Крабат. Новая мельница чисто мелет

Это маленький Лобош – кто ж еще! – и, о господи, в каком же виде! От одежды, перешедшей ему после Михала, остались одни воспоминания, не удивительно, что губы у него синие, а руки на ощупь не больно-то отличаются от снега вокруг. Крабат и Юро, не сговариваясь, рвут с себя меховые куртки, но Юро успевает первым и поскорее укутывает теплой овчиной плечи малыша. - Ты как здесь оказался? – обалдело спрашивает Крабат. Жизнерадостность Лобошу не изменяет несмотря ни на что. Прежде чем ответить, он счастливо вздыхает и обнимает обоих разом. - Да я, понимаете, все ходил, ходил по деревням – по осени еще ничего было, а как снег выпал, вообще стало… не очень. Работы нету… И главное, волхв из меня уже нынче будет никакой, это малышне пряники подают, а я вон вымахал!.. – он с виду все такой же клоп, и слышать от него жалобы на свой рост забавно. – Думал, вдруг тут не все сгорело и кто из наших остался. Я вчера еще с вечера… Ну, полночи зубами простучал, к утру видно задремал все-таки, а тут слышу – ваши голоса! Как здорово, что я вас нашел! – заключает он, расплываясь в улыбке. Крабат и Юро тут оба почему-то опускают глаза и в ужасе обнаруживают, что Лобош бос. - Давай, подсади его мне на закорки, - командует Крабат. – Сейчас мы его как-нибудь до Шварцкольма дотащим, а там может телегу удастся раздобыть. - Да черт с вами, - говорит Юро невнятно, и в следующий миг на его месте стоит соловый низкорослый конек. Он машет мордой, фыркает – давайте, мол, забирайтесь. - Немного не доезжая Шлайхграбена перекинься, пожалуйста, обратно, - замечает Крабат, подсаживая Лобоша и вскакивая сам позади него. * Кто принес на мельницу маленькую елочку и поставил ее в горшке на кухонный стол, Крабат не знает, но подозревает, что Лобош. Запевщица со всей серьезностью печет пряники размером с ноготь и развешивает на елочке на нитках, и только смеется, когда Лобош, думая, что никто не видит, потихоньку таскает их один за другим. Она неизменно снисходительна к нему, как к маленькому, и остальные тоже, хотя, внезапно соображает Крабат, он вообще-то почти их ровесник. Витко всего лишь годом его старше. Крабата радует, что Лобош теперь с ними, а вот присутствие Юро тяготит и настораживает. В первые минуты он все ждет, что Юро вот-вот откланяется, но Витко так неподдельно ему рад, и так тепло смотрят на него глаза Запевщицы – ведь Юро единственный из подмастерьев, с которым она немножко знакома, как Крабат мог забыть? Именно Юро принес ей тогда узкое волосяное колечко, и он для нее причастен к их счастью более всех других. И, не глядя на Крабата, Юро остается на мельнице, словно так и надо. Он ведет себя как и всегда, как ни в чем не бывало, никакого колдовства больше – просто сразу привычно впрягается в хозяйство, в котором смыслит получше многих. Печка послушно перестает дымить навсегда, а из щелей больше не дует после того, как Юро заткнул их мхом. На Козельбрухской мельнице никогда не праздновали Рождество. Слишком близко ощущался новый год, самые страшные дни. Но сейчас все будет иначе. И они пятеро садятся вечером за стол, накрытый обильнее обычного – Геленка постаралась, не без помощи Юро. Тут и картофельный гратен, и каша со шкварками, и дрезденский штоллен, небольшой, но даже на вид тяжеленький в своем слое сахарной пудры, как младенец в пеленах. Запевщица затепливает свечу, и два крохотных пламени загораются в ее очах. Она не спешит садиться, а сначала обводит их четверых взглядом, останавливаясь на каждом, и тихонько начинает, еще не поет, а будто