Крабат. Новая мельница чисто мелет

Сон, привидевшийся в первый день нового года, долго не отпускает Крабата. Хотя на подобный случай у них все продумано, он знает – вышли бы вдвоем, втроем, один конем перекинулся бы, притащили одеял, повезли бы Лышко в деревню! конечно б не бросили! – но окровавленная рука возникает перед его взором еще долго, стоит закрыть глаза, а в ушах звенят – нет, не крики Лышко, а более страшное, вот это «Не наплевать ли нам на него?» Крабат все пытается вспомнить, кто из парней в его сне это сказал, и не может. Как будто есть какая-то разница – но конечно же нет, это был всего лишь сон. Меж тем они – везучие! - опять проскочили первый день нового года без потерь, на полном скаку, как лошадь с телегой зимней порой форсирует небольшую речушку, так стянутую льдом, что и не заметишь ее. Все тут, все живы, твердит про себя Крабат, все хорошо. Но тревога его становится теперь почти постоянной. Он чувствует, что все разрешится в последний день расплаты. Напряжение так велико, что он бросает читать Корактор совсем. Нет охоты. На других, кажется, вторая удача подействовала похожим образом. Витко под присмотром Евы и Геленки покрывает листы своими корявыми буквами, но будто бы позабыл, для чего взялся учиться, сама учеба увлекает его, а не былая цель. Мертен тщательно заносит свои врачебные заклинания в тетрадку, и к Корактору обращается теперь лишь изредка, что-нибудь уточнить. А тетрадку постоянно таскает за пазухой. Андруш, Кубо и Ханцо нет-нет да и выучат что-нибудь новенькое, больше для смеху, но в целом их вполне устраивает то, что они уже знают. Пользуются-то заклинаниями с удовольствием, но вроде как хватает. Один Юро по-прежнему ненасытен и прилежен. Катержинка растет не по дням, а по часам. Она крупный ребенок – это в отца, а вот темной мастью - в мать. Она серьезна и неулыбчива в свои девять месяцев, но и не плаксива. У нее во рту уже целых три зуба, и она задумчиво ощупывает их пальчиком, и тянет в рот золотое колечко на шнурке. Совсем недавно ей стали удаваться первые шаги, но только если кто-нибудь из взрослых дает ей руку. Стоит руку убрать – шлепается на пол на всякий случай, сидя-то оно всяко надежнее. Но вот раз, дойдя за руку до угла кухни и будучи оставлена, она перехватывается за стоящий там веник, и, держась за него, продолжает путь. Веник больше нее, непонятно, кто кого держит-несет. Крабат улыбается, думая о Катержинке. Он почти начинает понимать Запевщицу. Эх, когда же и мы… Он идет теперь через двор к мельничному колесу, по привычке, проверить, все ли хорошо с утра. Геленка на дворе натягивает новую веревку – прошлогодняя истлела и вчера торжественно оборвалась под грузом свежевыстиранного белья. Моток велик, и у нее остается в руках еще порядочный запас, когда она затягивает узел на крюке, вбитом в угол дома. Геленка шарит в кармане передника, но там пусто. - Дай-ка ножик, - просит она Крабата, заметив его. Она знает, что подарок Тонды всегда при нем. У Крабата вдруг сжимается сердце. Он боится увидеть потемневший нож в руках любимой. Нет, право, лучше не знать, кому еще, кроме меня, грозит опасность, думает он. - Погоди, я сам, - ласково говорит он, отводя ее руку, и перерезает веревку черным, безнадежно черным лезвием. * Катержинка бросает, наконец, свой веник и устремляется в бесстрашный поход по всей мельнице, набивать шишки. По этому случаю, несмотря на полный забот мельничный день, парни на несколько минут собираются в кухне, чтобы опрокинуть за ее здоровье по стаканчику. Только успевают разлить, как раздается стук в дверь, резкий и властный. Вообще-то в очереди дожидается несколько подвод, и стучать совершенно незачем – становись себе в конец очереди и жди. Властность звука о чем-то неуловимо напоминает, и у Крабата