***
Первыми наступают летательные аппараты. Командует военно-воздушными силами советский лётчик, на счету которого немало побед. Они рассекают небо огромной галочкой, распространяя громкий жужжащий звук по всей окрестности. — Приём-приём. Говорит шестой. Окрестность чиста, — смотрит лётчик на радар. — Как принял, восьмой? — Восьмой принял, — тут же отвечают по рации. Лётчик, позывной которого шестой, только кладёт устройство на место, как оказывается обстрелян появившимся из ниоткуда истребителем США. — Какого… — не верит в происходящее он, так как радар не выдал ему вражеских самолётов, и пытается уйти от градов пуль, но тщетно. Слева появляется второй истребитель, а следом и третий, прямо сверху. Его окружили. Он резво докладывает по рации о том, что американцы используют какие-то другие и новые техники, местоположения которых радар не в силах показать, и это становится его последним действием в жизни. Стёкла советского «МИГ-15» пачкаются кровью изнутри, а потом самолёт теряет управление. Командующий, получив последнее сообщение шестого, немедленно высылает весь свой отряд с целью уничтожить американские самолёты. Начинается сильная борьба. Встречаются они спустя час, и самолёты обеих сторон, крутясь и полыхая огнём, падают в здешние реки. Пока явного победителя нет. Чего не скажешь о положении на земле. Армия КНДР идёт напролом, оставляя после себя руины и только. Они берут не только количеством, но и боеприпасами. Так же в их армии участвуют не только присоединившаяся Китайская Народная Республика, а также Польша, Румыния и т.д. Сомнений нет — Северная Корея не выйдет проигравшей в этой войне за Тэгу. — Генерал-майор Ким, докладываю: внешняя граница протаранена армией КНДР, — быстрым шагом входит в кабинет Тэхён. — Сидеть в окопах и стрелять оттуда нет смысла, пока четвертая дивизия воюет на самой границе. — Тебя понял. Вытаскивай всех с окопов, пусть подключаются к дивизии. Шестнадцатый полк выставь на третью линию, пусть метают гранаты. Вслед за ними пусти пулемётчиков. — Так точно, а если и это не поможет? — Без приказа я ничего не смогу поделать. Генерал должен связаться со мной и сказать, что они там все решили, — говорит Намджун. — Понятно. Тэгу в руки врагов сегодня точно не уйдёт. Дня три-четыре у нас есть, если до этого времени подкрепления не будет, то мы его сдадим. Предположение Тэхёна почти сбывается. Тэгу перешёл к вражеским войскам ранним утром третьего дня. А за день до этого генерал наряду с Сон Нагилем прибыли в Тэгу. — Мы договорились о капитуляции Тэгу. Данная мера — единогласное решение, которое поддержало обе стороны. Кроме того, мы пришли к общему мнению о взаимном обмене военнопленниками, — озвучил тогда решение Сон Нагиль, а все присутствующие согласно кивали, поджав губы. Юнги не отрывал глаз от отца, который сидел по правую руку Сон Нагиля. Тэхён сидел подальше, так как занимал пост выше, но это не помешало ему посматривать на своего любимого, у которого тоска по родителю в глазах плещется. Юнги соскучился по отцу. Тэхён позволил себе немного улыбнуться, так как был рад за него, а потом вернул серьёзный взгляд и сосредоточился на собрании и поручениях. Глаза сына Сокджин не мог не заметить. Та, часть лица, что досталась взору Юнги, горела огнём и полыхала. Генерал посмотрел прямо в его глаза, утолив свою тоску по сыну, и понял, что на него сейчас смотрит самый настоящий ребёнок, который ищет родительскую любовь и поддержку. Мин Сокджин только сейчас осознаёт, что его сын, лейтенант армии Южной Кореи Мин Юнги, всего лишь маленькое и нуждающееся в ласке и заботе дитя, которому приходится по сей день покрываться колючками, броней и усиленно не дать сорваться маске, которую он себе сделал сам. То, как он смотрит на него, выбивает воздух изнутри. Его искрящиеся и блестящие глаза, что кричат «я так соскучился по тебе, пап, я тебя так давно не видел, так хотел тебя увидеть» переворачивают внутренний мир генерала вверх дном. Юнги в сию же секунду хочется крепко обнять и прижать к своей груди. Генерал немного улыбается Юнги, совсем осторожно, чтобы остальные не заметили; это по сути и улыбкой назвать нельзя, простое какое-то едва заметное растягивание губ в стороны, но для Юнги это кажется появлением на свет заново. Он оживает. Внутри что-то расцветает, приобретает новые краски, заставляет его отрезанным крыльям вновь появиться. Умиротворение и покой заполняют его душу. Юнги счастлив. Он вообще к словам начальников не прислушивается, не вникает в суть, ничего не понимает, лишь про себя говорит «я так рад, что я тебя вижу, пап» и искренне благодарит судьбу за этот момент. — Я так хочу к отцу, — тихо говорит Юнги Тэхёну, наблюдая за тем, как все военные расходятся выполнять приказы после окончания собрания. — Ну же, шевелите булками, — бубнит он себе под нос, раздражаясь от того, что военнослужащие слишком медленно уходят, а для Тэхёна это причина широко улыбнуться в такой нелегкой ситуации. Юнги не может себе позволить при всех наброситься на отца, как маленький и капризный ребёнок. — Потерпи немного. Сейчас люди рассосутся и вы встретитесь наедине, — незаметно для всех держит Тэхён руку Юнги, а омега согласно кивает. Когда, по расчетам Юнги, все военнослужащие покидают помещение, лейтенант пулей входит (почти влетает) внутрь, и, увидев нервно ходящего по кабинету генерала, замирает. Генерал так же прирастает ногами в пол и неотрывно смотрит на сына. Юнги беззвучно шевелит губами, не зная что сказать и что делать, потому что подбежать к отцу у него не получается. Когда он смотрел на отца на собрании, Юнги точно знал, что обнимет его так сильно, насколько он может, не смотря на то, что генерал может быть и недовольным поведением сына, которого он то и дело отчитывал, а сейчас не может с места сдвинуться. Всё, что происходит сейчас, кажется таким неловким. Они стоят еще одну-две минуты, смотря друг на друга, а потом Юнги делает то, что делает. — Здр… Здравия желаю, товарищ генерал, — неуверенным тоном говорит он отцу. Переминается с ноги на ногу и не знает чего дальше ожидать от себя. Всё слишком тяжело идёт. Эта неловкость ужасно напрягает и отбирает всякие силы. — Иди сюда, сынок. Юнги реагирует не сразу. Он стоит десять