рассказывает: - Дева днесь рождает спасителя пресущего… Голос ее скоро возвышается, вот он звенит уже где-то над мельницей, и как будто падает на крышу вместе со снегом, и проникает под крышу большими блестящими растаявшими каплями. Лобош радостно принимается подтягивать кондак, и Крабат едва сдерживается, чтоб не крикнуть, чтобы он замолчал. Впрочем, очень быстро он начисто забывает про Лобоша. Когда-то он полюбил Запевщицу, еще ни разу не видев ее. Просто услыхал ее голос и позабыл дышать. И сейчас, как и тогда, это так легко – позволить ее голоcу вести тебя за собою. Она поет по-сорбски, и слова совсем простые: вот ночь, тихая и морозная, вот я, и я живу и не вижу конца зиме и темноте, и так длилось и длилось, говорит-поет она, но сейчас я уже знаю радостную новость: он родился, тот, на которого я могу надеяться. Родился ради меня, и он меня спасет, и так я снова смогу жить дальше, после того, как я это знаю теперь. Крабат думает, что пусть он и жил у священника, но на самом деле очень он мало знает про этого младенца, про которого говорится в кондаке, зато очень много знает про то, что такое – когда тебе вдруг подарили надежду, что такое - вдруг понять, что на свете есть человек, благодаря которому можно не бояться тьмы и жить дальше. Он тоже знает слова, на самом деле, он слышал их множество раз, и голос у него, он знает, уже недурен, но он не поет, и он благодарен Витко и Юро, что они молчат тоже, и дают ее голосу отзвучать до капли. А маленький Лобош, старательно дотянувший вместе с Запевщицей все слова про ангелов и волхвов со звездою, блаженно вздыхает и говорит: - Нет, все-таки, что ни говори, самое-самое лучшее в Рождестве – это штоллен… и пряники! Витко смеется, но Юро серьезен – серьезен на протяжении всего рождественского ужина. * Крабат выходит на двор. Снег прекратился. Ярко светит звезда – та самая, что вела трех королей? Еще их называют магами, вспоминает Крабат некстати. Он вытаскивает нож Тонды и смотрит на лезвие. Вокруг темно, и оно кажется сейчас совсем черным, хотя он знает, что это не так. Юро выходит на двор за ним следом, становится рядом. - Тоже думаешь про новый год? – спрашивает он доверительно. Его явно тянет поговорить по душам. - Да, - односложно отвечает Крабат. Откровенничать с Юро ему не хочется. - Знаешь, сколько я прожил на Козельбрухе? – спрашивает Юро, и сам себе отвечает, не дождавшись реплики в ответ: - Двенадцать лет. С Тондой мы постучали тогда в дверь почти одновременно. Интересно, на сколько ж он меня старше, вяло думает Крабат, и был ли у него первый год за три, и тут до него доходит кое-что. Ух ты, думает он, и поворачивает голову, чтобы взглянуть на Юро. - Сколько же холмиков на Пустоши, Юро? - Одиннадцать холмиков, Крабат, - отвечает Юро. – И твоя дурацкая яма. - Значит, это была твоя очередь, на прошлый новый год? – прямо спрашивает Крабат. Он ждет, что Юро примется юлить, говорить, что все ж таки провел Мастера, что тот не видел опасности от последнего из учеников первого набора, но Юро отвечает так же прямо и честно: - Моя. - И ты, значит, нарочно старался убедить Мастера, что я для него опасен, что я, вчерашний новичок, превзошел и тебя, и тех, кто одиннадцать лет, кто десять лет на мельнице? - Мертена и Кубо, - одними губами уточняет Юро. – Но ты и вправду был для него опаснее, чем они, Крабат. - Чем же это, позволь узнать? - Ты знаешь чем. Ты отличался от всех нас. - Тем, что был влюблен, - догадывается Крабат. - Есть одно заклинание, - Юро зажмуривается на миг, будто применяет его прямо