становится смутно на сердце. Он идет в сени. На пороге офицер, в треуголке и при шпаге, и Крабат узнает в нем того, позапрошлогоднего Не-героя. - Господин мельник, - тот невыразительно смазанно козыряет и подает ему бумажный пакет. Крабат машинально берет. – Писать умеешь? – снижает тон офицер. – Вот здесь… да, и здесь, в получении распишись. Хоть мизинец не резать, мельком думает Крабат, ставя подпись заляпанным гусиным пером, которое вместе с походной чернильницей офицер извлекает из кармана. Вид у пера такой, будто гуся в карман засовывали заживо целиком, переломав ему крылья. Офицер снова козыряет и немедленно, вскочив на коня, уносится прочь, а Крабат остается стоять на крыльце с конвертом в руке. - Что там? – Юро подходит, смотрит через плечо. Крабат с неохотой ломает сургуч. Дрезден… надлежит… явиться… Он прочитывает трижды, прежде чем удается уловить мысль – истинный соученик Якова Бейгеля потрудился, не иначе. - Меня требуют к курфюрсту, - он пожимает плечами. На душе кошки скребут. - Зачем? – спрашивает Мертен. Они все подошли уже, стоят плечом к плечу. А вот сейчас мы и узнаем, зачем, думает Крабат мрачно. И чем скорее, тем лучше. Он вообще замечает за собою, что все больше делается нетерпелив. Будь его воля, первое января настало бы теперь же. Сию секунду! Ждать невыносимо. Но до конца года еще далеко, пока же речь о том, чего хочет курфюрст. - Сколько до Дрездена? – говорит он. - Лётом – чуть больше часу, - откликается Юро. Точно, как он мог забыть! Ночной полет с Мастером над облаками и шпилями, под дождем! Крабат убирает сложенное приглашение – повеление – за пазуху и перекидывается вороном. - Будь осторожен! – несется ему вслед, когда он взмывает над мельницей. Погожий теплый день клонится к вечеру, солнце в чуть заметной дымке тяжко опускается по правое крыло от Крабата. Лететь весело! Он видит под собой крыши – соломенные и черепичные, и смешно смотрящихся сверху людей, и превратившихся в насекомых кур на крестьянских дворах. Но Крабату этого мало, и он поднимается еще, и еще, и вот земля под ним вся в неровных заплатках – желтые с зеленой окантовкой – поспевающие поля, курчавящиеся темно-зеленым – леса, взблескивающие металлом неровные осколки – пруды, и канавы, и озерца. Вдруг клювом вперед он влетает в скирду холодного, мокрого, непроглядного тумана. Облако! Похоже, он заигрался, птицам – тем паче солидному ворону – не пристало летать на такой высоте. Он чуть снижается снова, так что люди и коровы становятся хорошо различимы, и, слегка поведя левым крылом, правит курс. Оставляет слева Каменецкую колокольню, памятную по тому полету с Мастером, а потом берет на закат. * Дворец курфюрста в теплых оранжевых закатных лучах хорош, как изукрашенный пряник, а впрочем, прянишнику не добиться такой тонкости глазури и ровного цвета зажаренной корочки. На вершине парадной лестницы, у подножия которой приземляется ворон Крабат, прохаживается солдат в парике с косицей и со шпагой наголо. Крабат заходит за угол и перекидывается вновь человеком, кое-как разглаживает запыленную мукой рубаху. В памяти всплывает роскошь единожды виденного изнутри дворца, и он щелкает пальцами. Еще не хватало, чтоб над шлайхграбенским мельником потешался весь двор! По лестнице он взбегает уже в новеньком черном камзоле с серебряными пуговицами. Шпагу решает не наколдовывать, о ней у него дурные воспоминания, только ходить мешает. Солдат с косицей морщит лоб, пучит глаза на показанное Крабатом письмо. То ли он неграмотный, то ли, - соображает вдруг с изрядным запозданием Крабат, - в облике ворона он намного обогнал посланника, и его тут еще не могут ожидать. Но назад дороги нет. Потаращившись в бумагу, солдат дает ему пройти, и другой человек, уже внутри, в свой черед берется за письмо. На