умолял её, чтобы она помогла моему брата, и она в какой-то степени помогла ему. Подробностей не знаю, но благодаря ей худшее осталось позади. А потом... Потом больницу взорвали.        Как взорвали и меня. Мои кусочки разлетелись по всему континенту. Сейчас я пишу вам это чудовищное письмо не собранным, не целым, разорванным, без многих частей тела, а главное - без души. Юнри умер. Он действительно погиб. Лежит там где-то под завалами, придавленный плитами больницами, а может от него и не осталось ничего. Если нам повезёт, то его похоронят в братской могиле, если повезёт ещё, то я тоже скоро там окажусь. А я правда этого хочу, ведь дышать очень тяжело. Только вы, пожалуйста, много не плачьте обо мне, не горюйте, потому что, когда я умру, мне будет легко. Мам, ты сильно не плачь, ладно? Понимаю, тебе будет очень больно, но так должно быть. Возможно, это моё последнее письмо, но я пока не умер, я всё ещё борюсь за свою родину, за своих соотечественников и граждан, я борюсь за Юнри.       Самое главное - не жалейте. Ни о чем не жалейте. Просто помните о нас, скорбите и поминайте. Гордитесь, что у вас такие храбрые душой и сердцем сыновья, которые отдают долг своей родине. Пусть и жизнями. Я кстати о Ыну ничего не знаю, как и он о нас, я думаю. Он своё обещание сдерживает, он нас не ищет. Но я хочу его найти, мне необходимо его увидеть.       К концу своего письма хочу написать о том, что люди - ужасные существа. Лучше бы нас не было, и планета не видела бы всю эту грязь, которую мы создали собственными руками. А ещё жизнь такая интересная вещь, оказывается. В один момент всё идёт хорошо, а в следующий отрезок времени ты лишаешься сердца. Но раз уж она нам дана, то нужно её проживать. Я бы ответил, что если моя жизнь такое вот дерьмо, то я бы ни за что не хотел её прожить, но а с другой стороны, я бы возможно пожил ещё, если в ней будете вы и мои братья. Я бы родился заново, снова пережил бы эту боль, только чтобы пожить вместе с Юнри, быть его двойняшкой, быть его братом. Он правда освещал мне мой жизненный путь, был для меня поддержкой, моей силой и двигателем.       Вы, наверное, не разбираете букв из-за слёз, но прошу, берегите себя, живите, гордитесь нами, рассказывайте о нас, храните нас в сердце, вспоминайте о нас не со слезами, а с улыбкой, и нам ничего больше не надо. Люблю вас. Ваш несчастный сын, лишившийся крыла. Ван Сынри. Солдаты так и не дойдут до Хонсона, на которого северокорейцы нападут именно с этой стороны, а тот мужчина не отправит его письмо, потому что окажется убитым. Письмо Ван Сынри никто никогда не найдёт и не прочтёт. Сынри лежит с простреленной грудью, делающий последние вдохи, и совсем не плачет с тяжестью на сердце, прощаясь с землей, семьей и товарищами. На душе так легко-легко. Совсем скоро он встретится с Юнри, отправится высоко-высоко и крепко обнимет брата в белых одеяниях. Он по нему очень соскучился, пора положить конец этой разлуке. А где-то там Ыну играет в прятки с самим собой. Он ищет Сынри, не зная, что в этом необходимости больше нет.