сейчас. – Оно позволяет видеть… это вроде свечения вокруг человека, ни с чем не перепутаешь. Ух, как ты светился! Ты и сейчас, в общем… И она тоже. Я как ее впервые увидел, так понял, что она сможет. Он видел Геленку до того, как я послал его к ней с кольцом, понимает Крабат. И Юро будто читает его мысль: - Извини. Но я должен был убедиться, что не будет как с Мартой. Наверное, Юро ждет, что он спросит, кто такая Марта, думает Крабат, а впрочем, какая разница? Девушка Янко или чья-то еще, о ком он не рассказывал… Он не дает сбить себя с толку. - Ответь мне, Юро, на один только вопрос, - говорит он. – Если бы в тот год не была твоя очередь, если бы в запасе у тебя было еще много лет – еще раз двенадцать или больше – ты бы рассказал мне это все? Про то, как девушка может победить Мастера? Ты стал бы учить меня сопротивляться его магии? Или ты оставил бы все как есть, и дальше менял бы новые знания на одну чужую жизнь в год? И Юро отводит глаза. Он смотрит вдаль, во тьму, и ничего не отвечает. * Крабат не знает, о чем думают Витко и Лобош в преддверии первого дня нового года. Может, они, как новички, и не успели прочувствовать этого тягостного ожидания, а может, все равно оно их коснулось. Но сам он невольно держится поближе к Юро, потому что знает, что, каким бы ни был ответ на его последний вопрос, Юро схоронил одиннадцать друзей за одиннадцать лет, и он все понимает. Я сейчас приду, говорит он Запевщице, которая в третий, должно быть, раз заглядывает в кухню, где они с Юро молча сидят над опустевшими стаканами. До полуночи остается два часа. Сейчас приду. Полчаса. Сейчас. Вот сейчас. Далеко в Лауте бьет полночь на церковной колокольне. Замирающему в воздухе последнему, двенадцатому удару вторит громкий стук в дверь мельницы. Крабат вскидывает глаза на Юро, но тот не кажется особенно встревоженным, скорее, слегка сбитым с толку. Лобош и Витко, протирая глаза и зевая, выходят на звук – он повторяется еще раз, погромче. - Кто там? – спрашивает Геленка. Она стоит, поочередно поджимая босые ноги, и кутается в свою старую шерстяную шаль. - Пумпхут! – отвечают снаружи громким басом, и Крабату чудится еще сдавленный хохот. Геленка распахивает дверь. У Андруша (кто еще мог такое выдумать?) в ухе болтается огромное – до плеча! – соломенное кольцо, за неимением золотого, и высокая шляпа, снятая не иначе как с позабытого кем-то на зиму пугала, тоже набита соломой так, что выглядит аж непристойно. Он хохочет: - Принимай гостей, господин мельник! За ним в дверном проеме, кажется, напирает целая толпа, шумная, веселая и заснеженная, и Крабат начинает узнавать лица: - Ханцо! Кубо! Мертен, вот это да! Их не так-то уж много, на самом деле, всего четверо из бывших подмастерьев, и ни одному из них, по правде сказать, Крабат не рад так как Мертену. Сколько раз, вспоминая о нем, он гадал, не повесился ли бедняга на первом же суку, едва покинув мельницу, и вот он Мертен, живой и здоровый, да еще и улыбающийся во весь рот, и до Крабата вдруг доходит, что, несмотря на по-прежнему маленько кривоватую шею, Мертен-то, оказывается, красавчик! При его росте, ширине плеч, медвежьей силище у него не по-крестьянски тонкие черты лица и красиво вьющиеся волосы. И только теперь он замечает, что на мельницу явились не четверо – пятеро. Маленькая темноволосая девушка смущенно улыбается из-за спин подмастерьев, и льнет – вот это новость! – к локтю Мертена, и из всех парней на него одного она глядит так, что, примени сейчас Юро свое знаменитое заклинание, как бы не ослепнуть. - Это Ева, - говорит