сей раз все иначе, посетителя передают с рук на руки, перебрасываются им, будто дети – мячом, и Крабат сначала ждет у подножия лестницы, потом на первой площадке, а потом и на второй, решения своей судьбы. Потом не менее получаса он ждет в небольшой, но богатой зале, в которой никого нет кроме него. Он почти жалеет о наколдованном мундире – для кого старался? В высоком, в рост, зеркале в пышно раззолоченной раме он рассматривает свое отражение и определенно себе нравится. Видела бы Геленка! Впрочем, ей не пошел бы придворный дамский наряд, она во сто крат милее в своих простых деревенских кофте и юбке. В зале темновато – только две свечи горят в шандалах на стене по обеим сторонам от одной из дверей, потому Крабат непроизвольно ждет, что кто-то появится оттуда. То и дело он взглядывает на высокую белую дверь, но минуты бегут, а никого нет. Наконец, одурев от ожидания, он вызывает в ладонь светящийся циферблат – научился у Юро. Но поскольку начала ожидания он по часам не засек, смысла в этом нет никакого. Он просто следит за судорожно подергивающейся длинной стрелкой. На третье ее перемещение тихое покашливание из-за спины заставляет его вздрогнуть. Он оборачивается. В кресле в глубине комнаты сидит человек – высокий, бледный, одетый почти неотличимо от самого Крабата, только в придворном завитом парике, впрочем, не слишком пышном. - Господин Крабат? Мельник со Шлайхграбена? – почти утвердительно говорит человек, не вставая. Крабат пребывает в счастливом неведении относительно придворного этикета. К тому же он знает одно – это точно не сам курфюрст. Тот, насколько ему помнится, толст, одышлив, с рыхлым лицом. Этот на него не похож. Так что он и не думает кланяться. - А вы кто? – спрашивает он настороженно. - Вацлав Будзиш, - человек наклоняет голову, но не вперед, что могло бы означать приветственный поклон, а эдак набок, чтобы лучше разглядеть Крабата, что ли. – Хорошо добрались? - Спасибо, вполне, - Крабат не понимает, к чему это все. - Освежиться не желаете? Воды, пива, рюмку водки? Крабат мотает головой. Ему почему-то делается страшно, и он напоминает себе, что один щелчок пальцами – и он ускользнет от этого остановившегося на нем немигающего черного взгляда. И вообще, он – колдун. А это просто какой-то придворный лизоблюд. Тут белая дверь тихонько приотворяется, и человек в сером тенью скользит к плечу Будзиша, что-то шепчет ему в ухо. Тот слушает с лицом бесстрастным, застывшим. Человек в сером меж тем поднимает взгляд и смотрит на Крабата, и Крабат понимает, что перед ним Лышко. Совершенно не изменившийся, не считая приличного и даже щегольского наряда, все тот же серенький востроносый Лышко, и оба глаза у него на месте, и руки-ноги совершенно целы, а голос, когда он произносит первые несколько слов, все такой же противный. А произносит он вот что: - Да-да, господин Будзиш, не сомневайтесь, я совершенно уверен. Человек в кресле отпускает Лышко едва заметным жестом и снова обращается к Крабату: - Присаживайтесь, господин Крабат. Курфюрст примет вас с минуты на минуту, но пока я хочу задать вам один важный вопрос. Крабат садится на краешек расшитого розами и фиалками кресла. Кажется, что оно даже пахнет цветами или ванилью – словом, чем-то неистребимо сладким. - Я хочу спросить вас, как вы относитесь к войне, - говорит Вацлав Будзиш. - К войне?! - Да, да, к войне. Вот этот вот все – кони, лихие рубаки с саблями, ядра там, пушки, солдатушки… бравы ребятушки… а? - Я человек мирной профессии, - находится Крабат. – Мало в этом смыслю. Мое дело – зерно да мука. При чем тут война? - Война при всем, - серьезно говорит Будзиш. – Уйдут рекруты на войну, да не вернутся, - кто будет поле жать? Кто на другой год новое зерно посеет? Стало быть, и вам молоть будет нечего. Пустеют