***

— Ты знал? — едва ли не набрасывается Юнги на Тэхена, сверля того злыми глазами, в которых помимо злости можно увидеть облегченность и некую радость. — Нет, — не сжимает худые плечи с силой, как сделал бы это раньше, и не впивается в него гневными глазами, а прижимает к себе и успокаивающе поглаживает, пока омега якобы недовольно отпихивает его от себя и вырывается. — Перестань. Послушай меня. Я говорил тебе, что он генерал и у него есть свои мотивы. Он не спроста занимает этот пост. Каждый шаг он обдумывает от и до. Генерал… — Тэхен, я хочу тебе врезать, отставь свою болтовню, — фыркает Юнги, а Тэхен тихонько посмеивается и нежно обхватывает его подбородок. — А я тебя поцеловать, — и тут же мягко касается губ, отстраняясь и смотря в его искрящиеся и чуть округленные от неожиданности глаза. Такой Юнги заставляет его сердце трепетать и отбивать ритм в сто раз сильнее. — И еще хочу, — на этот раз целует настойчивее, уверенно целуя нижнюю губу, затем верхнюю. Теснее прижимать к себе не перестает, будто хочет спрятать его в себе, а Юнги прикладывает огромные усилия, чтобы не растечься лужицей и не умереть от нахлынувших эмоций. Эти действия Тэхена сводят с ума, и… Мин совсем не против свихнуться вот так. Он обнимает широкие плечи и охотно получает то тепло, которым Тэхен с ним делится. — Ты не представляешь насколько я рад, — выдыхает Юнги. — Если бы не это все, он бы погиб там, Тэхен. — Но ты знаешь, что не поступи он таким образом, погиб бы ты. Ни генерал, ни я терять тебя не собираемся. Юнги молчит о том, как все его нутро сжимается от этих слов полковника, поэтому переводит тему на не менее важную. — Что с Америкой? — Они продолжают вести активные бои с Пхеньяном. Бомбежка никак не закончится, но это нам на руку. Они делят силы на две части. Помимо этого, продовольствие в пути, — говорит альфа, а лейтенант его внимательно слушает, не пропуская ни слова, хотя сердце стучит так бешено, что игнорировать его просто не получается. Юнги также думает о войне. Она же совсем рядом, даст лейтенанту ощутить себя на вкус, покажет какой беспощадной и кровожадной может быть. Юнги правда будет участвовать в войне, он будет по-настоящему защищать родину. Омега к этому столько готовился, представлял, хоть и желал, чтобы её никогда не настало. Боится ли он? Когда каждая новая весть о происходящем заставляет волосы вставать дыбом. Было бы глупо говорить, что не боится. По крайней мере сейчас. Страх это нормально. Он всегда думал, что если умрет на войне, то без сожалений. Теперь же мнение поменялось. Юнги не боится умереть, никогда не боялся. Юнги боится не успеть. Боится не похоронить мать, не обнять отца и сказать, как он его любит, а ещё… следует ли об этом говорить? Уверен ли Юнги в своих мыслях и чувствах? Кажется, уверен. Да, уверен. Юнги боится не сказать Тэхену, что он чувствует к нему любовь. Ту, которую переворачивает мир конкретно двух людей. Юнги хочет, чтобы Ким это знал, если он умрет. Ему очень страшно уйти из этого мира с сожалениями. Поэтому, да, Юнги до жути боится не успеть. Он смерти боится. Войны боится.

***

Чонгук едет на большой скорости, ловит все кочки и неровности на дороге, вообще не жалеет машину и вымещает всю злость на ней, будто бы эта машина — объект его скорого расставания с Чонмином и Чимином. Его злит и печалит тот факт, что ему нужно опять расстаться с семьей на неопределенное время и взвалить ответственность на отца. Ситуация ухудшается. Война всё больше набирает обороты, оттого и риски больше с ними не увидеться увеличиваются. Когда он расставался с ними в первый раз, он не мог дышать, а сейчас умирает. Он резко сбрасывает скорость. Ему хочется оттянуть этот момент, когда ему нужно будет объяснить мужу, что они вновь должны уйти по разным путям. Его бы воля, он бы предпочел никогда до самого города не доезжать, постоянно теряться в пути, только бы не прощаться с ними. Чонгук расслабляет напряжённые плечи, откидывается на сиденье и тихо едет, переключая скорости. Тяжесть внутри всё никак не отпускает. — Я не уеду. — Уедешь, — даже не слушает Чимина Чонгук. — Я сказал нет. Буду убивать