Крабат. Новая мельница чисто мелет

Крабата находка пугает. Он взвешивает в пальцах тяжелый кружок, и тот не радует своим блеском на солнце вот ничуточки, а как-то неприятно холодит пальцы. Извлеченные из могилы, эти деньги впитали в себя могильный холод. - Нельзя их брать, - слышит он свой голос. - Это деньги колдовские. Может, только мы с тобой их и видим, а для всех они будут сухими листьями или угольями. Но у Витко, оказывается, на этот счет совершенно иное мнение. Он предлагает тут же пойти и поскорее проверить, видит ли их, к примеру, вдова мельника из Лауты и не считают ли она и тамошний староста их полновесными червонцами. Мельница в Шлайхграбене - первое, о чем подумал Витко при виде этих денег. Крабат тоже. Голова Витко вообще набита всякими деревенскими побасенками про сокровища кобольдов под корнями старых деревьев и неупокоенные души в местах их гибели, и он легко объясняет то, что смущает Крабата более всего - двойной сон. И очень просто, говорит он, много ли людей устраиваются спать в церкви? мы, небось, первые. Кроме того, неупокоенные души, они не очень-то вхожи в освященные церкви, потому что обретаются знамо где - в чистилище. А в церковь может войти или живой смертный, или уж обитатель рая, а из ада и окрестностей всем сюда путь заказан. Но церковь-то не действует, разорена и осквернена, ее, поди, чтоб снова в ней служить, освящать пришлось бы заново, вот щель в чистилище и приоткрылась, и рыцарь устремился всей душой к своему сокровищу, которое покамест не найдут, так ему не будет покоя. Крабат смотрит на него примерно так, как смотрел на своего священника, рассуждавшего о Мафусаиле. - Ты как хочешь, - говорит ему Витко, - но клад мы нашли вдвоем. И я - на свою долю - ту мельницу непременно куплю. Ты со мной? * Золотые не обращаются в сухие листья ни через месяц, ни через два, ни через три, по всей видимости, а через четыре уже и наплевать, если превратятся - мельница сама на себя заработала, есть чем откупиться. Крестьяне валят на новую ближнюю мельницу широким потоком, по субботам на дороге тесно от воловьих спин и шумно от бубенцов упряжи. Крабат впервые в жизни испытывает особое ощущение - удовольствие от работы на самого себя, работы большой, тяжелой, и при этом радостной. И дело даже не в том, что зависимость между работой и достатком оказывается прямой, как колодезная жердь, а в том, что, кажется, он вправду любит этот шум поставов, этот скрежещущий звук трения камня о камень, когда меж ними не пусто, этот мучной туман, от которого слегка першит в горле. А главное – главное, что Запевщица рада-радехонька. Каждый раз, когда Крабат на нее взглядывает, как она порхает по кухне, как, будто невесомые, переставляет на ухвате туда и сюда тяжелые горшки, как убирает со лба волосы тыльной стороной испачканной в тесте руки, как бесконечно трет жесткой щеткой припудренный мукою пол, ухитряясь напевать себе при том под нос, будто беззаботная птичка божия, – так и уверяется, что, позволив себе взять из клада несколько золотых, все они с Витко сделали правильно. А потом настает осенняя ярмарка, и, хоть они с Витко уговорились никогда не трогать остатков клада и даже о них не вспоминать, денег им теперь и так хватает почти на все, что душе угодно. Геленка, смеясь, отбивается от торгуемых слегка ошалевшим от возможностей Крабатом шелковых платков и блестящих монистов, а потом с неподражаемой серьезностью – дело-то нешуточное! – долго-долго выбирает в скотном ряду козу. Коза – корова для бедных, так говорят в народе, но чем черт не шутит, еще год, и они смогут позволить себе и корову. Увлеченный ярмарочной веселой суматохой, Крабат не сразу слышит, что его окликают. А когда слышит - не понимает, не решается соотнести с собою. «Господин мельник!» - обращается кто-то к нему. Вот так. И наконец до него доходит, что «господин мельник» это теперь он и есть. Право слово, тут есть над чем поразмыслить, но он успевает поймать взгляд Геленки, которая тоже это слышала. В нем – огромная радость и гордость за него. Пока они справляются на мельнице вдвоем, мельник и