села… Разоряются мельницы… Ужасно… - Ужасно, - настороженно соглашается Крабат. - И это только малая беда! А каково людям, на чьей земле идет война? Горят дома, гибнут не только солдаты, но женщины и дети… трагедия народа, истинная трагедия. Будзиш говорит негромко и не очень-то выразительно, но перед внутренним взором Крабата быстро встает живейшая картина – пепелище, сломанное и обгорелое дерево рядом, детское тельце ничком на выжженной земле и воющая подле него собака с подъятой к небу мордой. Он трясет головой. - Наш курфюрст, по сути своей, человек крайне миролюбивый, - продолжает Будзиш, несколько раз соединяя кончики пальцев обеих рук, словно в беззвучном аплодисменте. – Но он внушаем! А русский царь Петер… Это абсолютно умалишенный на троне… у него вот здесь, - он прикасается рукой к своему высокому белому лбу, - что-то очень нехорошо. Это человек-война. Он любит войну и не может дня прожить, если кого-нибудь из его ли, вражеских ли солдат не убило. Это он, и никто другой, склоняет Августа к союзу ради бесконечной войны! Вы его видали? – спрашивает он. - Русского царя? Конечно нет! - А я видал, дважды. Так собою страшен! – Будзиш огорченно цокает языком. – Глаза навыкате, усищи щеткой, будто пес бешеный. Тут он умолкает, словно сказал все, что хотел. - К чему мне это все знать? – спрашивает Крабат, но Вацлав Будзиш не отвечает. Вместо этого он поднимается с кресла, подходит к Крабату и за плечо увлекает его к белой двери. - Господин курфюрст примет вас, - говорит он торжественно, показывая в улыбке самый краешек зубов. Курфюрст Саксонии ровно таков, каким помнит его Крабат – высок и широк, выглядит богатырем, но богатырем обрюзгшим, отяжелевшим. Тяжелым в нем кажется все, от многочисленных подбородков до матросских кулачищ и до взгляда небольших светло-невзрачных глаз. - Вацек говорил с тобой? – спрашивает он без приветствия. - Господин Будзиш? Д-да, он… - Он говорил о войне? О царе Петере? - Да, он… - Отлично! – Курфюрст хлопает ладонью по инкрустированному перламутром столу. – Тогда затруднений не будет. Ты был подмастерьем у Иоганна Мюллера, так? - Так, - говорит Крабат. - А теперь, значит, сам стал мельником? - Да, Ваша Светлость, - Крабат запоздало вспоминает про необходимость поклониться. - Ну что ж, ну что ж… Очень хорошо… служи мне верой и правдой, как он служил… являйся по первому моему зову, как он делал, и я тебя не оставлю своими милостями, м-да… - Но Ваша Светлость, - вклинивается в монолог Крабат, постепенно соображающий, к чему клонится дело, - неужели вам требуется молоть зерно для дворцовой пекарни? Я со всем своим удовольствием, однако мельница наша… ммм… далековато, и… Курфюрст разражается смехом, который легко спутать с припадком удушья. Толстая шея его багровеет, и он утирает лоб батистовым платком. - Ценю шутников! – он ударяет огромным кулаком по подлокотнику. – Но пришла пора посмотреть, на что ты способен. Покрути-ка для меня эти ваши хрустальные штуки и ответь, собирать мне войско в помощь царю Петеру, или повременить? Мысль Крабата несется молнией. Изобразить пред ним какую-то магию и дать ему расплывчатый ответ? Или прикинуться дурачком, ничему у Мастера не научившимся, и поскорее улизнуть? Чем он рискует во втором случае? Курфюрст не поверит, велит его арестовать? Но что ему любые засовы? А если первое… Ведь эдак он сможет и управлять курфюрстом, направлять властителя в сторону разумного и доброго. Мастер, тот с радостью призывал к войне – возможно, соображает сейчас Крабат, ему за то приплачивали заинтересованные придворные? Тост - «За войну со Швецией! За победу или поражение – все едино, лишь бы война продолжалась!» - всплывает у него в голове. И он тоже пил тогда с ними, с этими генералами, никогда не нюхавшими пороху и воевавшими