вместе с тобой, но тебя одного не оставлю. Надо будет, войду в строй как рядовой и буду биться за родину, за детей, за тебя. Делай, что хочешь, я все равно буду с тобой. Я не хочу быть без тебя. Один раз мы с тобой уже расстались, а в итоге… — на последнем предложении можно заметить начинающуюся истерику, но Чимин старается держать себя в руках. — Я не брошу тебя, Чонгук. — А как же Чонмин? Если он потеряет обоих родителей? Ты хочешь, чтобы наш сын рос один? — Значит этому суждено случится, — Чимин сам своих слов боится, — ты знаешь, против судьбы у нас нет шансов, — а ещё он не заостряет внимание на том, что муж ни слова не произнёс про Саран. — Если мы умрем вдвоём, то я уверен, что сынок вырастет достойным мужчиной, он справится, — по щеке катится горячая слеза, которую он спешно вытирает, а в следующую секунду громко плачет в грудь Чонгука. Чон сильно прижимает его к себе, а после целует в щеки, сцеловывает слёзы и оставляет поцелуй на лбу, заставив посмотреть на себя. — Ты же знаешь, что ты и Чонмин — самое дорогое, что у меня есть, — действительно, сколько же раз Чонгук об этом повторял. — Чонгук… — Не перебивай. Я не дам вам умереть. Пока я жив, я сделаю все, чтобы уберечь вас от опасности, слышишь? Если это того требует, то я насильно вывезу тебя отсюда, Чимин. — Ты не посмеешь… — Ещё как посмею, мой супруг и сын будут вне опасности, и точка. Я не хочу связывать тебе руки и ноги, но придётся, если ты добровольно не покинешь Чхонджу, а ты его покинешь. Прошу тебя, не делай мне больно, уезжай. — На этот раз Чхонджу либо заберёт тебя у меня, либо нет, я ужасно боюсь вероятности того, что преподнесёт этот город. — Нас никто и никогда, забыл? — тон Чонгука смягчается, он берет его подбородок и с нежностью смотрит в глаза, а потом переводит взгляд на подрагивающие губы. Не удерживается и целует, Чимин с тем же напором ему отвечает, но в поцелуе этом далеко не страсть, а страх, боязнь за будущее, отчаянность. — Даже если я умру, я хочу, чтобы моя частичка продолжала жить. И она будет в лице нашего сына. Поклянись, что что бы не случилось, ты не падешь духом и воспитаешь его таким, каким мы бы с тобой хотели его видеть в будущем. Ты не будешь смотреть назад, а пойдешь вперед. Чимин не выдерживает, льет слезы и всхлипывает. — Поклянись мне, Чимин. — Тогда и ты поклянись, что не оставишь нас. Дай мне обещание, что выживешь любой ценой. — Я обещаю. Теперь ты. Чимин отвечает не так быстро, как муж. Он все еще плачет, еле сдерживает себя, не знает куда себя деть, как разрешить их проблему, и только, когда Чонгук прижимает его к себе и крепко обнимает, произносит одно уверенное слово: — Клянусь. Чхонджу пока не отобрал Чонгука у Чимина, как того боялся омега. Но Чхонджу стал городом, что отобрал жизнь Чонсока, и теперь страх Чимина за любимого вырос в сотни раз. Старик с Чимином и детьми должны были покинуть город, но неожиданное нападение северян разрушило все планы. Коммунисты не должны были так скоро совершить атаку. В небе слишком внезапно появились самолеты, и вскоре простое население потонуло в огне и земле. Они взорвали буквально весь Чхонджу, не тронутого бомбой места не осталось. А на границе все разрушили танки. Шансов на спасение практически не было. Пограничники сообщили о вторжении Чонгуку слишком поздно, он и доложить правительству о внезапном вторжении не успел, как земля вокруг начала содрогаться. Происходящее было, как в замедленной съемке. Армия Чхонджу незамедлительно начала обороняться, в любое время готовая к сражению, но совершенно не готовая к таким масштабам. Спустя шесть минут после нападения Чонгуку сообщают, что атаке подверглись не только они, но и Хонсон с Тэджоном. Старший полковник со злостью кидает трубку проводного телефона, сжимает челюсти и мысленно преклоняется перед умом коммунистов. А через мгновенье в штаб прибегает солдат, которому велено докладывать о всех передвижениях его семьи, и снимает головной убор, не осмеливаясь посмотреть Чону в глаза. Чонгук напуган. Дезориентирован. — К-кто? — с трудом скрывает дрожь в голосе. — Ваш отец. Нельзя. Чонгуку нельзя поддаваться слабости. Ни