секунд, нервно сминая пальцы, а потом подрывается к отцу и что есть силы его обнимает. Сокджин сгребает его в тесные объятия, зарывается в его шею и не пытается скрыть то, что он плачет. Генерал не верит своему счастью: он обнимает сына и сын обнимает его в ответ. Стен между ними больше нет, пропасть куда-то исчезла. Каждый из них думал, что огромную дыру между ними никогда не преодолеть, а оказалось, они всегда были близко друг другу, ты только обними, прижми к себе, потянись навстречу и континенты сами примкнутся, вас сведут. — Я так рад, что ты жив, пап, — вытирает свои слезы Юнги, — Боже, ты не представляешь, как я не мог вздохнуть спокойно, зная, что ты можешь не вернуться. Я ведь столько всего в голове придумывал, так боялся, что мои мысли однажды станут реальностью, с замиранием сердца слушал вести, боясь, что мне доложат о том, что я потерял тебя. К такому я не готов. Никогда не буду готовым, пап. Пусть я тысячу раз плохой сын, но ты не оставляй меня, не уходи. — Юнги, — нежно обхватывает его лицо генерал и смотрит в его глаза, — прости меня, пожалуйста. Прошу тебя, прости. Я… столько всего натворил во вред тебе, — Сокджин слёз не в силах контролировать; они выходят за пределы глаз и по щекам скатываются. Ту вину и сожаление, что он испытывает, нельзя передать словами. Он смотрит в глаза своего сына, но в их отражении видит не себя, а то, как он его мучал, кромсал, ломал, как какую-то куклу, и опустошал. А потом видит, как в тайне ото всех Юнги зализывал свои раны, слёзы утирал в полном одиночестве, находил оправдания своему родителю и не переставал его любить. Сокджин же себя ненавидит, себе обещает, что накажет себя за каждую пролитую слезу Юнги, за каждый его тихий плач, за каждый миг, когда он делал ему больно. — Эта война очень сильно повлияла на меня, пап. Она объяснила мне, что я могу больше тебя никогда не увидеть, — Юнги с огромным трудом удаётся произносить предложения. Ему на грудь что-то давит. — Помнишь, как я не обнял тебя перед поездкой в Инчхон? Я не мог этого сделать, потому что произошедшее между нами было слишком серьёзно, я не мог вот так просто закрыть на это глаза. Если бы ты знал, сколько раз я жалел об этом. Страх за то, что я мог больше никогда не обнять тебя, резал меня заживо. Больше это чувство я испытывать не хочу, поэтому я буду упорно забывать наше с тобой прошлое, хоть и это практически невозможно. Прошу тебя, давай оба притворимся, что того обжигающего прошлого не было, хорошо? Ты у меня один остался. Мама… Пап, она… — речь обрывается из-за потока слез. — Я не уберег её, Юнги, — следом плачет Сокджин и сгибается пополам от боли, — а я ведь обещал. Обещал себе и тебе, что мы вновь воссоединимся. Не получилось, сынок. Я не сдержал своего слова, — генерал закрывает лицо глазами, его плечи часто подрагивают. Та боль, которую он испытывает, в нём не умещается; она выходит наружу в виде горьких слёз, конца которых, кажется, нет. Скатываясь по его впалым щекам, они приобретают кровавый оттенок. Если Юнги соткан из боли, то Сокджин прямой её сосуд. — Во мне живут столько сожалений, что они начинают меня пожирать, а я ничего сделать не могу, лишь тону в них, проклиная себя за те действия, которых я не совершил в своё время. Единственное, что я могу делать — это говорить себе абсолютно глупое и никчёмное «мне так жаль», но и это не успокаивает меня, а наоборот только тяготит, напоминает о том, какой же я дурак. Какой же из меня мужчина? — резко расправляет руки в стороны генерал и бьёт себя в грудь, — как я могу называть себя мужиком, если элементарно не могу обезопасить свою семью? Из-за меня я потерял свою жену. Твою маму, Юнги. — Такая же вина лежит и на мне, отец, — вытирает слёзы на лице лейтенант. — Я никогда не прекращал думать о ней, искал её, а когда не находил, ничком падал в самую глубь земли. Всё вокруг кричит мне о том, что она погибла, а моя маленькая вера шепчет мне, что она жива, и я разрываюсь между реальностью и надеждой. В какой-то момент, я начинаю верить в то, что мамы больше правда нет, и перед глазами стоит наш скандал, где она горько плакала, где я её расстраивал, где я наговорил ей столько всего. Я правда умираю, пап. И ты умираешь вместе со мной. Вина нас обоих изнутри подрывает, нашу плоть кусочек за кусочком режет, но мы почему-то всё ещё живы. А раз мы живы давай держаться за руки? — И не отпускать до тех пор, пока Она одного из нас за собой не уведёт. Юнги кивает и ещё крепче обнимает отца, чувствуя, как тяжелеет голова от пролитых слёз. Отстраняться он не спешит. Они оба такие сломленные и сил, чтобы идти дальше в друг друге нашли. Юнги ведь последние девять лет мечтал о том, чтобы обнять отца после всего, что между ними произошло. Он мечты своей достиг. Да только вот утрата Херин стала ценой этой мечты. Именно её уход стал причиной воссоединения родителя и ребёнка. — Вот выиграем эту войну и я посажу самые красивые цветы на её могиле. Возле неё будут цвести ромашки. Такие же простые, лёгкие, непорочные, как и она сама. Юнги молчит. Ему совсем не хочется слышать про гибель матери. Отец принял её смерть, а он верит. Такой наивный и, возможно, глупый. — Это всё потом. После войны, — продолжает Сокджин. — А сейчас я хочу послушать то, как ты расскажешь мне о себе. — Что ты имеешь в виду? — удивляется Юнги. — Как бы там не было, я рад, что помимо меня, у тебя есть тот, кто тебя защитит. Юнги перестаёт моргать, таращась на отца, а тот улыбается. — Ты недооцениваешь меня. Несмотря на то, что я был агрессивен по отношению к тебе, я не переставал наблюдать за тобой. Я продолжал быть частью твоей жизни, хоть и таким путём. Я правда рад, что полковник держит твою руку. — Папа, это так странно слышать от тебя такое, — грустно улыбается омега, и генерал понимает его улыбку. — Я слишком поздно начал это тебе говорить. Но мы с тобой наверстаем упущенное. — Мне готовится к тому, что ты меня на свидания с ним отпускать не будешь? — хрипло смеётся Юнги. — Ты всегда был у меня сообразительным мальчиком. Поэтому да, — шутит (а может быть и нет) Сокджин и снова обнимает своё дитя, понимая, сколько же всего он упустил из рук.***
