Крабат. Новая мельница чисто мелет

Интересно, что колесо осталось почти целым, только одну лопатку и сорвало, думает Крабат. И если бы мы вообще все проспали и не вышли на берег, ничего не случилось бы. Ничего. Ничего. Но это он думает уже потом. А сначала в висок стучит одно: нет, только не Ева! Стоит ему задуматься чуть дальше, он сам пугается этого только-не-Ева. А кто? Я, говорит Крабат сам себе. Витко. Сам Мертен. Кто угодно из нас. Но так… На Мертена смотреть невозможно, и Крабат всеми силами не смотрит. Но все равно видит его – то там, то тут, он будто нарочно попадается на глаза со своей жуткой кривой шеей. Мертен ничего не ест. И молчит, все время молчит, как тогда, после гибели Михала. То часами сидит подле постели больной, то вдруг срывается и на полночи пропадает – бог весть, где бродит! - возвращается промокший и заледенелый, и опять сидит и неотрывно смотрит на лицо Евы. И Крабат тоже смотрит на Еву, чтобы не смотреть на Мертена, потому что это выше его сил. Ему кажется, что он впервые рассмотрел ее толком. У нее по-детски припухлые губы, а темные брови – с легким изломом посередине, и от этого кажется, что на лице застыло постоянное удивление: я-то здесь при чем, в этой вашей истории? Ты ни при чем, ни при чем, твердит себе Крабат. Только-не-Ева. Ханцо надсадно кашляет – он все-таки угодил в ледяную воду с головой, уже у самого берега, но никто, даже он сам, не обращает на его кашель никакого внимания. Доктор из Лауты так добр, что соглашается осмотреть больную в долг, в счет будущих заработков мельницы. Осмотрев, смущенно дергает себя за седой ус. Ему непонятно. Конечно, от рассеченной кожи на голове всегда много крови, но глубокой раны нет, говорит доктор. Она дешево отделалась, я бы так любому и сказал, продолжает он. Только вот почему она уже третьи сутки не приходит в себя? В произнесенной вполголоса скороговорке Крабат улавливает нечто вроде «прижечь ей пятку» и поскорее выпроваживает доктора с мельницы, пока Мертен не слышал. Он не говорит, что Геленка уже это попробовала. Не пятку и не прижечь, но она тормошила Еву, и щекотала, и щипала, и совала ей под нос что-то мерзкое, настоявшееся в бутылочке. Но Ева по-прежнему лежит с закрытыми глазами, как мертвая, и только едва заметно дышит, редко и неглубоко. И - не приходит в себя. Вечером четвертого дня они все толпятся у ее постели. Неподвижно застывший у изголовья Мертен их не замечает. Юро стоит в сторонке, бледный и растерянный, и маленький Лобош вдруг спрашивает бесхитростно, при всех, то, что Крабату хочется спросить наедине, где-нибудь на дворе и шепотом: - Юро, а ты не помнишь никакого подходящего заклинания из Корактора? Ты не можешь ее вылечить? Все поворачиваются к Юро. Он не разжимает губ, и Крабат слышит его голос у себя в голове: - Я не могу, понимаешь, Крабат? А вот ты – можешь! Просто скажи «да». Согласись попытать счастья с Корактором… - Нет! – кричит Крабат. И вдруг Мертен, развернувшись, со всего маху падает перед ним на колени. Крабат обводит взглядом остальных. На их лицах та же мольба. - Вреда от этого не будет, - говорит Кубо негромко. – Мы его так заморочим, что и Корактор получим, и он останется ни с чем. - Никто не говорит о том, чтобы отдавать одну жизнь в обмен на другую, - прибавляет Андруш серьезно. - Но мы должны попробовать. Ради Евы. Геленка – она тоже тут, - подходит к Крабату и кладет руку ему на плечо. - Ты все знаешь… - шепчет Крабат. – Ты рисковала жизнью, чтобы разорвать эту цепь, и хочешь, чтобы нас вновь ею заковало? - Ради Евы, - она гладит его плечо осторожно и нежно. – Ради Евы и ради Мертена я готова