под каким предлогом нельзя падать. — Мой супруг и мой сын? — О них ничего не известно, товарищ старший полковник. Скорее всего, приставленный вами человек погиб, раз не выходит на связь. Чимин и Чонмин живы, — шепчет внутренний голос в тот момент, когда Чонгук внутренне срывается. Чон сильнее сжимает кулаки. — Товарищ старший полковник, — следом вбегает другой солдат, а Чонгук уже готовит себя к худшему. — Докладывай. — Они перешли через границу. Значит бои будут вестись почти внутри города. Если он не сумеет им противостоять, они войдут в город. Перебьют мирное население. Чимину и сыну угрожает большая опасность. — Выставить огневую линию. — Есть! — Самолеты отступили, — докладывает командир, и Чонгук кивает, так и не садясь на место. Он стоит возле своего места, расставив обе руки на столе, и думает, как ему правильно поступить. Как показала практика, все военные планы, что они каждый день обсуждали на собраниях, сейчас далеки от осуществления, ибо такого мощного нападения никто не брал в счет. — Проконтролируй, чтобы еду доставили солдатам. От них будет зависеть наше дальнейшее положение. — Будет выполнено. Чонгук вместе с оставшимися военнослужащими выходит на улицу и не может скрыть печаль, когда видит черный густой дым, что охватил едва ли не все пространство. Впереди, совсем рядом, солдаты воюют, там слышны свисты пуль, которые разрывают человеческую плоть, взрывы, стоны людей, их предсмертные агонии. Чонгук сильнее вдыхает этот запах, который будто ядом распространяется внутри тела, сам себя нарочно злит, чтобы отомстить за все сполна. Его своя же слабость бесит, заставляет кровь бурлить, и она же движет им, не дает упасть. — Вас вызывают к телефону, — оповещает солдат, и Чон срывается обратно в помещение. Он немедленно принимает звонок: — Старший полковник Чон Чонгук. — Чонгук, я отправил самолеты в Чхонджу во главе с командиром Им Джианом, — говорит генерал, — все военно-воздушные войска они обрушат на тебя, в Хонсоне и Тэджоне бушуют пулеметы и танки. — Принято. Самолеты Америки вступили в бой сразу же, как только на небе появились вражеские. — Правильно. Разрешаю действовать так, как посчитаешь нужным. Я тебе доверяю. — Так точно, товарищ генерал, — завершает звонок. Им Джиан крутится это знакомое имя в голове, а ладони автоматически сжимаются в кулаки. Чонгука посещает одна мысль, от которой душа скручивается в тугой узел. Брови его тут же соединяются на лбу, а в глазах вспыхивает огонь.

***

— Полковник Ким Тэхен, — крепче сжимает телефонную трубку Тэхен. — Войска, что я отправил, уже должны быть у тебя. — Так точно. Прибыли шесть часов назад. — Какова сейчас обстановка? — Пока тихо. Периметр перед границей мы заминировали. В случае вторжения, они потеряют несколько десятков танков, а там и людей. — Хорошо, — генерал делает паузу, а Тэхен терпеливо ждет, — Тэхен… — тон Мин Сокджина меняется на молебный. — Я уберегу его ценой своей жизни, — твердо и уверенно басит Ким, даже не позволив тому договорить. Неужели Сокджин думает, что Тэхен позволит что-то случится с Юнги? Генерал на этот поступок не обижается, он не имеет на это право, а наоборот одобрительно выдыхает по ту сторону трубки и просит Тэхена оставаться на связи. Полковник подзывает солдата и приказывает собрать всех военнослужащих, а потом думает о том, как ему вывести Юнги отсюда. Эта задача будет стоить не малых сил. Тэхен даже не представляет, что будет делать, что же он такого придумает, чтобы лейтенант согласился уехать из Тэджона? А потом громко вздыхает. Нет ничего такого, что заставило бы Мин Юнги покинуть поле боя. Именно это его очень беспокоит. Тэхен не сомневается в способностях омеги, но он сомневается в судьбе. Человек может быть супер сильным, стойким и выносливым, но если судьба, то никуда он от неё не денется. Именно в тот момент, когда Ким задумывается о благополучии и безопасности Юнги, заходит лейтенант и твёрдо произносит: — Я слышал, что генерал вышел с тобой на связь, поэтому говорю сразу, а ты внимательно запоминай. Я никуда отсюда не уеду. И кто дал право Тэхену решать всё за другого, пусть и любимого, человека?