— Сын Соён вернулся, — заходит в дом сильно похудевшая женщина и, крепко закрывая дверь в дом, чтобы холод меньше пробирался внутрь, говорит о приятной новости, которой радуются все жильцы их провинции. Такая новость действительно радость для всех. Все они друг друга знают, все они друг другу братья и сестры, а соседский ребенок почти свой. — Соён так плакала от счастья, так обнимала сына, живого и невредимого, так сияла, что мне стало завидно. Я тоже хочу обнять своих сыновей. — Обязательно обнимешь, — медленно говорит хриплым голосом совсем старый мужчина и сильнее укутывается в шерстяной платок, наблюдая за тем, как идёт снег за окном. — Мы все их обнимем. Ещё и ругаться будем, в очередь, чтобы каждого обнять и поцеловать, выстраиваться будем. Вот увидите, они вернутся и я сам вам закачу пир. Продам своё кольцо, которое досталось мне от моего деда, и хорошенько отпразднуем возвращение моих деток. Будем праздновать день и ночь, — веселеет его голос. В глазах выступают слёзы, он достаёт платок с кармана жилетки, вытирает их и продолжает смотреть в окно, представляя, как вернутся внуки домой. — У меня сегодня с самого утра сердце покалывает, — говорит женщина тихим голосом. — На погоду, скорее всего, — отвечает её свекр, — ты глянь, что на улице творится. Холод зверский. С тех пор, как три брата ушли на войну, в этом доме всегда царит холод. Мужчина топит печь, рубит дрова, кладёт уголь, поджигает засохшие листья спичкой, смотрит на огонь, вот только тепла тут никто не чувствует. Всё тот же холод, не желающий уходить. Радость и счастье покинули эту обитель, ушли вместе с парнями. Никто здесь не смеётся, никто не улыбается. А замёрзнуть окончательно не даёт лишь маленькая надежда на то, что все трое в скором времени вернутся домой живыми и здоровыми. Только их она слегка греет. — Слышал, одну маленькую деревушку близь Хонсона уничтожили, — говорит глава семейства, недавно вернувшийся с работы, — там стояло несчастных четыре-пять домиков, так они всё разгромили. Даже детей не пожалели. Нелюди. А я ведь всё их своими братьями считал, верил, что они не по своей воле выстреливают в нас, а оказывается, мы давно друг другу чужими стали. — Я их давно своими не считаю, — с выдохом произносит жена, — они стреляют в моих детей, а те, кто вредят моим детям, мои враги. А потом следует тишина, ставшая постояльцем в этом доме. Трое сидят неподвижно, каждый уходя в себя. Дедушка так же смотрит в окно, мужчина свесил голову вниз, а женщина не знает куда ей деться, куда от боли за сыновей сбежать. Дали бы ей возможность, она бы на поле боя ринулась, своих мальчиков бы защищала и сама под пули подставилась. Но она сидит здесь, вдали от них и кормит себя обещаниями, что скоро всё будет хорошо. То, что происходит у неё на душе, не понять никому, кроме тех матерей, что так же как и она ждут возвращения детей. Каждый день она молится, чтобы все солдаты вернулись к тем, кто их так сильно ждёт, и каждый день она надеется, что с восходом солнца она их обнимет. Тишину прерывает громкий стук в дверь. Все трое синхронно поднимают голову и переглядываются. — Наверное, кто-то из соседей, — говорит женщина и собирается встать, как муж мотает головой и показывает, что сам пойдёт. Мужчина выходит в коридор, открывает дверь и с удивлением смотрит на незнакомого парня. — Здравствуйте, — с заминкой произносит он, — чем могу помочь? — Здравия желаю, я сержант Ю Тэгюн. Являетесь ли Вы родственником Ван Сынри и Ван Юнри? — Д-да, — чувствует, как тревога усиливается внутри мужчина, — я их отец. — Примите мои соболезнования. И здесь мир кончается, всё перестаёт существовать. Он смотрит на сержанта, видит, что он что-то ещё говорит, но ничего не слышит, уши не улавливают никакую информацию. Его первое предложение в подсознании крутится, эхом отдаётся и сердце режет. На него будто весь мир обрушился, его в землю смертью обоих сыновей вгоняет, под ней же хоронит. — Они погибли смертью храбрых. Наша страна в долгу перед ними. Рядовые Ван Сынри и Ван Юнри отдали свою жизнь, чтобы их родина жила, чтобы помнила своих сыновей и с тяжестью на душе вспоминала об их подвиге, — сержант не первый раз видит, как ломает людей эта чудовищная информация о смерти, как надежда и вера гаснет в глазах тех, кто каждый день ждёт возвращения солдат домой, как слёзы выходят за пределы глаз и несут в себе такую огромную боль, размеры которой нельзя сравнить с размерами Вселенной. Эта боль бесконечна, она растянута на все существующие измерения. Боль эта всегда будет, никуда не денется, никуда не уйдёт, накроет волной, спрячет в себе. Он совсем равнодушно реагирует на мужчину, который из-за боли за своих сыновей даже слезу пустить не может, ибо Ю Тэгюн привык. Эта война унесла много жизней, она заставила сержанта с слезами на глазах сообщать о смерти солдат их родным, а потом заставила его привыкнуть к тому, как люди свою боль проявляют. Кто-то истерит, кто-то рыдает в три ручья, кто-то теряет сознание, кто-то тихо смиряется, а кто-то умирает от горя — громко, тихо, в одиночестве, в толпе. Сержант вытаскивает с нагрудного кармана два жетона и молча протягивает их несчастному отцу. Отец в этом моменте не выдерживает и плачет, взяв в руки инициалы теперь уже покойных двойняшек. — Сержант, а может… может быть, что их смерть неправдива? Вдруг они живые, просто… — Ван Юнри нашёлся под плитами больницы, товарищ гражданин. Он погиб раньше, как выяснилось. Ван Сынри погиб под Хонсоном. Отец с слезами на глазах отчаянно кивает и крепко сжимает жетоны. Потерял. Он их потерял. — Мне надо идти. Ещё раз примите мои искренние соболезнования, — тот выходит, а мужчина не знает, как пережить эту боль. В груди больно. Родители ведь не должны терять своих детей, но пришла война и на всех наплевала. Ему нужно собраться, ему нельзя быть слабым, потому что нужно найти в себе силы рассказать жене и папе о том, что их двойняшек больше нет, что они больше не дышат. Ему нужно рассказать, что Сынри и Юнри больше ждать не надо. Они не придут. Он вытирает слезы, несколько раз глубоко вдыхает, выдыхает, повторяет, готовит себя и заходит в комнату, где папа и жена взглядом спрашивают о том, кто приходил. Отец хочет ответить, пытается что-то сказать, да не выходит. Воздух вокруг него отравлен; сложно дышать, практически