Мертен, мягко подталкивая ее вперед себя, и с остальными опять случается дружный приступ веселья: с легкой руки Андруша уж конечно к Мертену теперь накрепко приклеилось прозвище «Адам». Когда все уже устраиваются за столом, Крабат спрашивает об отсутствующих. Хорошо, конечно, что Лышко не пришел, но не знают ли они, что с ним сталось. О, говорит Андруш, мрачнея, тут есть два слуха, хороший и не очень. То ли его волки в лесу по весне заели, но тому большой веры нет, а что до плохого, но более верного слуха, так поговаривают, что он перебрался в Дрезден и нанялся там приказчиком в лавку, торгующую мылом. Все хохочут. Об остальных он тоже может рассказать – Сташко и Петар подались в плотницкую артель и ушли куда-то севернее, надеясь неплохо заработать. А Кито – вот удивление! – завербовался в солдаты. - Он меня тоже звал, да я не пошел, - замечает Кубо. Кажется, он больше не молчун, во всяком случае, в разговоре участвует наравне со всеми. - Как же вы догадались прийти сюда? – спрашивает Крабат. – Как нашли нас? - Не поверишь, - Андруш делает большие глаза, - Мертену приснился вещий сон! - Да ну?! - Расскажи, Мертен! Посмеиваясь, Мертен признает, что, сойдясь с остальными в поисках работы и заночевав на одном сеновале, вправду увидал во сне большую мельницу, и голос несколько раз произнес ему: «Приходи на мельницу на Шлайхграбене, не останешься в убытке». У Крабата по спине пробегает холодок. - Мы поспрашивали, что за мельница за такая, - продолжает Мертен, - и никто не знал. Но потом один мужик из Лауты нам сказал, что есть мельница, новая, и мельник совсем молодой, а зовут его… - Господин Крабат! – кричит Андруш в восторге. – Ну, могли ли мы после этого не свалиться к вам как снег на голову? - Ты же не прогонишь нас? – бесхитростно спрашивает Ханцо. – Примешь подмастерьями? - Работы на всех хватит! – кричит Витко раньше, чем Крабат находит нужные слова. * Работы-то хватит, но главная работа начнется по весне, когда сойдет лед. Шлайхграбен это вам не Козельбрух, реку схватывает льдом целиком, и толку нет разбивать его вокруг мельничного колеса. До этого дойдет потом, когда ледоход уж будет близок – придется расчистить колесо, чтоб не поломало лопасти, а так хочешь не хочешь, а жди свободной воды. Дела находятся и сейчас, и никому скучать не приходится, но Геленка немного тревожится: то, что на троих казалось богатством, для пятерых оставалось достатком, для десятерых начинает грозить нищетой. Дотянуть бы до той весны. Она не говорит о своих опасениях с Крабатом, но потом вдруг подходит к нему с видом озадаченным, недоверчивым и радостным, улучив момент, когда он на дворе один – теперь такой момент все труднее улучить. - Знаешь, - говорит она, разглаживая ладонью воротник его куртки, - муки в ларе не убавляется. Потом она поднимает глаза и улыбается ему, и быстро отходит, словно испугавшись, что сказала что-то лишнее. Крабат понимает: она считает, что это его рук дело, и потому и страшится, но и благодарна ему за деликатность, за то, что можно обойтись в этом вопросе без слов. Крабат несколько минут стоит на дворе как вкопанный, а потом его первое желание – отыскать Юро, хорошенько тряхнуть его и заорать: «Прекрати! Никакого колдовства больше! Никакого колдовства в моем доме!» Но тут же он представляет, как Юро ответит с насмешкой: «В твоем доме, Крабат?» И собственно говоря, почему «никакого колдовства»? Нет ничего дурного в том, что Юро применяет знания, которые имеет. Это ведь ничуть не приближает его к сделке с господином в шляпе с алым петушиным пером.