***

Чимин бежит назад. На руках дети, вокруг хаос, внутри не лучше. А позади… там Смерть стоит. Улыбается Чонсоку и за руку его держит, гладит по волосам, к себе зовет, связь с этим миром разрушает. Он отныне ему не принадлежит, руками взмахивает, словно крыльями, и отправляется к любимому, что, наверное, его там, на небе, заждался. Чонсок предвкушает встречу с ним, улыбается, представляет, как обнимет его, вдохнет его запах и больше никуда от него не уйдет. Когда Она его зовет, протягивая свою тонкую и бледную ладонь, Чон не сопротивляется. Старик ужасно соскучился по своему спутнику. Он без него устал, он хочет к нему. Только, уходя, оборачивается назад, смотрит на плачущих внуков, а потом в Ее бездонные глаза и говорит: — Детей не забирай. Она повторяет его действие, переводит взгляд на них, растягивает белые, как только упавший снег, губы в улыбке, особенной такой, лишь ей одной принадлежащей, и кивает на его просьбу. Она их не заберет. Еще не время. Чонсок навеки закрывает глаза и больше не дышит. Он свое время прожил, ему грех на что-либо жаловаться: неплохой авторитет, всеобщее уважение, любовь всей его жизни, затем собственная семья; сын связал жизнь с прекрасным человеком, он наигрался с внуками, баловал их, целовал, обнимал, а теперь пора отдыхать, пора уйти к любимому. Его жизнь прожита не зря. Она холодит кожу рук уходящего Чонсока, не прекращает улыбаться, на ее улыбку век смотри — не насмотришься, старик, кажется, слышит голос мужа, и радуется еще сильнее. Он смотрит на нее, задерживает взгляд, а та кивает. У него не получается скрывать свою радость, яро вырывающуюся наружу. Чонсок отпускает Ее руку и шагает вперед, туда, где белый свет, откуда слышится голос папы Чонгука, и вскоре исчезает в белом пространстве. Прекрасная дама не идет за ним: она должна идти к другим, взять их за руку. Она смотрит на омегу, который в спешке убегает с двумя детьми на руках, у которого слезы льются градом, а сердце разрывается на миллионы частей. Такой напуганный, не знающий поступает ли он правильно или нет, красивый, добрый, знающий, что такое боль. Она смотрит на Чимина. Взгляда от него оторвать не может. Опять улыбается грустит. А потом уходит. — Нет-нет, все хорошо, мои малыши, — пытается успокоить плачущих детей Чимин, на глазах у которых застрелили дедушку, а у самого каждое слово выходит с дрожью и истерикой. Слезы бесконтрольно стекают по щекам, в голове абсолютная пустота, во рту крик страха и безвыходности, которому он не может позволить выйти наружу. Дети итак напуганы, он не может напугать их еще сильнее. Омега судорожно ищет место, где можно было спрятаться, и параллельно разрывается от боли, от желания побежать назад и заставить проснуться Чонсока. Знает ведь, что его не разбудишь. — Мы тоже умрем? — спрашивает Саран в тот момент, когда Чимин приносит их в какое-то темное помещение, больше похожее на амбар. Омега вздрагивает всем телом. — Ни за что, — опускается на колени, обнимает их обоих, не показывает слез, — все будет хорошо. Я вас никому не отдам. Никому, — шепчет больше себе, чем детям. В этот самый момент Чимин понимает, что вёл себя как трус. Как недальновидный человек, не умеющий держать собственные эмоции и твёрдо принимать решения. Из-за его выходок от нежелания уезжать поскорее погиб Чонсок, а жизнь его детей в опасности. Не распускай он сопли, они давно покинули бы Чхонджу, а Чонгук не умирал бы от волнения. Идиота кусок. Дурень. Он прижимает к себе дрожащих малышей и не знает что делать. Там, на улице, свистят пули, вражеская армия ворвалась в город; шансы покинуть этот город живыми равны нулю. Из-за Чимина дети могут погибнуть. Все из-за тебя, Чимин. — Я спасу вас. Спасу… Монолог прерывается: закрытую изнутри дверь амбара кто-то дергает, пытаясь войти внутрь. Это кто-то из гражданских, пытающийся спасти свою жизнь, а для Чимина — просящий именно у него, Чимина, помощи, чтобы он открыл дверь. Этот кто-то не прекращает в приступе паники дергать дверь, но с трудом сохраняет молчание, чтобы не привлечь внимания. Вот только чужое молчание залетает в уши Чимина громким и истошным «помоги». Омега до хруста в костях прижимает к себе детей и закрывает глаза, выпуская горькие слёзы безвыходности. Он не может. Ну не может отворить дверь! Как бы он не хотел, как бы сердце не ныло, он не может рисковать детьми. Сейчас их безопасность превыше всего. Ради того, чтобы они жили, Чон готов убивать, не говоря уже о том, чтобы не протянуть кому-то руку помощи. Однако внутри себя он громко плачет, хоть и в реальности лишь тихо льёт слёзы. Он родился для того, чтобы помогать, доброта в его сердце всегда была сильнее, но сейчас Чимин не имеет право позволить ей взять вверх над ним. Пытаясь кого-то