рискнуть. Я верю, что вы справитесь. Мы справимся, милый. - Молоть на него каждое новолуние? – Крабат с содроганием припоминает содержимое мешков господина кума. – Сырье, предоставляемое владельцем Адова Непреложника? - Ради Евы и ради Мертена мы все готовые перемолоть собственные пальцы, - говорит Ханцо и заходится в приступе кашля. «А чужие?», думает Крабат в последнем отчаянии. Но он уже сдался, и знает об этом. * Чтобы не сидеть у скорбного одра и не видеть лиц, на которых сквозь горе глядит робкая надежда (от этой надежды почему-то еще хуже), Крабат увязывается с Кубо и Андрушем на поиски пресловутого Якоба Бейгеля. Витко отряжен за остатками клада – по такому случаю придется воспользоваться наследием рыцаря, дьячок не доктор, в долг не поверит, да и не такое у них к нему дело, чтоб его обделывать в рассрочку. Золото в кладе не колдовское, ладно уж, а как оно найдено – дело десятое. Времени в обрез – до новолуния два дня, Юро это тут же прикидывает, и за эти два дня нужно успеть все. С другой стороны, оно и к лучшему, что времени так мало – сколько продержится Ева в этом странном состоянии между жизнью и смертью, кто знает? Согласившись попытать счастья с Корактором, Крабат чувствует себя странно. То будто воспрянет духом – авось ничего! Обведем Господина Кума вокруг пальца! – словно заражается от Андруша его лихим настроем. А то сердце падает в пятки и обретается там в самом жалком состоянии. Но, по правде, оба эти ощущения лучше того, что было в предыдущие четыре дня. Он будто проснулся наконец, и явь кругом оказалась страшноватая, но зато несомненная. - Погодите, - говорит он вдруг, когда они стоят уже за порогом, и просит Юро, вышедшего их проводить: - Перекинь меня конем. Время дорого. Юро быстро поднимает на него взгляд и молча кивает: как скажешь, Крабат. Наспех сколачивают сани – не сани, а какое-то недоразумение на двух полозьях, бросают внутрь охапку сена. Юро щелкает пальцами над его ухом, и Запевщица тихо ахает. Несмело протягивает она руку, чтобы погладить роскошного вороного по угольной гриве. Интересно, думает Крабат, меня как в коня ни обращай, все таким буду? Или это такой намек от Юро – намек на тот день, когда он меня впервые предал. На тот день, когда я был к нему добр, и он этого не забыл. … А может, я вообще на самом деле конь, думает он потом, с удовольствием молотя копытами укатанный снег проезжего тракта. Просто какой-то колдун в шутку щелкнул пальцами, когда я был жеребенком, и превратил меня в мальчишку. И стоит его магии исчезнуть, я так навсегда и останусь конем. Эта перспектива его сейчас, пожалуй, ничуть не пугает. Бежать вперед, выбрасывая по обочинам комья снега, чувствовать путь всеми четырьмя ногами, подставлять разгоряченные бока под холодный сырой ветер, втягивать ноздрями едва заметный запах близкой весны – это ли не счастье? К тому же, хоть мысли при нем вроде остались прежние, человеческие, все ж таки они как-то по-лошадиному упростились, и оттого полегче. Андруш уже исчерпал весь запас шуток насчет его нового облика, и кто кого везет, и не продать ли конягу, и испробовал на нем все извозчичьи словечки. Якоба Бейгеля в Лауте нет, они проверили для порядка. - Надо в Маукендорф, - говорит Кубо. – Он часто там обретается. Знаешь, где свернуть? Крабат только фыркает. День выходной, и около кабака шумно. Несмотря на то, что на дворе еще зима зимой, в пивной отворены окна, и из них валит пар. Судя по доносящемуся оттуда, кого-то уличили в неплатежеспособности: обычное дело. Погоди, говорит Андруш Кубо, уже собравшемуся ухватиться за дверную ручку, тянет его за рукав в сторону, и