подмастерье – с Геленкой на хозяйстве, - но Витко уже не раз и не два заговаривает, мол, вот бы найти кого из остальных. Парень, видимо, чувствует себя немного лишним при их семейном союзе, и был бы рад товарищу, такому же как он. Крабат его понимает, но не может придумать, как отыскать других бывших соучеников. Что ж, авось услышат про новую мельницу, поймут, о ком речь, и сами их отыщут, коли будут в нужде. * Только тот, кто никогда не жил на мельнице, может решить, что зимой на ней жизнь замирает и приходится поскучать. Зимой, прежде всего, мельница чинит и обновляет все, что поизносилось за сезон. Шлайхграбенская мельница так нова, что ей это почти не требуется, а все ж таки то тут, то там внимание нужно. К тому же у них явная нехватка мучных ларей, и мебели, и посуды, и приходится освоить и искусство Петара, и многие другие ремесла. Геленка шьет до сумерек, не разгибая спины: изношены донельзя последние рубашки. И дрова, конечно, нужны позарез – тут бы кстати была любая лошаденка или пара волов, но за неимением их обходятся пока так. Витко смеется, щелкает пальцами над Крабатовой вязанкой – ну как, полегче сделалось? То-то! Колдовство! Зима в этом году снежная, и какая-то уютная. Реку сковало льдом, прикрыло поверху пуховой периною, и вся мельница сделалась как пряничный домик в рождественской глазури. Хотя вязанка дров и впрямь тяжела, Крабат несколько минут стоит на опушке, позабыв про ношу, и любуется мельницей, до того она ему нравится. Вечером вновь начинается снегопад – не злая наискось метель, но мягкий ровный заслон, будто уверенно заработал небесный потрясок. - Снег похож на муку, - говорит Запевщица, на минуту поднимая голову от работы и взглядывая в окно. – Как ее сыпят через сито нам на головы, и как она покрывает весь пол в мучной каморе, так что вовек не вымести. Она улыбается, и Крабат улыбается ей в ответ. Снег похож на дружеский жест Тонды, когда маленький мальчик отчаялся выполнить непосильную работу, порученную ему колдуном. Снег вообще похож на колдовство – чужое, враждебное, когда он свистит поземкой и забивается в башмаки и рукава, и свое, уютное, домашнее, когда заботливо укрывает нивы и послушно разлетается под лопатой по обе стороны дорожки. На другой день мороз усиливается. Спозаранку они с Витко снова выходят за дровами, привычно посетовав на отсутствие лошади, но едва успевают дойти до леса, как Крабат слышит голос. На дворе белый день, и ясно, что это не сон. Он сразу узнает голос Юро. - Крабат, помоги, - просит Юро чуть досадливо, так что Крабат сразу видит его скривившуюся физиономию и побледневшие широкие скулы. – Я сам дурак, я знаю. Я хотел попытать счастья еще раз, и опять потащился на Козельбрух. И напрочь позабыл про эту твою дурацкую яму на Пустоши. По-моему я ногу сломал. Я… - Я сейчас, - быстро отвечает ему Крабат. – Старайся там не замерзнуть, шевели руками и другой ногой, слышишь? Я уже бегу. Торопливо он объясняет Витко, в чем дело, и бегом бросается к дороге. Это он, впрочем, зря – ноги вязнут в снегу, и к моменту, как ему удается выбраться на накатанную колею, он уже выбился из дыхания, так что от попытки бежать ничего не остается. К счастью, его подвозит часть пути знакомый крестьянин из Лауты, так что до Шварцкольма он добирается сравнительно быстро. Снег сияет на Пустоши, он мерцает под ярким солнцем в зените, и совсем сейчас не похож на муку. Он похож на соль, если возможно представить себе ее целое поле. Или на очень дорогую ткань. Крабат видел такую на платье одной дамы при дворе курфюрста – ровные волны тяжелой ткани и искры серебряной нити, прошитой через все полотно. Холмики совсем не различить под снегом, но яма, последняя пустая яма, которую копал он сам, чуть видна – мягким провалом, словно оставшимся поутру на подушке. И вокруг нетронутый снег. - Юро, - тихо говорит Крабат, начиная понимать. Увы, слишком поздно. - Юро!!! – кричит он, оборачиваясь на все четыре стороны, и от его крика всполошенные птицы поднимаются над опушкой леса. Тогда от деревьев тихо отделяется невысокая фигурка. - Ты обманул меня! – взрывается