спасти, он вполне вероятно погубит свою семью. Так нельзя. «Прости. Прости. Прости» шепчет он человеку (а может быть и людям) снаружи. Раздаётся выстрел, заставляющий вздрогнуть не только Саран и Чонмина, но и Чимина, а вслед за ним прекращаются попытки открыть дверь. Чимин поглаживает своих солнышек по спине, прячет их в себе, держит свой испуг, перерастающий в всхлип, на поводке и продолжает просить прощения. Люди разные, никто не похож между собой. Кто-то нарочно не поможет, решая для себя, что каждый должен разобраться со своей проблемой сам, а кто-то открыт для помощи. Чимин, например, теперь будет до конца жизни винить себя в смерти неизвестного человека. Он понимает, что поступил так, пытаясь уберечь своих детей, каждый принимает решения в свою пользу, но такова его душа. Таков он, думающий о других больше, чем о себе. Они проводят в этом месте два часа. До ужаса напуганные и опустошенные. Все время, что они здесь просидели, не утихали звуки выстрелов и хаоса. Если поначалу они синхронно вздрагивали и прижимались друг к другу, то потом Чимин и дети уже привыкли. Омега кое-как усыпил малышей, а сам много думал. Нельзя так долго здесь прятаться. Нужно уйти отсюда до полного захвата, потому что потом вражеская армия полностью остановится здесь и покинуть Чхонджу будет трудно. Когда Чимину кажется, что стрельба заканчивается, он тихо встаёт и осторожно подходит к двери, через щели наблюдая за ситуацией на улице. Тихо. Валит дым. Где-то вдали все ещё слышатся звуки выстрелов; они ни на минуту не утихают. Чимин наблюдает через дверь достаточно долго, и только убедившись, что военных здесь нет, максимально осторожно и медленно толкает дверь. Открывает ее совсем немного, на сантиметров десять, и тихонько высовывает голову. Ужасно страшно. Вдруг сейчас кто-то выскочит перед ним или сразу выстрелит, потом забрав жизни и детей? Что если неосторожность парня превратится в трагедию?       Его мелькнувшие мысли оказываются лишь мыслями: вокруг чисто. А когда опускает взгляд вниз вскрикивает, тут же зажав рот руками. На земле лежит девочка-подросток, а рядом с ней девочка ещё меньше по возрасту. Мёртвые. Ком образовывается в горле, не пропуская воздух, а по щекам катятся всё те же слёзы. Это они. Дети просили помощи, безмолвно умоляли открыть дверь, но Чимин сам подтолкнул их в руки Смерти. Маленькие, совсем малышки, погибшие из-за жестокости Чимина. Снова ты. Это все из-за тебя, Чимин. Чимин сейчас ни о чем не думает, забывает про всё на свете. Перешагивает порог и падает к девочкам. Сидит на коленях, своими горькими слезами мочит их остывшие тела, и каждую из них поглаживает по волосам дрожащей рукой. — О, Всевышний, — всхлипывает, почти задыхается из-за рыдания, — простите меня, умоляю, — если послушать со стороны, то и не скажешь, что это речь человека — это большой набор воплей, всхлипов и букв. Говорит и плачет сейчас не он, это его душа, израненная и воющая о невинных детях; она у него разрывается, грудную клетку изнутри рвёт, Чимина убивает. Однако его убивает не это. «Ты нам не помог» врывается в голову голоса девочек, что режет его мозг и череп крошит. «Ты нас убил» говорят они, «ты не дал нам шанса выжить». Чимина эти слова острым ножом режут на маленькие части. Ему настолько больно, что он хватается за грудь и громко вопит, не прекращая просить прощения. Виноват. До самой смерти будет нести эту тяжелую ношу на сердце, которая будет, словно самый сильный яд, убивать его изнутри. Я не хотел! Я не мог по-другому! Я спасал своих детей. «Так почему ты их не спасаешь? Убегайте. Иначе мы погибли зря», — голос в голове исчезает, как и истерика Чона. Чимин вытирает грязными руками слёзы, создав на лице грязь, и его взгляд сразу же фокусируется на двух силуэтах девочек, которые держась за Её руки уходят в другой мир. Новая волна боли пронизывает всё тело. Больно-больно-больно-больно. Неожиданно самая маленькая девочка оборачивается, дарит Чимину искреннюю улыбку и крохотным пальчиком указывает на открытый амбар, в котором спят его дети. Чимин сквозь разрывающую боль улыбается ей в ответ и подрывается обратно в помещение. Будит малышей, прижатых друг к другу, и вместе с ними на руках убегает прочь. — Те девочки умерли? — спрашивает Саран, пока мальчик всё так же спит. — Они спят, солнышко. Они вас спасли. Чимину безумно тяжело нести обоих детей на руках, когда собственное тело не хочет двигаться от слова совсем. Ноги дрожат, готовые не выдержать всю тяжесть, а всхлипы заставляют задыхаться. Чимин понимает, что не может идти дальше. Как он дойдет до границы города, если по городу он еле передвигается? Но оставаться здесь слишком опасно. Военные в городе, нет никаких гарантий, что они больше не будут убивать мирное