чужими жизнями, которыми они распоряжались из своих теплых штабов… - Попрошу Вашу Светлость не удивляться, что мои методы могут отличаться от методов господина Мюллера, - сурово предупреждает Крабат. – Но я все сделаю для того, чтоб вы приняли верное решение, на пользу и благоденствие вашего народа. * Кажется, вызванные Крабатом мороки убеждают Августа. Раз, другой и третий склоняются и склоняют они к одному и тому же решению. Раз, другой и третий видит в хрустальном шаре курфюрст Саксонии свой дворец в огне и смеющееся лицо с выпученными глазами и жесткой щеткой усов (Крабат не видел никогда даже портретов русского царя, так что краткая характеристика от господина Будзиша сослужила теперь хорошую службу). - Значит, мир со Швецией, - шепчет ему вслед Август, опускаясь на подушки. – Хитрый лис Петер! Коварный византиец! Так вот что он задумал у меня за спиной! Никакого более союза! Крабат выходит на лестницу и быстро спускается. Он ощущает себя опустошенным – сделал, кажется, все правильно, и предотвратил никому не нужную кровопролитную войну, но на сердце тяжко, и хочется поскорее домой. Авось недовольный его предсказанием курфюрст передумает призывать его вновь, а поищет себе другого колдователя! На площадке лестницы его перехватывает Лышко. Протягивает небольшой бархатный мешочек и подмигивает. - От господина Вацлава Будзиша. Он тобой весьма доволен. Молодец, все разыграл как по писаному! Теперь ссора Августа с царем Петером неизбежна. Крабат машинально берет мешочек, сует в карман и непонимающе смотрит на Лышко. - Грядет великая война! Почище этих мелких стычек со Швецией! Можешь гордиться, Крабат, что в ней и твой вклад будет! - Пошел ты, - выплевывает Крабат, но Лышко только ухмыляется и исчезает за какой-то раззолоченной дверью. Крабат поскорее сбегает с парадной лестницы и обращается в ворона еще на полступени, к изумлению и разинутому рту дежурного солдата. Успевает пролететь, правда, недалеко, кое о чем вспоминает. Вновь перекидывается собою на мосту, вытаскивает и развязывает бархатный мешочек. В нем золотой перстень с крупным холодным камнем – в темноте не разобрать, каким именно. Крабат размахивается со всей силы, и перстень летит на встречу с черными водами Лабы. * На мельнице все уже спят, только Геленка ждет на кухне, молча целует его и снимает салфетку с остывшего ужина. Только теперь Крабат понимает, как проголодался. На минуту заглядывает Лобош, зевая во весь рот: - Все в порядке, Крабат? - В полном порядке. Ложись спать, Лобош. Все в порядке. Он не хочет думать, кто кого обманул, кто в чьих руках оказался игрушкой. Не хочет, черт возьми, представлять, сколько жизней погубил сегодня по своей глупости! Не хочет никому рассказывать об этом вечере. И немедленно рассказывает Геленке. - Милый, - она накрывает его руку своею. – Ты ни в чем не виноват. Правители найдут повод подраться всегда, все равно с кем, лишь бы подраться. Этот Будзиш сказал тебе, что русский царь одержим войной – я не знаю ничего про русского царя, но Будзиш прав. И наш курфюрст одержим тоже. Там, во власти, - она делает жест куда-то не то чтоб наверх, а вниз и в угол кухни, - с ними что-то такое делается… Тех, кто погибнет, погубил не ты, Крабат, а они. Выкинь это из своего сердца, прошу тебя. И потом она наклоняется ближе и говорит ему кое-что в самое ухо, щекоча волосами его шею, говорит такое, что Крабат и вправду выкидывает из своего сердца все остальное. - Я беременна, - шепчет Геленка. – Я все ждала, чтобы сказать тебе, когда совсем-совсем ясно будет, что я не ошибаюсь. Вдвоем они высчитывают на пальцах: ребенок должен появиться на свет к концу будущего февраля. Какое счастье, думает Крабат, засыпая, что тогда все уже будет позади. «Все» означает Корактор. * Теперь приходит