невозможно. — Почему ты молчишь? — сердце жены уже чует что-то неладное. — Это кто-то из соседей? И что с твоим лицом? Ты бледный какой-то. Он не бледный — убитый смертью сыновей. — Мы обречены на холод, — безжизненным голосом произносит он, а у жены вся жизнь в осколки превращается. И ведь всё понятным становится, ничего говорить больше не надо, слов тоже. Не зря у неё весь день сердце болело, на груди тяжело было. Оказалось, теперь уже не нужное сердце по двойняшкам убивалось, мать о гибели детей предупреждало, а она, наивная такая, всё на чудо надеялась, саму себя обманывала. Всегда же так — люди обнадёживают сами себя, верят в выстроенную иллюзию, а потом ломаются без шансов на восстановление. — Нет-нет, это ошибка какая-то, — мотает головой она, — мои Сынри и Юнри скоро вернутся и согреют всех нас, а потом еще и Ыну приедет. Не надо так говорить, дорогой, они все вернутся, все трое обязательно придут, — женщина говорит очень быстро, она часто дышит и пытается убедить в правдивости своих слов в первую очередь себя, а потом уже мужа, в глазах которого жизни больше нет. Тот подходит к ней, обнимает и, не сдерживаясь, прямо перед ней плачет. Он совершает большую ошибку, ему нельзя вот так плакать перед матерью его детей, потому что он должен поддержать, успокоить и быть сильным, но боль его слишком огромна; она в нём не умещается, фонтаном хлыщет. Он прекрасно понимает, что не должен был плакать, не должен был хотя бы сейчас показывать насколько у него душа истерзана, но осознание того, что его сыновей больше нет, режет его заживо. — К-кто? Мужчина слегка отстраняется от неё и протягивает жетоны, неизвестно какими силами всё ещё стоя на ногах. Женщина заторможено берёт в руки жетоны, читает буквы и падает на колени. Боль накрывает и её. Жизнь несправедлива. Почему кто-то сегодня уснёт вместе со своими детьми под одной крышей, а она не будет спать, зная, что её дети где-то в братской могиле (а может и нет) потеряны, даже по-человечески не похоронены? Почему кто-то утром проснется раньше всех, подорвавшись на кухню и готовя завтрак для вернувшихся из войны детей, а она будет проклинать светило за то, что своими лучами оно пробудило всех, кроме её двойняшек. Почему бы не распределить эту боль одинаково на всех? Почему бы не дать каждому по порции боли? Почему мучаются только некоторые? Почему именно она потеряла сыновей? — Мои… — голос обрывается. Начинается истерика. Начинаются муки. — Мои дети… — голос её тише шепота. Его и не услышать, охрипший совсем, безжизненный, мертвый. Только потом он превращается в истошный крик. Она кричит раненным зверем, боль свою вымещает, воет, вопит. Так люди кричать не умеют, так простые смертные, вроде нас всех, не орут, потому что людям не положено столько боли, они не выдерживают, у них есть свой лимит, этот лимит превышать нельзя, а про неё позабыли: лимит убрали и полностью окунули в боль, и она вот, несчастная, умирает, не умирая. На части разрывается, осколки глотает и грудь себе вспаривает. Она мечется, бегает туда-сюда, отказывается принимать реальность, где Сынри и Юнри мертвы, зовет их, ищет, просит сыновей прийти, умоляет Смерть забрать её к ним, да только она отказывается ей помогать, мотает головой и безжалостно бросает её здесь, в отвратительном и грязном мире, где все вокруг загадили люди. Пусть твои дети будут в другом месте, где они ничем не испачкаются и будут нетронутыми грязью и червоточиной, что вы сами и создали. Пока поживите здесь. - говорит Она. Реальность оказалась слишком жестока. Женщина вроде и понимает, что она потеряла своих детей, но с другой стороны всё ещё поверить не может. Ей кажется, будто происходящее сейчас огромный кошмар, от которого она проснётся в холодном поту, но её же сознание тихонечко ей шепчет «Они мертвы. Они погибли. Ты их больше не увидишь.», и она на атомы распадается. В руках их жетоны, рядом горем убитый муж, внутри боль длиною в бесконечность, какие ещё доказательства нужны? А может быть закрыть глаза на всё это? Что, если можно спрятаться в себе, в мире, где семья и самые родные вместе с тобой, жить в иллюзии, где тебе не больно? Если самообман — это твоё утешение, почему бы не запереться в нём, ограждаясь от убивающей правды? Все говорят, что ложь — это плохо в любом случае, но что делать, если без неё ты погибнешь? Можно ведь закрыться в себе, остаться в том мире, где ты был счастлив, и никого туда не пускать. Правду особенно. Можно попросить мозг отторгать любую реальность, любые факты и жить вместе с Ыну и Юнри, с Сынри у себя в голове. Видеть их, слышать, разговаривать, обнимать. Их образ в голове становится четче, а их голоса в ушах — громче. Они идут вместе, держась за руки, а она встаёт с пола, чуть отталкивает мужа и несётся к ним навстречу, боясь, что они уйдут. Но они не уходят, бегут к ней, громко кричат своё «мама! мама!», а, добежав, крепко обнимают с двух сторон. Женщине кажется, что она сейчас взорвётся из-за переизбытка эмоций, но на деле же наполняется силами. Она всегда была уверена в том, что её дети это её сила, энергия, мощь, заряд; она в этом не ошибалась. Мама ни на миллиметр не отпускает их от себя, целует обоих в щеки, нос, лоб и без конца говорит о том, как их любит. — Не хочу вас терять больше. Не могу, — дыханье никак не выравнивается, — я без вас не могу. Это слишком больно. Я умираю. Я не хочу быть порознь. — Мы тоже. Мы ведь и никогда не расстанемся, пока мы друг у друга вот тут, — указывает на сердце Сынри, — но, мам… — Нет-нет, ничего не говори. Я всё знаю, я всё прекрасно понимаю и осознаю, но это мой выбор. Я не хочу жить в правде, хоть и всю жизнь была её сторонником и этому вас учила, я не хочу. Пусть я сто раз не права, но я не стану возвращаться в реальность. Я закроюсь у себя в сознании, никого туда не пущу и укроюсь от боли, она меня не достанет. Вы будете всегда со мной, мы не расстанемся. — Если ты останешься здесь, то к кому будет возвращаться Ыну, то кто будет искать нас, мам? — подаёт голос младший. — Я не знаю, где я нахожусь. Сынри тоже не может найти меня, потому что он далеко от меня. А мы хотим, чтобы наша семья знала, где мы лежим. Найдите нас, пожалуйста, — едва слышно произносит Юнри, Сынри с