население. Соберись! Чимин идет дальше. Он покинет Чхонджу. Будет ползти, если ноги не в состоянии идти, но детей отсюда вытащит. Парень садит Саран на спину, прося, чтобы она крепко за него держалась, а спящего сына держит одной рукой, потом облегченно выдыхает: такое положение детей определённо облегчает ему передвижение. Чимин бежит, каждое мгновенье вертя головой в разные стороны, про себя шепчет слова молитвы, просит уберечь детей и дать им возможность уйти из Чхонджу. Звуки стрельбы стали привычным явлением, они будто часть их жизни, а дым начинает заменять им воздух. Крики людей, плач, вопли — всё это стало таким привычным. Чимин заставляет себя в упор не видеть их несчастные лица, тех, у кого война отобрала близких людей и лишила крова.       В один момент парень не понимает, как он оказался посреди перестрелки. Неожиданно пули начинают свистеть слишком громко. Почему они снова начали стрелять? Значит ли это, что их армия ведет бои с северными? Значит ли это то, что опаснее стало в разы больше? Определенно. Чимина накрывает паника. Перед глазами всё превращается в красный. Он почти не дышит. Бросается в бег и хаотично ищет им укрытие. Посторонние голоса, скорее всего солдат, становятся громче и чётче, как и их выстрелы, шум которых подпитывает страх. Выстрел-выстрел-выстрел. Надоело. Достало. Страшно. Больно. Снова страшно. Опять больно. Чимин быстро бежит к лавке, в которой раньше торговали местные продавцы, на первое время решая спрятать детей там. Он почти добегает к ней, но неожиданно левое бедро пронзает сильная боль, и Чимин падает вместе с детьми, не успев среагировать и удержать их, чтобы уберечь от травм. Чонмин начинает плакать, потому что ударился головой о землю, а Саран, висящая у Чимина на спине, невольно делает несколько переворотов и падает, не сумев удержать свой детский плач. Для родителя плач деток — невыносимая пытка, а когда причиной их боли являешься ты сам невыносимо вдвойне. Он поднимает рядом лежащего сына, плачет вместе с ним, и ползёт к Саран, раненную ногу волоча с силой. Боль такая сильная, что хочется завыть и упасть обратно, но у Чимина дети, которые в нем нуждаются. Парень едва ли не теряет сознание из-за боли, но он самого себя волочет к Саран, самого себя проклинает из-за безбожно медленной скорости. Он добирается до неё, с болью смотрит на её, плачущую, поднимает на руки, с горем пополам встаёт, опираясь на здоровую ногу и пытается делать шаги. Не получается. Как только он слегка наступает на левую ногу, ее простреливает болью, и он снова падает вместе с мальчишкой и девочкой. Слёзы бегут по щекам, а с уст вырывается мучительный стон. Он сильно жмурит глаза, ибо терпеть невозможно. Чимин все еще помнит, что он в эпицентре перестрелки и ему необходимо обезопасить своих детей. Он с силой наступает на левую ногу. Безумно больно. До слез и сорванного крика. Больно так, что вены на глазах порываются лопнуть. Если эта невыносимая боль — шанс на спасение малышей, Чимин готов ее терпеть. Он готов стать с ней одним целым. Он готов быть поглощенным ею. Чимин удивляется, что он все ещё жив, что его нога не отказала, что пуля не повредила артерию, когда он прячет детей в лавке. Он смог. Ценой своего здоровья, но все же смог. Чон прячет сына с дочерью, а сам не успевает: неожиданно появляется северный, скорее всего, не имеющий цель убить несчастного омегу, а с течением обстоятельств оказавшийся рядом с ним, когда воевал. Чимин ему враг, хоть и ни в чем не виноватый. Врагов нужно уничтожать. Он прицеливается в окаменевшего Чимина, а последний забывает как дышать. Всегда так: твоя смерть близка к тебе, и вместо того, чтобы бежать и пытаться спасти себя и не только, ты стоишь, словно истукан, и хлопаешь ресницами, теряя власть над своими разумом и телом. Солдат нажимает на курок на какую-то миллисекунду позже, чем сам оказывается пораженным чужой пулей, однако автоматически выстрелить успевает, и выпущенная пуля из ствола северного попадает в грудь Чимина. Омега падает, второй раз раненный, и думает о детях. Что с ними будет? Он насильно держит глаза открытыми, и ищет взглядом Чонмина и Саран. Молится внутри, чтобы они сидели на месте и не высовывались. По щеке Чона скатывается горячая слеза сожаления и беспомощности. Чимин умирает, и это злит так, что кровь бурлит. Почему он погибает прямо сейчас? Пожалуйста, дайте ему сдохнуть немного позже, когда его детям не будет ничего угрожать. Пожалуйста. За что так несправедливо? У него закрываются глаза, и у него нет сил держать их открытыми. Шепчет «спасите моих детей», зная, что его никто не услышит, и, кажется, сходит с ума, отдаленно слыша знакомый голос, у обладателя которого он большую часть своей жизни мечтает услышать «я тебя простил».