вовремя: дверь сама распахивается со всей дури, и пара дюжих парней – подручных хозяина - выносят вяло сопротивляющееся тело неплательщика, и без какого-то жестокого удовольствия, а с простой деловитостью, как если бы они грузили дрова, препровождают тело в сугроб. Изумленное внезапным мокрым холодом, тело на минуту затихает, но тут же снова принимается выводить немелодичные рулады пьяным голосом. - О, а вот и господин Бейгель, - Кубо хлопает Андруша по плечу. В четыре руки они грузят пьяного в импровизированные сани, Крабат не успевает толком его разглядеть, только замечает, что одежка на нем ветхая, совсем для зимы несерьезная, однако в наличии имеется засаленный картуз, который Якоб крепко прижимает к груди – на голове, конечно, ему при таком образе жизни хозяина не удержаться. Всю дорогу Андруш и Кубо пытаются привести Якоба Бейгеля в чувство, одновременно следя, чтоб он не свалился с дровней на дорогу – вороной жеребец бежит спорой рысью. Однако растирание висков снегом и похлопывание по щекам имеют неожиданный эффект: до Крабата вскоре доносится мощный храп. - Ладно, Юро что-нибудь придумает, - чуть растерянно замечает Андруш. Все, за исключением Мертена, высыпают их встречать. Витко уже здесь, и, судя по его довольной физиономии, клад оказался на месте. Юро делает быстрый, почти небрежный, но такой отточенный и ловкий жест в сторону Крабата, обращая его вновь в человека, что тому почти завидно. Все-таки колдовство это красиво. Геленка накидывает овчинную куртку ему на разгоряченную спину. Юро действительно легко справляется с проблемой. Он кладет на плечо храпящему Бейгелю руку, и спустя пару минут тот уже сидит в санях, крутя головой, как потревоженный днем филин. Вид его разочаровывает Крабата. Он ожидал кого-то похожего на Пумпхута, человека, от которого будет исходить скрытая сила, будто от скрученной пружины, а перед ними маленький жалкий человечек, расхлябанный как кисель, неопрятный. Прославленный мастер юридического шока тонконог и тонкорук, но с изрядным округлым брюшком, едва втиснутым в несвежую сорочку. На бледном рыхлом лице его тонкие усики, а еще он лысоват, будто начала зарастать давно не выбривавшаяся тонзура. - Хотим нанять вас для составления договора, - почтительно говорит Юро, а Лобош сует в шарящую вслепую руку дьячка наполненную чарку. Тот разлепляет правый глаз, не раньше чем чарка оказывается осушена, рыжий и хитрый глаз, и обводит собравшихся зорким взглядом этого глаза, будто в медленном подмигивании. - Тридцать, - говорит он неприятным тонким голосом, и в подтверждение трижды выставляет вперед две растопыренные пятерни, для чего ему приходится на минуту отпустить картуз, но он тут же вновь вцепляется в него. - Десять, - выступает вперед Крабат. Это глупо, торговаться в таком деле, но ему кажется, что без этого они не будут приняты всерьез. - Господин мееельник, - блеет дьячок подобострастно, и шарящая рука повторяет свой путь за чаркой. В нем и вправду прибавилось уважения от странного решения Крабата сбить цену. Еще две чарки, и они сходятся на двадцати. Две растопыренные пятерни с обкусанными ногтями, и еще раз две. По рукам. В кухне все готово – полная чернильница, и новые толстые свечи, и целая кипа бумаги. При виде всего этого Якоб Бейгель вдруг облизывается, будто кот на сметану, и жмурится от удовольствия. Ррраз, и он уже сидит за столом, любовно оглаживая бока чернильницы и зарываясь пальцами в кучку очиненных перьев. Юро и Крабат остаются с ним, а остальные, пятясь, закрывают дверь. И Юро вдруг съеживается и отступает в тень Крабата. Господин мельник, ваше