сожалением смотрит на него, а потом какое-то мгновенье, и всё. Их нет. Образ куда-то рассеялся, оставляя огромную тоску в сердце матери. Женщина оглядывается вокруг, громко их зовёт, бегает из одной стороны в другую, пытается их найти, но с каждой попыткой нарывается на пустоту. — Где они лежат? Предложение, вырвавшееся из уст, ставит крест на обмане. Женщина выбирает правду. — В одной из братских могил, — так же на грани от уничтожения отвечает ей муж, — точно никто не знает. — Лежат неизвестно где и гниют неизвестно где, — женщина пролила много слёз, а они снова и снова скатываются по щекам. Она почти не может говорить, головная боль и страшная пустота внутри будто крошат кости, но она чудом не сдаётся, держится. — Я хочу знать, где покоятся мои дети. Я хочу найти ту землю, которая спрятала в себе моих сыновей, — снова срывается на чудовищный плач, — нам нужно знать, куда нам приходить, когда будем тосковать по ним. Вместе с ними тихонько плачет дедушка, всё так же смотря в окно, откуда никогда больше двойняшки не покажутся. Он вытирает слёзы носовым платком и с большой жалостью смотрит на женщину, которая моментально уменьшилась в размере. Он не подходит к ней, ничего не говорит, не успокаивает, потому что это всё бесполезно. Как бы он не хотел помочь, ничего не выйдет, она тонет в боли. Её никто не поймёт, ни одна живая душа не знает, насколько у неё сейчас истерзана душа и как увеличивается пустота внутри. Элементарная поддержка это, безусловно, хорошо, но потерявшая детей мать должна вытащить себя сама, а если она не захочет, то хоть лоб себе расшиби, вернуть её к жизни не получится. У кого-то в доме тепло, уютно и хорошо, а у семьи Ван холод теперь постоялец. Он не уйдёт. Никогда.***
— Я рад, что ты выжил, — слышать такое от Ен Хэ было очень странно. Для Хосока этот человек не самый приятный тип, его отношение к солдатам вызывало у него ненависть к командиру, а сейчас он произносит такие слова. Непривычно. Но это не отменяет того, что Хосок его презирает. — Я не мог не выжить, — говорит Хосок, туже затягивая повязку на ране, которую уже обработали, — а знаешь почему, командир? — плюет на формальность. Ен Хэ, нахмурив брови, смотрит на него внимательно. — Чтобы убить дезертира, который забрал мою сестру. Которого воспитал ты. Последнее предложение Хосок буквально выплёвывает. Его распирает от злости, все сосуды наполняются гневом, и неизвестно какими силами он себя удерживает, как не даёт себе прикончить весь этот ненавистный мир и этого командира в первую очередь. А тот не отвечает ничего, проглатывает это непозволительное обращение и молчит. Он понимает свою вину. Его ученик не просто мразь, который решил, что он вправе распоряжаться жизнью девушки, так еще и трус, посмевший бросить свою родину. Какой стыд. Позор. Значит вот чему обучает своих детей ЕнХэ — дезертирству? Такой он пример для подражания, командир с многолетним стажем? Вот такой он солдат и защитник своей родины, ученики которого чуть что бросают свои автоматы и разворачиваются назад? — Я тебе помогу. Не таких учеников я воспитывал, — тяжело вздыхает он, — а потом помогу тебе убить себя. Таким учитель быть не может. Для Хосока день, когда он воевал в Инчхоне, длится до сих пор. У Чон Хосока время не движется, оно застряло в одном дне, когда он видел свою сестру. И теперь так каждый день — избитая и тронутая грязными руками Хвиин крутится на плёнке, перед глазами стоит, плачет, просит Хосока уходить и одновременно кричит о помощи, а он, слабак, её защитить не может. Какой же из него брат? Хосок ведь выжил только, чтобы забрать сестру и отомстить той твари. Он лежал на земле с пулей в теле, смотрел на то, как уезжает военная машина, внутри которой рыдала его сестренка, и с горьким осознанием своей слабости беззвучно ронял слёзы, а потом пришла Она. Села перед ним на корточки и внимательно смотрела. До чего же Она прекрасна, чёрт возьми. Страшная в своей красоте, почти прозрачная, её будто нет, и такая холодная. На неё век смотри, не насмотришься. Такому созданию и жизнь отдать не жалко, лишь бы она смотрела, своими пустыми глазами душу выворачивала и дарила надежду на вечный покой. Хосок смотрит на неё в ответ и не моргает, глазам приказывает не закрываться и даже не вспоминает о чудовищной боли во всём теле. Боль перед ней отходит, не высовывается. Она улыбается маленько, рукой по его худому лицу проводит, в самую душу смотрит. Хосок улыбается ей в ответ, подавляет в себе бешеное желание провести рукой по ней, чуть ли не шепчет ей слова любви, чувствуя, как почти умирающее сердце быстро отбивает ритм. Вот оно счастье — смотреть на её прекрасное лицо, видеть её глаза и чувствовать, как Она тебя касается. Дело остаётся за малым — согласиться с ней и уйти из этого мира, который для кого-то — Рай, а для кого-то совсем нет. Но Чон шепчет губами «семья», Она всё так же не отводит от него взгляд, его будто околдовывает, а потом понимающе закрывает глаза. Мгновенье, и её след простыл. Хосока вновь укутывает вышедшая из-под укрытия боль, а потом он попадает в темноту. Очнулся он уже в Тэгу. Толком не оправившийся, он уже тянется к бою. Для Хосока дни в Тэгу тянутся чудовищно долго. Все его мысли о Хвиин и о том, как он найдёт того мудака и расчленит на равные части. Так как военные действия временно приостановлены, его сестра не может здесь находится. Скорее всего, тот скрылся в Пусане. Хосок долго размышлял над этим, допускал мысль, что он может быть здесь, в Тэгу, поэтому пошёл на крайне бесчестный поступок. Сам он не может выйти за пределы их армии, поэтому он договорился за определённую плату с одним из поставщиков скудного продовольствия, который раз в неделю приезжает к ним из города. Хосок эти деньги украл. Внутри завёлся противный червь, который каждый день с момента кражи потихоньку сжирает его внутренности. Каким бы он не был бедным, как бы его семье не хотелось есть, он никогда ничего не крал. Даже мысли такой не допускал. Воровство — то, отчего всегда ограждала своих детей Инхи, её дети никогда не позволяли себе брать чужое. До Хосока. Он понимал, что нарушил собственный запрет, но если самоуничтожение после такого грязного поступка — цена за информацию о местонахождении