Крабат. Новая мельница чисто мелет

* Крабату кажется, что они вмиг обезумеют от счастья – и он готовится их приструнять, но чуть не весь январь все ходят тихи и задумчивы, не то не веря своей удаче, не то боясь расплескать затаенное радостное чувство. Все они тут, все живы. Ни одной живой души не досталось в первый день года господину Куму, ни единой! Обманули, выходит. Удалось. И жизнь входит мало-помалу в свою колею. Только первое время Крабату трудно читать Корактор, даже молча, про себя. А потом ничего, опять получается, как прежде. На мельнице меж тем - радостное событие: Ева ждет ребенка, он должен появиться на свет в начале осени. Весело глядеть, как до парней медленно, то до одного, то до другого, это доходит. Крабату-то давно уже шепнула Геленка, в самом начале, женщины, они умеют как-то такие вещи мигом распознавать. А вот Андруш, к сожалению, догадывается позже других, и Мертену достаются лишь самые крохи его шуток на тему грядущего отцовства, но совсем избежать этой участи не удается. Однако даже и грубые шутки не берут его, он снова будто одет в блестящий доспех неуязвимого счастья. Ева тоже светится, никакого заклинания не надо, чтобы увидеть ее свет. Она перекатывается смешной маленькой уточкой по двору, и вместе с Геленкой бесконечно вяжет чепчики размером эдак на мужской кулак. Такой головы точно не бывает, смеется Андруш. Наденем их на брюквы в амбаре? Вечером, глядя на темный силуэт Запевщицы, расчесывающей волосы на фоне едва светлого окна, Крабат, как всякий раз, поражается хрупкости ее плеч, и запястий, и шеи, особенно после дня мельничной работы, когда собственное тело ощущается как тяжелое, неповоротливое, слишком большое – руки, плечи. Хочется поскорее обнять, защитить ее – неизвестно от чего, от всего на свете, и она утыкается в плечо Крабата и одними губами выдыхает, словно даже не хочет, чтобы он услыхал – «когда же и мы». Он не сразу понимает, а потом, припомнив ее мгновениями грустный взгляд в сторону сияющей Евы и ощутив на своем плече, что лицо ее мокро, удивленно понимает. Так странно, он никогда про это не думал: Геленка хочет ребенка? Ей не довольно того, что они вдвоем, рядом? ей что, не о ком заботиться, когда целая армия подмастерьев исправно трижды в день стучит ложками в кухне, а из хлева требовательно призывает скотина? Евиного ребенка не хватит ей, что ли? Крабат силится представить себе отцом – и не может, вообще. Впрочем, наверное, это оттого, что он мало имел дела с младенцами, то есть попросту никогда? Гораздо проще представить кого-то постарше, времен их первой встречи с Лобошем – смешного круглоголового карапуза. Да, от такого сына он, пожалуй, не отказался бы, с ним было бы весело. То есть не то чтобы хотел, но мог бы себе представить. Он осторожно гладит ее волосы, слишком туго заплетенную на ночь косу, и не знает, как ее утешить. - Я знаю, что, - шепчет она, подняв голову. – Наверное, это потому, что мы не венчаны. - Хорошо, - согласно кивает Крабат в темноте, забывая, что Мертен с Евой тоже, кажется, не венчаны. – Только давай обвенчаемся… после. Ну, после Корактора. Кажется немыслимым пойти к таинству теперь, когда его кровью начертанная подпись – там, у Господина с петушиным пером. Вот минует этот год, а потом следующий, последний, и тогда… Запевщица ничего не отвечает, только всхлипывает еще разок, и вскорости голова ее тяжелеет на груди у Крабата. А Крабат еще долго не может уснуть. * Ребенок Мертена и Евы вздумывает рождаться в середине сентября, в самую горячую мельничную пору, когда двор полон привезшими тяжело груженые телеги волами и их хозяевами, когда воздух, даже на дворе, особенно густ от мучной пыли, под