очередь Геленки вязать «чепчики на брюкву», как выражается Андруш, и Ева не может ей помочь, потому что занята напропалую отлавливанием Катержинки в неположенных местах: под козьими копытами, между поставов и в стиральном корыте. - Ну если опять будет девчонка, - притворно хмурится Андруш в сторону Крабата, и никто не принимает его всерьез, потому что он самый верный поклонник маленькой Катержинки и души в ней не чает. - Тогда твое сердце разорвется пополам, да? – говорит Лобош, и все хохочут. С Лобошем всегда так – не знаешь, когда он нарочно пошутил, а когда просто что-то ляпнул по наивности, и сам не понял, что. В первый день января основной проблемой видится именно Катержинка – как бы не выбежала на двор, дитя неразумное. Помимо неотступного пригляда, Ханцо на полном серьезе предлагает заколотить двери гвоздями, и они и вправду проделывают это перед полуночью, когда все необходимое уже внесено в дом. - Интересно, он заберет Корактор сразу? – спрашивает Крабат у Юро. - Нет, конечно. Договор составлен на три года – он заберет его день в день. Крабат вспоминает вдруг, что не открывал Корактор уже несколько месяцев. Дел особенных нет, двери заколочены, Запевщица спит, спят Ева и Катержинка. Мертен, оберегая их покой, сидит под дверью спальни. Когда почувствует, что носом клюет, и невмоготу – разбудит Ханцо, тот Кубо, так до утра и дотянут. Крабат идет в комнату – ту самую, что представилась графу Морицу фон Троттель-Рехнунгспрюферу молельней, и садится за стол. Он решает открыть книгу наугад. «Это искусство отдать свою душу взамен обещанной по договору, - читает он. – Коли какая душа должна быть отдана по договору одной из сторон договора, в первый час после исполнения договора возьми золотое кольцо с любым камнем, и, надевши его на безымянный палец левой руки, во-первых, поверни раз, двигая в сторону мизинца камнем, так, чтобы камень процарапал кожу, и показалась кровь, во-вторых, трижды произнеси имя той из сторон договора, коей отдана душа, обещанная по договору, а в-третьих, сие произнеси:…» Бейгелевы штучки, бормочет Крабат. Золотое кольцо на мельнице есть, одно – но оно без камня. Пумпхутово колечко. Сейчас он жалеет о выброшенном в Лабу перстне. Не то чтоб к такому повороту событий он хотел и собирался готовиться, но все же не зря ему открылось сегодня именно это заклинание? Впрочем, раз перстня нет, оно и ни к чему. Он перелистывает несколько страниц и вдруг находит заклинание, позволяющее перекидываться мышью. Это увлекает его так, что он не может остановиться, пока не выучивает его наизусть. Самое сложное в нем – правильно щелкнуть хвостом перед обратным превращением. Крабат уже решает попробовать практиковаться, но одна мысль останавливает его. Не будет ли он считаться «явившимся» на мельницу, если, никуда не выходя, он «явится» на нее в своем истинном облике, побыв перед тем в ином? Лучше не рисковать! Он идет проведать Мертена на посту, тот как раз начинает опасно клониться головой на руки, и Крабат расталкивает Ханцо и велит им поменяться. Сам он ложится рядом с Запевщицей в спальне и долго не гасит свечу, любуясь тенью от ее изменившейся фигуры. Еще два месяца, и он познакомится с собственным сыном. Он не сомневается, что будет сын, и уже твердо решил, как назовет его. Тондой, конечно. * - Крабат! Крабат! Он вскидывается на постели. Геленка шепчет его имя, так что он едва слышит – и хочет разбудить, и жалеет. - Что? Он зажигает свечу. За окном серенький зимний рассвет. Густо валит с неба новый чистый снег. Геленка полусидит рядом с ним, обхватив рукой живот, и рука белая-белая. - Да все хорошо, но может быть ты сходишь к Мертену? Что-то… болит немного. Геленкино о себе «болит немного» для другого было бы на крик. Но больше Крабата пугает, что она хочет