Хвиин, то он готов хоть всю жизнь воровать. — Где твой брат? — Хосок не ожидал увидеть вместо мужчины, появления которого он так ждёт, его младшего брата, оттого и его тон голоса был раздраженным. Так ещё и этот паренёк, по всей видимости, в него влюблен, что вообще не радует. У него итак проблем выше крыши, а отказывать ему в любви как-раз таки не хватало. — Он не смог приехать, — не смотрит ему в глаза он, смущённый от головы до пят. Когда Хосок бегает глазами туда-сюда, проверяя, что его тут никто из военных не видит, парень успевает поднять на него свои глаза и полюбоваться ровно три секунды. — Зачем тогда он послал тебя? Что он тебе передал? Что-то известно о Хвиин? — Он отправил меня за деньгами, — всё так же мнётся омега. — Какими деньгами? Мы же с ним договорились, что деньги отдам после, — испорченное настроение Чона портится еще. Он еле держит себя в руках, еле заставляет себя не накинуться на этого пацана. — И вообще, почему он посылает тебя? Где он сам, твою мать, шляется?! — Я ничего не знаю, — он усиленно старается не выдать дрожь, — я делаю и говорю то, что он мне сказал. — Если твой брат кинет меня, я вас обоих прикончу, — Хосок не контролирует себя и за мгновенье уменьшает дистанцию между ними, слишком резко притянув юношу за воротник. Омега вздрагивает и округляет глаза, забывая дышать. Он боится. — Я убивал уже, знаю как это сделать. Не смотрите на то, что я калека с больными ногами. Из-под земли достану, и это далеко не угроза. Так и передай ему. Попугай ты хренов, — грубо вложив деньги в его карман, Хосок, прихрамывая, уходит, а пятнадцатилетний парень усиленно жует губу и уговаривает себя не плакать от обиды. Хосок ему правда нравится, он ничего поделать с этим не может, заставить себя не думать о хромающем солдате попросту не получается. Он был так рад, что у брата возникли неотложные дела и отправил его за деньгами, которые по идее они должны были получить после сдачи информации, а не сейчас, потому что увидеть Хосока для Кибома — будто родиться заново. И не важно, что он ничего не знает о любви. Он думает о нем, вспоминает его лицо и понимает, что сам Хосок — уже любовь. На него хочется смотреть часами, быть рядом. Но кто же знал, что после этой встречи ему будет так больно? Кибом не рассчитывал на улыбку или хотя бы расслабленный голос, но уж точно никак не ожидал презрительного взгляда и голоса, полного яда. Он быстро смаргивает слёзы и уходит. Спустя десять дней, Хосок узнал, что Хвиин в Тэгу нет. Никто, по словам этого поставщика, военный транспорт со специальным номером в этих кругах не видел. Тот сержант увёз его сестру в Пусан — сомнений нет. Чон Хосок с нетерпением ждёт, когда военные действия вновь возобновятся и они будут подходить к Пусану. Это первый раз, когда он хочет, чтобы война поскорее не закончилась, а началась.***
Обмен военнопленными состоялся утром. Этого события больше всех ждали Намджун и Тэхён, с нетерпением ожидая увидеться с другом. — Быстрее бы семья воссоединилась, — произносит Тэхён. — Чонгук расставался с ними два раза. В первый раз это произошло из-за неподготовки. Он не понимал, как ему правильнее поступить, да что про него говорить, мы все растерялись, хоть и готовились к сражению, а во второй раз он их отпустил осознанно, зная, что рядом с ним будет опасно. Очень хочу верить в то, что третьего раза не будет. — Я на это надеюсь, — соглашается Намджун с другом. — Представь, как Чимин обрадуется, когда узнает, что с Чоном всё в порядке, — говорит Намджун, в души понимая, что сделал правильно, не говоря омеге о том, что его муж находится в плену у врагов. Однако Намджун ошибся. Свою чудовищную ошибку он понял, когда среди пленных старшего полковника не оказалось. Пытаясь огородить Чимина от печали, строя для него стену из лжи, он собственными руками разрушил её, а под завалами остался Чимин. Чимин узнаёт о том, что Чонгук считается без вести пропавшим в тот же день. Больше скрывать от него что-либо нет никакого смысла. Чуда в жизни Чимина никогда не было. Абсолютно каждая вещь и каждое явление забирало у него что-то в замен, требовало горьких слёз, нервных срывов и желание сдаться. Никогда и ничего не даётся ему просто так. Однако Чимин всегда заставляет себя верить в лучшее, потому что человек без веры — это не человек. Вера — это огромная сила для Чимина. Но сейчас у него не получается верить. Он сомневается, что война будет снисходительна по отношению к нему и не заставит его убиваться. Уже заставляет, дрянь. — Прости, Чимин, за то, что не сказала, — голос Хвасы дрожит, и она даже не пытается это скрыть. — Я знаю, что это неправильно, так нельзя было поступать с тобой, но я не желала тебе зла. — Сколько? — Что? — Сколько бы вы скрывали это от меня? — сломанным голосом шепчет он, переживая внутри себя черноту, разрастающуюся со скоростью ветра. Хваса же молчит, опуская голову. — Ты должен понимать, что это не повод считать его погибшим, — сама не понимает, кого утешает больше. Девушка сама с трудом верит в это. — Мы все, я думала о твоём состоянии. Ты мне не чужой, Чимин, ты дорог мне. На тебе ответственность не только за свою жизнь, но и за жизни двух детей. Ты бы раньше времени сломался. Чимин не согласен с ней, но он решает промолчать. Отец его детей едва ли жив, а они все от него это скрывали. Они говорят, что хотели, как лучше, что Чонгук вернётся и ему не пришлось бы знать о его пропаже, но что если он мёртв? Кому тогда они хотели сделать лучше? Непонятно. Никто не учёл тот факт, что Чонгук может быть погибшим, все сами придумали сказку, где всегда и везде есть счастливый конец, и заставили себя в неё верить. Намджун был слишком уверен в Чонгуке, а Хваса не могла не выполнить его просьбу. Когда Чимин остаётся в полном одиночестве, он понимает, что дальше нужно учиться жить без Чонгука. Независимо от того жив он или нет. По щекам текут слезы, голова трещит, а внутри всё сжалось в противный ком. Чимин рыдает, зовёт любимого, не слышит его голоса в ответ, разбивается на кусочки, представляя ту реальность, где Чонгук и вправду умер. А что если это правда? Что если он погиб давно, ещё до того, как он сам с детьми попал в Пусан, а Чимин слепил себе ложную надежду и заставлял верить себя в