ногой хрустит солома, и все окрестные птицы, кажется, слетелись на мельницу на большой осенний пир. Стоит выйти за дверь – в лицо хлопают белые крылья, и сизые, и пестрые. Запевщица выставляет всех вон, мальчиком на побегушках приняв только Лобоша, и, поколебавшись, Юро. Изгнанный Мертен совершает страшное преступление – похищает из комнаты Корактор (читать его сейчас должен, кажется, Ханцо, по расписанию, но ему, как и всем, не до того) и бегает с ним за Юро следом, пытаясь втолковать ему какие-то особые заклинания для усмирения боли и останавливания кровотечений. Юро отмахивается – сам знаю. Крабат велит Мертену не дурить, положиться на опыт Юро и Геленки, оставить книгу в покое и идти к поставам. Там уже орудуют все, с мешками и лопатами, в суматохе порою забывая про свое умение колдовать. Дым стоит коромыслом. Хорошо! Внезапно Крабат с изумлением замечает совершенно незнакомого тощего цыганистого парня, ловко перебрасывающего Андрушу лопату вперед черенком. - Это кто? – нахмуривается он на незнакомца. - Это? – переспрашивает Андруш. – А, Пумпхут! - Ты уже достал со своим Пумпхутом, - говорит Крабат. Он манит пальцем незнакомца к себе, но тот и ухом не ведет. Знай подсыпает зерна в ковш, да насвистывает. Крабат делает к нему несколько шагов: - Ты что, не слышал? Ты кто такой? Парень оборачивается к нему, и видно, что не такой уж он и парень, скорее мужчина под сорок или около того. Веселые морщинки раскалывают цыгански-темную физиономию. - О, ты, стало быть, здешний мельник? – говорит незнакомец. – Мастер Крабат, так? - Так, - отвечает Крабат, - а ты-то кто? Вместо ответа незнакомец невежливо плюет на пол, и там, в соломенных отрясках, копошится теперь красновато-рыжая мышь, поблескивая веселым глазом. - Сразимся, Мастер мельник? – предлагает незнакомец. Крабат обводит взглядом всю радостно-мучную суету, которая замерла на миг, и не из-за них, не из-за красной мыши: глухо, будто бы из-под пола, раздается женский стон, отчаянный, зовущий на помощь. Мертен, белый от муки, застывает на месте соляным столпом. - Знаешь, - бросает незнакомцу Крабат, - сейчас чуточку не до тебя. – У нас тут пять возов в очереди, а еще роды. Хочешь помогать – помогай, не хочешь – иди своей дорогой или посиди в холодке, а сразимся вечером, хорошо? - Лады, - весело отвечает незнакомец, и красная мышь со свистом всасывается ему под ноготь. Он подхватывает мешок и принимается за работу, и все замершие фигуры мельников будто оживают. Мертена тоже удается отвлечь, Крабат посылает его в помощь Витко и Кубо на двор, разгружать телеги – авось, оттуда не так будет слышно, что делается в доме. Сам же он не хочет слушать, но не может не слышать нет-нет да и прорывающихся криков несчастной Евы. Господи, это вот эдак люди на свет являются? От работы его бросает в пот, он скидывает рубаху - а незнакомец, тот уже скинул, но не поймешь, зачем, разве что за компанию, потому что этот не употел ни чуточки. Знай ходят на сухой черной спине острые лопатки, как птичьи крылья, да взбухают в миг усилия толстые вервия мышц на руках. Поначалу Крабат останавливался, чтобы набросить на мешок заклинание, но как назло, именно в этот момент догонял его слух отчаянный вопль Евы, и он перестает отвлекаться, весь уйдя в работу мышц, в напряжение рук, и плеч, и спины. Остальные, кажется, решают так же. Пот градом катится со всех мукомолов, и голые спины едва не дымятся. Одному незнакомцу все нипочем. Движения его все так же размеренны, а спина все так же суха, как и в начале дня. Общими усилиями очередь перед мельницей, кажется, уменьшается. - Мертен, Мертен! – звенит голос Запевщицы, такой радостный, что сомнений в исходе