помощи от Мертена, то есть - заклинаний. Она-то, не позволившая ему на той неделе магией даже вынуть занозу и разворотившая себе иголкой полпальца вместо того! Мертен приходит быстро, сонный, но собранный, бережно дотрагивается, что-то шепчет, и Запевщица откидывается на подушку с испариной облегчения на лбу. - Он же не вздумает родиться раньше срока? – испуганно спрашивает Крабат. - Нет, наверное нет, - говорит она слабо. Она сама не знает. - Семимесячный если – это ничего, - встревает Андруш из-за двери (они все тут, кроме Евы с малышкой, но из деликатности не входят). – Они крепче восьмимесячных даже, кого хочешь спроси, любая деревенская бабка тебе скажет! Я вот родился семимесячным, и гляди, какой вымахал! Ей удается еще немного поспать, но проходит час, и все повторяется. Крабат и сам видит, как под тонкой рубашкой ее живот ходит ходуном. В отличие от Евы, она почти не располнела за беременность, и особенно жутко смотреть, как живот, будто приставленный к этому тонкому телу, живет своей жизнью, причиняя ей боль. Крабат сейчас готов ненавидеть будущего сына. Ева перебралась в их спальню, посидеть рядом, Катержинку утащил на закорках Андруш. Слышно, как в кухне возятся Лобош и Юро. Геленка каждую минуту придумывает Крабату дело: то просит пить, то посылает смочить полотенце, то поменять его. Он с благодарностью хватается за каждую ее просьбу. К полудню Ева выходит, кличет Мертена в тревоге. - Кажется, все-таки роды… Семь месяцев - это же очень мало! Она не доносила! Мертен является со встрепанным Корактором в руке, и ясно, что в его тетрадке нету ничего для замедления необратимого процесса явления человека на свет. Тревога за Геленку и ребенка отодвигает прочь все тревоги. Сейчас кажется спасительным благом, что накануне они заколотили двери – Витко чуть не вышел на двор машинально, потому что ни о какой другой опасности, кроме как о той, что грозит жизни матери и младенца, никто и не думает. Крабат пытается припомнить, сколько длилось появление Катержинки на свет, но и это его не утешает, все равно каждая минута мучений Запевщицы кажется ему вечностью. Мертен опытным путем устанавливает, что найденное в Коракторе обезболивающее заклинание сходит на нет через пару часов, и еще – с каждым разом действует все слабее. Юро предлагает применить сонное заклятие – оно хорошо пригодилось Еве, давало отдохнуть между схватками. На Геленку оно не действует. Юро, почесывая в затылке, отбирает у Мертена Корактор и принимается шуршать страницами. Так текут часы – светящийся круг с цифрами выведен на потолок кухни, и все то и дело бегают туда взглянуть, проверить, правда уже дело к вечеру, или им показалось, и прошло лишь несколько минут? А еще, с ужасом понимает Крабат, она не кричит. Ева орала изо всех сил, так что слышно было сквозь шум жерновов, а Запевщица лишь тяжело дышит и стискивает его руку в самые трудные мгновения. Выйдя на минуту из спальни, Крабат в изумлении слышит шум и смех: он и думать забыл про Катержинку! Она тем временем учится скакать на одной ножке вокруг поставов, а тяжелые слоноподобные удары – это Андруш показывает ей пример на себе. Хоть кому-то весело, думает Крабат со всей мрачностью, на которую способен, но тут Андруш замечает Крабата и поднимает испуганный взгляд. - Честное слово, я был семимесячный! – он тыкает себя пальцем в грудь. – Все будет хорошо. За окном снова темнеет, кажется, а может и нет – они так и не гасили свечи, поэтому сказать трудно. - Ева, - просит вдруг Запевщица чистым спокойным голосом, - попроси всех выйти, хорошо? Только ты останься. Смысла слов Крабат не понимает, и Мертен бережно разжимает его пальцы, стиснувшие руку Запевщицы, и выталкивает вместе со всеми вон. Трудно сказать, сколько времени толпятся они в коридоре, молчаливые