ложь? Что если его муж давно кормит червей под землёй? Скорее всего, это правда. Пора бы перестать думать, что всё будет хорошо. Пора бы смотреть на мир реальными глазами. Какой счастливый конец может ждать Чимина, если всё окружение горит в огне? Люди гибнут, дети остаются сиротами, родители теряют детей, женщины и омеги остаются без мужей, в стране творится хаос, беспредел, а омега думал, что Чонгук вернется к нему живым и невредимым? Чонгук, который был в эпицентре войны, на тоненьком волоске от смерти. Да, некоторых людей вера в лучшее заставляет жить, их надежда творит чудеса, поднимает на ноги, направляет жизнь в правильное русло, но не с Чимином. Посмотрите, в кого он превратился, ждав моря с погоды. Сидит здесь в больнице, ожидая, что придет Чонгук и заберёт их отсюда. Он сам перестал двигаться. Боится пошевелиться, всё ждёт, когда к нему придут врачи, помогут, принесут ему еды, накормят его детей, потому что это семья старшего полковника, хотя у них есть дела важнее, а теперь винит в смерти Чонгука всех и вся. Себя он продолжает жалеть. Он остался без мужа, без отца его детей, потерял своё сердце, свою любовь и хочет, чтобы об этом знал весь мир, чтобы все видели, как его на части рвёт. Чимин забыл о том, какой он сильный. В детстве он пережил смерть отца, пережить смерть мужа ему придется. Сможет ли, справится ли — его никто спрашивать не будет, потому что на его ответственности жизни двух детей. Ему надо брать себя в руки и идти хоть на коленях, хоть на четвереньках. Да, в груди безумно больно, его боль ни с чем не сравнить, она высасывает все силы, но ему придется учиться жить с ней, потому что у Чимина больше выбора нет. Нужно смириться с кончиной любимого и в безопасности растить детей. Чимин перестаёт лить слёзы. Он убивался два дня, на третий день Чимин принял решение покинуть больницу. — Я не смогу повлиять на твоё решение? — Хвасе кажется, что она просит остаться не человека, а призрака. Чимин до ужаса бледный. Сердца лишенный. — Ты же знаешь ответ, — пытается улыбнуться Чимин, по получается плохо. — Против судьбы я бессилен. Мы все бессильны. Поэтому остаётся плыть по течению, адаптироваться к новой жизни и делать шаги вперёд. Чонгука не стало, мне надо идти вперед и обеспечивать семью. Итак я достаточно много был размазней. — Ты говоришь, что он умер… — Мне так легче, — перебивает её Чон, — я всё это время думал, что вера — движущая сила человека, возможно, это так и есть, но не для меня. Меня моя вера сил лишает почему-то. Я не имею права быть слабым, я поздновато это понял. Хваса, — смотрит он на неё, — я не держу на тебя зла. На Намджуна тоже. Вы не виноваты по сути, просто нужно было сказать всё, как есть. И тогда, может быть, я бы встал на ноги пораньше. Спасибо тебе. Ты нам очень помогла, я этого не забуду, слышишь? Береги себя. Говори Намджуну чаще о том, как сильно ты его любишь. — Ты увидишь Чонгука, Чимин, — берет его ладони в свои врач, — старший полковник не умер, я это точно знаю. Чимин разбито улыбается. — Я приготовила для тебя некоторые препараты. Применяй их, ты не до конца оправился. — Я их не возьму, — категорически отказывается Чимин, — у вас итак их не хватает. Солдатам лекарства нужнее, чем мне. — Ты меня слышал, Чимин. Транспорт по поручению Намджуна везёт омегу и детей в сам город, а затем уезжает обратно. Чимин одной рукой опирается о трость, кончик рукоятки которой держит Саран, а второй держит Чонмина. Снежинки медленно оседают на землю.***
Кибом хлопает по лицу и глазам, чтобы немного привести себя в порядок. Ему не нужно, чтобы брат увидел его опухшее лицо и стеклянные глаза, откуда всё ещё льются слёзы. Юноша пытается заставить себя не плакать, но в ушах всё ещё играет разгневанный голос хромого солдата, а перед глазами картинка того, как человек, в которого он влюблён, чуть не поднял на него руку. Кибом понимает, что Хосоку он не нравится, что тот не должен встречать его с улыбающимися глазами и нежным тоном, но сердцу больно всё равно. Подростковая влюблённость бьёт сильнее. — Чего топчешься у двери? — голос брата заставляет его вздрогнуть. — Заходи скорее. Холодно. — Иду, — бурчит он себе под нос и ещё раз проводит руками по глазам, собирая влажность. Домашняя дверь со скрипом открывается, и Кибом входит в холодный дом, понимая, что не хочет снимать с себя тулуп и валенки. Но надо. В их доме не ходят в уличной одежде. — Ты принёс деньги? — спрашивает брат и появляется в прихожей. — Принёс, — старается звучать Кибом не обиженно, но, видимо, плохо старается. Ёнджун хмурит брови. — Что случилось? — Ничего, — не поднимает на него глаз младший, вытаскивает деньги из кармана и, оставив их на деревянной тумбочке, проходит мимо брата в свою комнату. Альфа смотрит на мятые купюры, берёт их и идёт следом за братом. Тот сидит на овечьей шерсти и, укутав ноги шерстяным платком, чертит что-то мелками. Мелки ему раздобыл старший. Тогда он сам не ел два дня, но мелки купил. Их было четыре в начале: красный, синий, зелёный и жёлтый. Сейчас остался всего один — красный, но и от него почти ничего не осталось. Такой маленький, Кибому его точно не удобно держать в руке. — Что за каракули ты там рисуешь? — осторожно спрашивает он, присев напротив. Омега так же не смотрит на него. — Это не каракули. Я рисую небо. — Красным цветом? — У меня нет другого цвета, но я понял, что небо сейчас действительно кровавое. Люди погибают. — Мхм, — согласно мычит Ёнджун и чешет подбородок. — Что случилось, Ки? — Сказал же, ничего. — Я ведь не отстану, ты же знаешь. Расскажи мне, что произошло. Омега с выдохом отставляет лист и смотрит на брата: — Почему мы нарушили уговор и взяли деньги вперёд? — Этот хромой тебя обидел?! — повышает старший голос, вмиг становясь злым. — Я разберусь с ним, — он подрывается, и Кибом еле успевает схватить его за штаны. — Ты останавливаешь меня, потому что он тебе нравится? Омега застывает в пространстве. Он пытался прятать эту влюблённость в себе глубоко-глубоко, а она оказывается лежит на поверхности и все могут её лицезреть. Пальцы разжимаются, Кибом не понимает, что ему сейчас делать, он не знает, куда деть своё смущение и где искать дыру, чтобы в неё провалиться. Он глотает своё «откуда ты