***

— Здравия желаю. — Здравия желаю. Полковник буравит взглядом командира и представляет, как стирает его с лица земли. Чонгук напряжен, челюсти крепко сжаты, как и кулаки, что жаждут разукрасить лицо человека напротив, в глазах неприкрытая неприязнь, скорее ненависть. Было бы лучше, если Им Джиана не было вовсе. — Доложить об обстановке «сверху», — командует Чонгук властным тоном, однако Джиана это нисколько не злит: он абсолютно равнодушен. Снаружи. То, что у него внутри, никому не понять. — Пока небо чистое. Советских «Миг-15» недостаточно, чтобы противостоять истребителям Америки. Они хорошо подготовились, поэтому ждут поставку и снова нападут. — Нельзя расслабляться. — А я это делаю? — тем же тоном отвечает Им. — Не этим ли ты занимаешься последние… сколько? — спрашивает, будто пытается вспомнить, — сколько прошло с тех пор, как ты лишился Чимина? — прямо в глаза, а яд, сорвавшийся с уст, — точно в сердце. Чонгук умеет бить словами. А Джиан кулаками. Он налетает на полковника, с размаху бьет в челюсть, не сумев удержать себя в руках. Разве кто-то смог бы? Чон сделал это нарочно, ибо только так. По-другому никак иначе. Джиан смог бы удерживать свои эмоции и гнев на контроле, он непробиваемая скала, но просто не захотел. Особенно по отношению к супругу любви всей его жизни. Чонгук отшатывается от мощного удара, но реагирует мгновенно, нанося удар в ответ. В глазах вспыхивает огонь, его не загасить, он разжигается настолько, что никакая сила не остановит, помимо той, что не уступает этой. Огонь гасится огнём. Получив кулак в нос, Джиан превращается в зверя, у которого отобрали то, что принадлежит ему, то, что его. А его ли? Ему ли принадлежащего? Они выплёскивают всю ярость, что копилась все эти долгие годы. Они дерутся до помутнения сознания, с каждым разом калечат друг друга всё больше и сильнее, наслаждаются кровью, что пролили, каждыми вздохом и стоном. Понятие жалости и уравновешенности здесь нет. Их и не было. По отношению друг к другу им не хочется думать, вести себя рассудительно и начитанно, хочется одного — убивать. Кабинет перевёрнут с ног на голову. На полу осколки стекол, порванные бумаги, канцелярские принадлежности, опрокинутый стол и стулья, следы крови. Оба пытаются встать, до неузнаваемости изуродованные и истерзанные, зато довольные, наверное, насытившиеся. У обоих наверняка как минимум сломаны кости, но зато они выместили всю злость. Еле живые, но, мать твою, отомстившие. — Ты всё ещё любишь его? — неизвестно откуда Чонгук черпает сил на то, чтобы шевелить языком. Джиан молчит. — Ты любишь его, — Чонгук горько усмехается. «Что моя любовь, когда он любит тебя» на языке крутится у Има, но сам он молчит. — Я собираюсь просить тебя о чем-то, как бы моя гордость не выла, — а она воет. Ничто не бьет по гордости и чести мужчины, как осознание своей беспомощности по отношению к семьи, ответственность которой на его плечах, и осознание того, что чужак, соперник, другой мужчина может обеспечить им безопасность, которую Чонгук сам дать не может. Говорит ли это Чону о его слабости? Не говорит — кричит, орет громким и противным голосом так, что голова раскалывается. Чонгук собственными руками передаёт эту ответственность в чужие руки, подталкивает Чимина к Джиану, себя будто семьи лишает. По-другому он не может. Южная Корея итак слишком быстро теряет свои города, свою территорию. Чхонджу нужно защищать. На этот раз ему нельзя сорваться к семье и бросить тысячи жителей этого города. Поэтому, да. Чонгук решился на этот поступок, когда только сообщили о смерти отца. Пусть его семья живет. — Сделай это ради Чимина. Только ради него одного. Ради своей любви к нему. Гордость Чонгука разбивается, и от неё ничего не остаётся.