слово. - Итак, - говорит Якоб Бейгель, и выхватывает не глядя перо из кучки перьев, и не глядя не промахивается мимо чернильницы, и заносит руку с пером над листом, будто палач заносит топор, будто убийца готовится вонзить нож. И зажмуривается еще раз в предвкушении. – Итак, между кем и кем договор? А потом, услышав ответ, разлепляет левый глаз – один только левый, и Крабату кажется, что он черен и бездонен, как колодец, и говорит: - Двести. И вот тут Крабат уже не торгуется. * Крабат не понимает, зачем Юро вообще остался. Он тушуется и почти не участвует в попытках Крабата объяснить Якобу, что от него требуется. Не помогает. Только раз встревает, когда речь заходит о сроках договора. Крабат говорит – на один год. Юро, стиснув руки, выговаривает – на пять. На три года, понимающе кивает Якоб Бейгель и хихикает. Он выслушивает все неуклюжие слова Крабата, и неясно, хорошо ли он понял, чего они хотят. Понял ли самое главное – что в договоре должна быть прописана цена. Именно та, которой ожидает… он. Но должна быть и скрыта возможность не платить эту цену, так, чтобы никто не догадался. Бейгель слушает, кивает, хихикает и знай почесывает у себя за грязным воротником. Делает жест, словно нащупывает чарку, которой на столе нет. Юро кривится, и в следующий миг она на столе есть. Дьячок выпивает – и принимается за дело. Вообще же – Крабат от нечего делать считает – он выпивает за все время шестнадцать чарок. Юро наполняет их мимоходом, и судя по всему Якоб надирается обыкновенной водой, хорошо если чистой, а не сточной, как вербовщики рекрутов в незапамятные времена. Не удивительно, думает Крабат, что он не пьянеет… ну, почти. Чуть-чуть все-таки пьянеет, но кажется, что не от вина, а от какого-то восторга по себе самому. Не иначе как прикосновение пера, обмакнутого в чернила, к листу бумаги приводит его в экстаз. Он выводит строки, высунув язык, как умалишенный, он скашивает глаза, а не то прикрывает их или выпучивает. Он надувает щеки и издает прегадкие звуки губами. Он омерзителен. Крабат смотрит как завороженный и не может не восхищаться. Грамотность – то, за что он должен благодарить священника, у которого жил в детстве, и Крабат привык к тому, что он грамотный, а кто-то нет, но никогда он не представлял себе, что тут можно уметь что-то… настолько сверх. Разница примерно такая, как между ложками, которые он, Крабат, кое-как вырезает, и ложками Петара. Его ложками можно есть. Ложку Петара иной раз пожалуй и забудешь до рта донести – залюбуешься. В кухню постепенно набивается все больше народу, кажется, здесь нет только Мертена, оставшегося рядом с Евой, и Андруш громко шепчет Крабату в ухо, кивая на строки, выходящие из-под руки Якоба: - Кренделя-то какие выписывает, не зря его Бейгелем прозвали! А Запевщица с другой стороны от Крабата прижимается к его плечу, и губы у нее дрожат. Ты что, спрашивает Крабат одними глазами, и она неожиданно отвечает со смущенной улыбкой: - Какой страшный человек! «Страшный человек» Якоб Бейгель пишет долго, и совсем не обращает внимания на собравшихся зрителей. Причем пишет сразу набело, лишь на минуту застывая над полслове иногда и снова бросаясь вперед по путаной чернильной дорожке. Потом, немного поумерив пыл, хоть и по-прежнему не без удовольствия и самолюбования, переписывает составленный текст еще раз, и, едва выведя последний росчерк, в следующий миг уже храпит на лавке, уронив голову на стол и взмахом руки опрокинувши чарку с остатками вина – Юро едва успевает выхватить исписанные листы. Он подает их Крабату. Тот в первый миг отшатывается. - Читай, Крабат, - просит Витко. – Читай, чтобы мы