знаешь?» и, снова положив лист на колени, продолжает рисовать, не имея возможность сконцентрироваться. Ёнджун смотрит на брата, громко выдыхает и вновь садится рядом с ним. Альфа осторожно берёт его лицо в свои руки и заставляет посмотреть ему в глаза. — Извини меня, Ки. Я не должен был отправлять тебя. Прости, пуговка. Глаза наполняются слезами. Кибом опять опускает глаза, чтобы брат не видел ещё больше, и опять рисует, кажется, просто водя мелком в разные стороны. На листе расползаются круглые влажные пятнышки, а сам юноша не может себя остановить плакать. Такой дурак. — Ну чего ты расклеился, Ки, — голос Ёнджуна невероятно нежнеет, а он сам обнимает Кибома, ласково поглаживая по спине. Брат в его объятиях не перестаёт плакать и громко всхлипывает. Ёнджун чувствует огромную вину за то, что его влюблённую пуговку обидели и ранили ему сердце из-за него. — Тише, тише. Не плачь, пуговка моя, я рядом. И я обязательно разберусь с ним. Клянусь, он будет хромать не только на одну ногу. — Не надо. — шмыгает Кибом носом и отстраняется от него, вытирая лицо рукавом кофты. — Мне срочно нужны были деньги, Ки. Нам с тобой нужно срочно уезжать, а без денег этого не сделаешь. Ты же видишь, страну захватил голод, мы скоро начнём друг друга есть, а война опять на подходе. Я не мог поехать за деньгами сам, потому что уехал за соляркой и поговорить с одним человеком, чтобы нам было где жить в Пусане. Но я не подумал о тебе и сейчас очень об этом жалею. Все те слова, что он тебе сказал, предназначались мне, Ки. Он просто разозлился и выместил свой гнев на тебе, не обращай на это никакого внимания, ладно? Хотя, о чём это я… он сделал тебе больно. Боль от любимого человека чудовищна. — Он не любимый, — смущённо фыркает Кибом, чем вызывает у брата грустную улыбку. — Я убедился в том, что ты в него влюблён, когда попросил тебя съездить в армию вместо меня. Ты был таким счастливым. В этом нет ничего странного, Ки. Да, я ревную тебя, но мы все влюбляемся, и это прекрасное чувство. До тех пор, пока тебя не ранят. В этом виноват только я. Не надо было отправлять тебя тогда, когда я сам первый нарушил наш уговор. Прости. — Я тебя прощаю, Ён. Помоги ему найти его сестру.***
Кровь. Она везде. В носу её противный запах, в ушах истошные крики и вопли, а перед глазами красное пятно, что с каждым мгновеньем лишь увеличивается. Сокджин крутит головой в разные стороны, и куда бы он не посмотрел, везде гибнут люди. Кто-то захлёбывается в собственной крови, а кто-то тонет в чужой. Кровью пачкается даже Она, чье лицо отчего-то искажено печалью. Может быть, даже сама Дама в черном неприятно удивлена таким количествам гибели людей? Они гибнут словно по щелчку, один за другим, поочередно. Она хмурит тонкие брови и еле успевает забирать их с собой. Генерал стоит в самом эпицентре страшного происшествия, но он не умирает. Кто-то будто бы специально заставляет смотреть его на то, как погибают его люди, его армия. Среди умерших столько знакомых лиц, он знает каждого. Вот слева от него замертво падает подполковник, следом за ним майор. И так происходит со всеми его людьми. В какой-то момент становится нечем дышать, и в сознание врывается истошный крик Юнги. За всю свою жизнь Сокджин такого крика не слышал. Он будто бы сочетает в себе вой и вопль одновременно, настолько он пронизан болью, соткан из печали и невыносимых мук. От этого крика перепонки лопаются, а из глаз текут кровавые слёзы, сердце напрочь разрывается, превращается в ничто. Мужчина видит своего сына, сидящего на коленях и держащего своё сердце на ладонях, стремительно превращающееся в чёрный. Он смотрит на Юнги и понимает, что не узнаёт собственного ребёнка. Этот Юнги полностью окутан болью, от него за километр воняет кровью, хотя сам он цел и невредим снаружи, и даже сама Смерть боится к нему подходить. Она стоит позади него, с грустью смотрит, потом переводит взгляд на Сокджина и отчаянно мотает головой, будто бы просит прощения. Чернота полностью залила глаза Юнги, он не напоминает человека. Он похож на чудовище. Сидит на коленях возле чего-то, навсегда потерявшего цвет, держит в руках изодранное сердце и так же кричит. — Пап, где… — слышит он голос Юнги, но до конца предложение разобрать не может. Последнее слово будто заглатывается воздухом, его нельзя расслышать. Юнги всё так же убивается, пугает отца и без остановки вопит «Пап, где…». Его сын что-то ищет, спрашивает о ком-то, о чём-то, параллельно с болью один на один борется, Сокджин бросается ему навстречу, вот только оказывается, что он бежит на одном месте. С каждым разом крик Юнги становится всё громче и с каждым разом сердце генерала умирает. Он зовёт его в ответ, но сын не слышит, в сумасшествии произнося то самое предложение, что нагоняет жути и кормит страхи. Генерал резко распахивает глаза и поднимает голову с подушки, едва ли не задыхаясь. Со лба течет пот, зрачки расширены, во рту всё пересохло, а внутри творится настоящий хаос. Грудную клетку что-то сжимает, Сокджин рефлекторно кладёт на сердце руку и пытается отдышаться. Перед глазами Юнги из кошмара не уходит, а его крик так и стоит в ушах. Он полностью откидывает одеяло, несмотря на то, что в помещении дубак, и выходит на улицу, не боясь, что зимняя стужа заберёт часть здоровья. Холодный ветер пронизывает тело, но Сокджин надеется, что потоки воздушной массы выветрят образ мёртвого внутри сына и его крик из ушей, из-за которого будто кровь льётся из ушей. Не выходит. Холод такого Юнги не забирает. Он его отталкивает, ибо боли в нём слишком много — холод с ним не справится. Сокджин всю жизнь не верил в суеверия и приметы, он никогда не верил в сны и в то, как их толкуют, но так было до сегодняшней ночи. То, что нарисовал его мозг, и не сон вовсе, в этом Мин уверен. Это то событие, которое вполне может обернуться реальностью. Юнги эту войну может не пережить. Она заберёт у него жизнь. Сокджина передёргивает. Он возвращается обратно в комнату, подзывает к себе караул, чтобы отдать приказ немедленно доставить его сына сюда, неважно связанного, сопротивляющегося или без сознания, но солдат подбегает быстрее, чем тот успевает что-то произнести. — Товарищ генерал, разрешите доложить. На Пусан начато вторжение КНДР.