быть не может. – Скорее иди сюда! Дочка у тебя родилась. - Дочка? – обалдело спрашивает Мертен, кажется, не понимая, что такое ему говорят. - Бракодел, - бросает Андруш с великолепным пренебрежением завистника. – Сына в следующий раз делай давай, чай, на мельнице живем, а не на птичьей ферме, на что нам девчонки. Грубое замечание успешно выводит новоиспеченного отца из ступора, и он мчится к Еве. На мельницу спускаются вечерние сумерки, иссиня-звенящие, с обещанием бодрого осеннего холода. Крабат входит в мучную камору, не спеша за всеми – там и без него теперь довольно зевак, а после рабочего дня надо бы все ж таки прибраться, - что-то взблескивает посреди, на густо запудренном полу. Он наклоняется – тонкое золотое колечко, цельное, без разрывов и застежек. По мучной пыли вокруг него выведено пальцем: «Для Катержинки». Незнакомого мукомола, о котором Крабат к вечеру успел позабыть, сыскать нигде не удается. * Маленькой Катержинке уже три месяца, и теперь Крабат находит, что, пожалуй, и отцом младенца он мог бы себя представить. То есть не то что хотел бы, но осилил бы, наверное. Хлопот с Катержинкой никаких. Кажется, она почти никогда не кричит, а если чуть скривится плаксиво, Лобош – верная нянька – сразу состроит препотешную рожу, и глядишь, набежавшая тучка сама собою миновала. Ева уверяет, что девочка узнает в лицо маму, папу, Геленку, Лобоша, Юро и корову Флоке, и про корову точно правда, потому что Ева постоянно таскает плетеную колыбельку с собой, и когда идет доить, ставит в хлеву рядышком, и Катержинка совсем по-особенному воркует, когда видит над собой огромную коровью морду. Бесстрашная малышка. Над колыбелькой у нее висит на ремешке тонкое золотое колечко, и это любимая игрушка маленькой Катержинки. Она может бесконечно следить за ним глазами, ловит неуклюжей еще ручонкой и хохочет. Хорошо, что она такая маленькая, думает Крабат, не будет волнений еще и за нее в первый день года, как бы не выбежала за дверь, как бы чего не случилось. Конец декабря опять близится, но на мельнице тишь да гладь, конечно же благодаря удаче прошлого года. Не рано ли они успокоились? - Нельзя расслабляться, - Крабат собирает всех в кухне. – То, что мы победили на первый раз, не значит, что все получится во второй. Делаем все точно так же. Вода, дрова, все должно быть готово. Спим по очереди и в одежде. На сей раз никто не предлагает читать Корактор – как-то всем находится дело. Кто-то и впрямь спать завалился после того, как пробило полночь, Ханцо и Кубо плетут корзинки – за лето освоили. Крабат сидит в кухне и смотрит, как Ева с Геленкой месят тесто: будут лепить вареники. Плетеная колыбелька тут же, золотое колечко монотонно покачивается над нею, и Ева негромко напевает, мурлычет себе под нос. Должно быть, нехитрая песенка убаюкивает не только младенца. … Крабат просыпается вдруг, внезапно, и пытается вспомнить, на каком он свете. Первое января уже настало – верно, они все слышали колокол в Лауте, прежде чем разбрестись по дому. В кухне никого больше нет, и до Крабата доходит помаленьку, что, кажется, на всей мельнице бодрствует он один. Страшная мысль пересчитать спящих товарищей ударяет его, он бежит по лестнице наверх и прилежно обходит их всех. Все двенадцать на месте. Что ж, по крайней мере, он не проспал ничего опасного. Вдруг самый страшный звук этого дня ударяет его по уху. Стук в дверь. Крабат в отчаянии оглядывается на товарищей, но они не пробуждаются. Он хочет тормошить Юро, Андруша, но что-то не может сразу их узнать среди спящих. В полумраке все лица кажутся чужими. Тогда он спускается по лестнице и идет к двери. Стук повторяется, а еще за дверью будто бы стонет