Крабат, глядя на приближающуюся фигуру. Острые, злые слова звенят на морозе. Юро идет даже не прихрамывая. Просто идет себе, и вот уж он подошел. Рядом стоит. - А разве впервые? – Юро пытается заглянуть ему в глаза. – Я обманывал тебя и прежде – вспомни, как я прикидывался неумехой в колдовстве. Вспомни черного коня. - Нет, прежде ты не обманывал! – кричит Крабат; ему словно хочется защитить того знакомого прежнего увальня, дурня Юро от этого нынешнего – нового, сильного, опасного. – Ты обманывал не меня, а Мастера, не мог мне довериться до конца при нем. И ты проверял… проверял мою дружбу, проверял, гожусь ли я, чтоб быть тем, кто победит Мастера в конце концов. - Тогда и нынче я… проверял, - ровно бросает Юро, но Крабат мотает головой. - Дружбу нельзя испытывать бесконечно, Юро. Тот молчит и опять пытается поймать взгляд Крабата. Вдвоем стоят они рядом на краю последней, пустой ямы, так и не сделавшейся ничьей могилой. - Зачем, Юро? – спрашивает, наконец, Крабат. Голос его звучит устало и спокойно, но ярость в груди ни чуточки не улеглась. – Зачем тебе это? Чего тебе не хватает? - Корактора же, - говорит Юро чуточку удивленно, как само собой разумеющееся. - Колдовства? Но зачем? Я вот спокойно живу без него и всем доволен. - Неужто? – говорит Юро и прищуривается. Прищур этот очень Крабату не нравится. – Разве тебе не хотелось новой мельницы на Шлайхграбене? - При чем тут… - начинает Крабат. Потом резко поворачивается к Юро. Тот криво ухмыляется и разводит руками. Мол, как умеем. - Неееет. Мы нашли клад, и точка. Нет, нет! – но Юро все стоит с раскинутыми руками, и продолжает улыбаться, улыбка словно приклеилась к его лицу, стоит как ярмарочный Кашпарек. - Ты же не умеешь насылать сны! – выпаливает Крабат. И тут же понимает: умеет. Злые псы, всю ночь терзавшие Лышко, вспоминаются ему въяве. Он закрывает лицо руками, чтобы не видеть этой застывшей улыбки на широком луноподобном лице. Потом отводит руки, снова поднимает голову. - Пусть так, - говорит он. – Но если ты – ты! – все это можешь, на кой черт тебе сдался Корактор? Ты можешь купить себе сто Шлайхграбенских мельниц, и тысячу племенных жеребцов, и карету, и камзол, и шпагу, и никогда не знать нужды… - Нужда бывает не только у тела, знаешь ли, - хрипло выговаривает Юро. – Я колдун, Крабат. И ты колдун, хоть и не решаешься себе в этом признаться. Мы все, вкусившие магии Корактора, никогда не обретем покоя. Он нужен нам. - И как ты хочешь его достать? – слышит Крабат свой голос, спрашивающий вслух то, чего он всеми силами не хочет узнавать. - Он у него, - говорит Юро, и Крабат понимает, у кого. – Потому что это его книга, и он никогда не отдает ее насовсем, а только сдает внаймы, на время, и дорого берет. Мы дождемся новолуния и позовем его – я знаю, как, - а потом ты придумаешь, как победить его. Потому что ты уже один раз победил – победил Мастера, и я не знаю другого такого, как ты. - Он - не Мастер, - шепчет Крабат. – Его, я думаю, нельзя победить вообще. - Тогда мы попросим у него Корактор на время, и он даст нам его, как дал Мастеру. Ты теперь мельник, ты мог бы открыть на мельнице свою школу… Крабат не дослушивает. Он размахивается и бьет Юро со всей силы в коротенький приплюснутый нос – вернее, туда, где он только что был. Юро успевает отшатнуться в последний миг, и кулак приходится в пустоту, а Крабат еле удерживается на ногах на краю ямы от силы собственного удара. Он с трудом переводит дыхание. Немыслимо даже думать об этом – о том, чтобы отдавать ему чужие души в обмен на обладание магией. - То, что ты предлагаешь, - выплевывает он, - это… Ты хуже, чем… Слов ему решительно не хватает, чтобы объяснить. Да если такое человеку нужно объяснять, не стоит даже и начинать пытаться. Поэтому Крабат делает шаг назад и еще раз замахивается побелевшим замерзшим кулаком. Но ударить не успевает. - Крабат! Крабат! Юро! – слышит он – слышат они оба – со стороны сгоревшей мельницы. Кто-то выбирается из-под навалившегося на черный остов сугроба и бежит, бежит к ним через всю пустошь со всех ног, выкрикивая их имена.