и напряженные, как вдруг странный пронзительный звук раздирает тишину. Это кричит ребенок. Ребенок! Он жив, он кричит, он родился! Крабат, не в силах стерпеть, распахивает дверь и врывается в спальню. У Евы на руке – чуть подлиннее ее ладони – что-то нереально маленькое, красное, сморщенное, страшное, но Ева улыбается и говорит: - Ну вот и явился на свет твой сынок, Крабат. В наступившей тишине кажется, что где-то далеко-далеко обрушилась, раскалываясь, глыба льда, или пала, наконец, в треске пламени крыша горящего дома. И через миг бьют полночь часы в Лауте. И тогда первой понимает, что случилось, Запевщица. И впервые она кричит – отчаянно, неистово: - Нееееет! …господин мельник обязуется отдавать бессмертную душу того человека, который первым явится на мельницу в первый день нового года… …прожил перед тем не менее полугода на Шлайхграбенской мельнице… Вот он, этот человек, смотрите все! Вот Ева держит его, нагого и беззащитного, прожившего на земле неполную минуту, держит, высоко подняв, еще улыбаясь, еще не понимая, что случилось… Вот тянется к нему Геленка, чтобы прижать к себе в тщетной попытке никому не отдавать – тщетной, ибо есть такие силы, которым не может противостоять человек, как крепко ни цепляется, как ни пытается удержать… Вот Крабат бежит к двери, повинуясь запоздалой мысли скорее выйти наружу и войти, чтобы подменить эту душу своею… и с той же мыслью Ханцо и Кубо в четыре руки уже рвут дверь на себя, но накануне они постарались на славу, гвозди взяли самые толстые… Входная дверь легко-легко открывается наружу, будто и не было никаких гвоздей. Ханцо летит на пол, Кубо удерживается. Сначала кажется, что там, за дверью, нет никого, но потом Крабат видит темный абрис фигуры. Фигура стоит от двери далеко, на другом краю заваленного свежим снегом двора, не ближе. Это безусловно не может быть господин Кум, как его ни назови – эта фигура вдвое или втрое выше, и помимо рук, ног и головы у нее имеется пара черных крыльев за спиной. Фигура поднимает руку и указывает на младенца, которого, в последнем усилии истерзанного тела, успела перехватить Геленка, и сейчас прижимает его к груди, пытаясь спрятать. Указывает прямо на него, а потом аккуратно расправляет черные крылья, как делает сушащаяся на утесе морская птица на закате дня. Ева громко ахает, и все видят, как тонкое серебристое свечение окутывает младенца в руках Запевщицы. Это свечение звенит и густеет вокруг маленького красного тельца, испачканного кровью и слизью, и кажется, что вот-вот оторвется от него. Крабат пытается сдвинуться с места, но не может. Ноги приросли к полу, руки застыли в последнем удавшемся ему отчаянном жесте. Он только вертит головой – на дверь и на младенца, и обратно. Все мукомолы, похоже, испытывают то же самое – и никто не может вымолвить ни слова. И тогда Лобош, маленький Лобош вздыхает и делает шаг вперед. - Ладно, - говорит он буднично. – Хорошенького понемножку, да? Но вообще вы очень хорошие, парни, все-все, честное слово! А пряники были… эх, да что говорить! Было здорово. Он спрыгивает с крыльца и идет босиком через чистую холстину заснеженного двора, и белая рубашка парусом дважды хлопает за его спиной безо всякого ветра. Дверь мельницы захлопывается за ним, и Крабат видит, как серебристое свечение над телом его сына постепенно меркнет, словно вновь впитанное каждой косточкой хрупкого тела новорожденного. Тогда Ханцо и Кубо, первыми совладавшие с самими собой, вырывают, наконец, двухвершковые гвозди вместе с мясом деревянной плоти, срывают дверь с петель, и пустой двор открывается их взглядам. Совершенно пустой, укутанный белым-белым, нетронутым одеялом первого в этом году снега, на вид пушистого и теплого, как мука, которую никогда до конца не вымести из мучной каморы.