человек. - Кто там? – спрашивает Крабат. Нет ответа. – Кто там?! – кричит он. Стон повторяется, он явственный, будто на заснеженном дворе мучается раненое животное. И кто-то скребет по двери огромными, нечеловеческими когтями. Нет, открывать незачем: за дверью нет человека. Это не может быть человеком. Крабат отворачивается от двери. - Крабат! – кричат за дверью, и стук повторяется. Тогда, не выдержав неизвестности, Крабат распахивает дверь в морозную ночь. Он твердо помнит, что выйти нельзя, ни в коем случае, но в крайнем случае – можно, только тогда нельзя вновь войти будет. Очень холодно, хочется поскорее обратно в тепло, в кухню, к печке. Он всматривается в ночь. В светлом прямоугольнике от отворенной двери никого нет, а дальше не видно. Он уже хочет захлопнуть дверь снова, как вдруг на самом дальнем краю световой полыньи появляется человеческая рука. Крабата поражает, что она голая, без какого бы то ни было обрывка рукава на ней. О том, как она могла скрести в дверь оттуда, он как-то не задумывается. Рука делает мелкие судорожные движение, будто человек там, за гранью света и мрака, пытается ползти вперед. Она с таким усилием впивается в снежную корку, что из-под ногтей показывается кровь. Усилие руке удается, и она продвигается вперед на добрую пядь, и тут Крабату становится видно, что рука отделена от тела в районе локтя и заканчивается вооон там, на снегу, длинной кровавой полосой, но тут же он понимает, что ошибся, что как раз там начинается рукав темной материи, и именно его он принял за кровавый след. - Эй! – кричит Крабат, слова выходят с трудом, царапая горло. – Ты кто! - Крабат… Это я… Крабат! – и человек вползает наконец плечами и головою в свет. В первый миг Крабат не узнает его, но потом соображает, что это Лышко. Остроносое лицо его страшно, по нему стекает кровь, одного глаза не видно, а может, и нет его, губы совсем посинели от холода, и вся фигура на снегу, в метре от двери, выглядит изломанной, словно его несколько раз перекрутило на водяном колесе. На одежде блестят острые льдинки. - Лышко! – говорит Крабат в ужасе. – Как ты сюда попал? Что с тобой? - Помоги! – хрипит Лышко, протягивая к Крабату руку. Он бросает ползти. Кажется, силы оставили его, и преодолеть последний метр он не может. – Умоляю, Крабат! Я… мы часто не ладили с тобой, я был неправ, но теперь… - Погоди, Лышко, я сейчас, - Крабат помнит, что вообще-то выходить с мельницы нельзя, но ведь это едва ли считается – туда и обратно, одно мгновение. Но он не успевает сделать шаг, кто-то из подмастерьев хватает его сзади за плечо. - Ты сдурел? – слышит он суровый голос Кубо, а еще кто-то, кажется, Ханцо, прибавляет: - Не смей выходить! Крабат пытается найти слова, чтобы объяснить, что не выйти нельзя, но не находит, и лишь машет в сторону фигуры Лышко, застывшей в последнем усилии у самой двери – рукой подать! - И что? – спрашивает опять кто-то из парней. – Он сам виноват во всех своих бедах, а ты готов рискнуть своей душой из-за него? Подумай, это же Лышко! Не наплевать ли нам на него? - Не наплевать! - кричит Крабат, но слова опять не получаются. - Закрой дверь, - сурово велят ему сзади, но Крабат одним прыжком бросается вперед, туда, к изломанному, едва живому телу былого недруга, влетает обеими ногами в сухой обжигающий снег, кричит «Лышко! Я иду, слышишь!»… … и просыпается. - Ты чего орешь? – спрашивает Лобош, ловко орудуя скалкой. – Страшный сон приснился? - Катержинку разбудил, - ворчит Ева, вынимая захныкавшую девочку из колыбельки. Запевщица же, ни слова не говоря, протягивает ему чистую рюмку, указывает на стол, и Крабат принимается вырезать кружочки теста для будущих вареников.