все слышали! И Крабат начинает читать. Поначалу он не понимает ни слова из того, что произносит, но потом сердцебиение немного успокаивается, туман в голове рассеивается, и он начинает различать уже раз слышанное: … и господин владелец Адова Непреложника, сиречь Корактора, именуемый далее господином владельцем Адова Непреложника, сиречь Корактора, с другой стороны, заключили сей договор… Он даже возвращается чуть выше, чтобы проверить, не обозван ли он сам «именуемым далее Мастером», но нет, к счастью. Закрученные словеса настолько походят на цитированные Юро, что у Крабата мелькает мысль, не Якоб ли составлял тот, старый договор. По нему не поймешь, сколько ему лет, может, и мог. А дальше – дальше Крабат с тревогой и облегчением замечает, что нигде документ ни словом не упоминает про необходимость «молоть предоставляемое господином владельцем Адова Непреложника, сиречь Корактора, сырье». Ни в каком объеме. Вдруг господин Кум этим не удовлетворится, думает он в страхе. Что тогда? Юро следит по второму экземпляру и иногда кивает. Зачем он написал так много, думает Крабат, и где то, главное, ради чего мы его наняли. Миля за милей витиеватого почерка, знакомые и незнакомые слова сплетаются и пляшут перед глазами. И вдруг Кубо спрашивает: - Как же так? Выходит, мы рискуем жизнью чужого человека? Тут Крабат понимает, что только что прочел нужный пункт, сам того не заметив. Он возвращается и читает снова: -… в уплату же… за использование Адова Непреложника, сиречь Корактора,… господин мельник обязуется отдавать бессмертную душу того человека, который первым явится на мельницу в первый день нового года… Это «бессмертную душу», выведенное теми же чернилами на том же листе, поражает Крабата так, что он вдыхает и забывает выдохнуть. - Нет, смотри! – Юро берется пояснить остальным. – Вот тут, раньше, был пункт, помните? «Уплатою за пользование Корактором не может служить ничья душа, ежели ее обладатель не прожил перед тем не менее полугода на Шлайхграбенской мельнице…» - И еще, - замечает Витко. – Там было еще: «Ничто иное кроме упомянутого в разделе «Условия оплаты» не может служить оплатой за пользование Корактором». Он компенсирует неграмотность хорошей памятью и вниманием. - То есть что же это получается? – фыркает Андруш. – Я на двор по нужде выйду, и меня господин Кум заберет? - Если только выйдешь, не заберет, - в тон ему отвечает Ханцо. – А вот как нужду справишь, обратно в дом до полуночи – ни ногой! - И если мы все просидим на мельнице в первый день года, то, получается, с нас и взятки гладки? – подводит Кубо общий итог. – Полеживай себе первого января у печки, да три года забесплатно учись по Корактору? - Он это не подпишет, - Крабат мотает головой. – Если мы это видим, то и он это увидит, и нипочем не подпишет! А если подпишет – придумает нам что-нибудь такое… ну вот что мы будем делать, если в первый день года явится сюда Петар, или Сташко, голодный и замерзший, и станет просить впустить его? - Так впустим же, - говорит Запевщица. – Они же не прожили полгода на Шлайхграбене, им ничего не будет. - Вроде складно выходит, - парни с сомнением чешут в затылках. - Давай, Крабат, - говорит Юро. - У нас все должно быть готово к новолунию. - Он не подпишет, - говорит Крабат обреченно. И все-таки он вытаскивает из кармана нож (что сказал бы на это все Тонда, мелькает жалкая мысль), и режет мизинец, и карябает свое имя там, где в договоре проставлено: «Под сим руку приложил Крабат, мельник:». И когда он выводит подпись во второй раз, под вторым экземпляром договора, он успевает заметить, как медленно меняет цвет лезвие ножа.