***
Этот пряный аромат, с лёгкой сладостью и заметным оттенком горчинки, Илия обожал — юнцом мог часами бродить в дедушкином саду, затянутом розовой кипенью цветов. Папа вечно морщился от того, что запах цветущих орехов казался ему слишком резким, а Илия упивался им. Тайком от папы ласкал губами тонкие лепестки. Ласкал себя, украдкой, через одежду. Мечтал, чтобы его любимый пах горькой нежностью… Мечтал — зная, что не будет любимого. Зная, что его продадут, как дорогую цацку на аукционе, тому, кто отстегнёт лишний миллион-другой кредов. Нетипичная для кириан внешность ценилась особенно — Олейя Ривай уже штудировал списки женихов, прикидывая, с кого слупить побольше. И вечерами заливал елеем уши какому-нибудь богатенькому наследнику — очередному кандидату в зятья, перечисляя школы для благородных омег, куда упорно запихивал сына. Даже если Илия просил забрать его оттуда спустя неделю. А от регулярных сыновних попыток выпилиться с шоу «папа боится продешевить» Олейя впадал в состояние дикого вепря и гневно сверкал глазами — «не глупи, Шерри! должно же альфе увидеть, кого ему предлагают в мужья!» — Покупателю должно видеть товар лицом, — шипел Илия, — хоть он и предпочёл бы пялиться на задницу! Но ежевечерние полчаса перед коммом отсиживал — отказаться значило обречь себя на долгие часы папиного воспитательного нытья. Олейя кокетничал в экран комма, Илия скалился стеклянной улыбкой, наматывал на палец рыжий локон. Кивал механическим болванчиком и ощущал себя дешёвкой на распродаже. — Пансион в Байя-Лонгарте — факультет домоводства Шерри окончил с отличием, — подбирался наконец к завершению списка папа. — Школа изобразительного искусства Гонтре. Представьте себе, наш мальчик изумительно рисует! А какие кружевные салфеточки вяжет! Да, он у нас немножко старомоден, знаете ли, любит всё такое… древнее! «Ага, пап, ты-то меня знаешь, как никто! Люблю древности! — мысленно поддакивал Илия. — Паркур. Рафтинг. О да, древние знали толк в развлечениях! Это настоящий адреналин! Совсем не то, что какой-нибудь вирт-сплав — пара нашлëпок на висках, передающих в мозг занимательное кинцо. И не вживлённые воспоминания, когда помня всё до мелочей, знаешь, что это туфта от первой до последней минуты! Но знал бы ты, как пиздецки щекочет нервы, когда настоящая горная река, бурлящая в тисках каньона точно ведьмино варево, швыряет надувное судëнышко на зубастые камни порогов… Или швыряет тебя самого в ледяную воду, и дыхалку запирает от холода, фал бешеной змеёй рвëтся из рук, а в довершение ещё и прилетит веслом по башке! Вот там настоящая жизнь! Настоящая опасность, а не дурацкий дëргающийся ложемент под жопой! Да, ещё кейв-дайвинг, нырял пару раз, а потом… сдрейфил. После того, как из подземного озера в Агнарских пещерах подняли тело Лорана Фрейна. Помнишь, ту жуть едва ли не из каждого утюга… Впрочем, криминальная хроника — не светские сплетни, для тебя-то скучное бла-бла-бла. А я был одним из тех, кто искал Лори. Трое суток. И нашёл первым. То, что от него осталось — зажатое в расщелине меж подводных камней тело, вывернутое, словно позвоночник и руки пытались сплести косичкой. А ещё у тела не было глаз, только колыхались в воде белёсые лохмы кожи вокруг пустых глазниц. Что-то уволокло Лори на самую глубину, раскурочило защитную маску и просто высосало его. Через глаза — так потом сказали криминалисты. Живого мы еле впихнули его в гидрокостюм, а из озера вытащили мумию, сморщенную, точно засохшая изюмина. Ни одной целой косточки в нём не осталось. И полголовы у Лори не было — только проломленный череп, кусок скальпа и огрызок уха, кажется… Точно не помню — блевал дальше, чем видел. Давай, расскажи… этому. Жутко интересно, с какой скоростью ты влетишь в чёрный список! Вернее, я влечу… Кстати, а what is кружевные салфеточки?» Нет, он помнил, как мистер Золтан покупал на барахолках что-то сплетённое из ниток и дырочек, отстирывал — вручную, как какая-нибудь древняя прачка, отбеливал и мазал чем-то, отчего нитки становились жёсткими, словно проволока. А после, упаковав это что-то в пластик, велел передавать папе и ни в коем случае не измять в дороге. Может, оно и было «салфеточками»? Илия в те свёртки никогда не заглядывал. — Колледж Хайрентон в Элиаде, — выкладывал папа последний убойный козырь, призванный с силой залпа фрейл-батареи разметать в прах остатки сомнений потенциального жениха. Вот тут Илия кивал абсолютно искренне. Колледж, куда его отправили шлифовать навыки «украшения» альфьей жизни — чопорный и скучный, как дом для престарелых девственников, — нежданно обернулся возможностью слиться из-под папиного надзора. Даже несмотря на придирки персонального гувернёра. — Ваши руки, Шерри! — мистер Золтан, самолично выбранный папой из сорока трёх претендентов, отчитывал его регулярно и с упорством дятла, пробивающего туннель к ядру планеты. — Это же руки землекопа! Какого-нибудь нищего шахтёра с Таларны, а не благородного лорда! А ваши губы! Шершавые, словно шкурка дохлого смурса! И ещё эта ваша дурная привычка скусывать сухие корочки! Благородный лорд терпеть не мог «Шерри», давно просёк, что в его геноме рулит порченая хромосома, незнамо как пробравшаяся сквозь заслоны генетических лабораторий, и был вечным кошмаром мастеров маникюра, парикмахеров и прочих наводильщиков красоты. А на гувернёрские нотации даже не морщился. Руки как руки. Грязь под ногтями? Так не под всеми же! Три пальца выглядят почти по-омежьи. А в остальном… Ну жёсткие от мозолей, местами в ссадинах. Это ничего — заживут. Гораздо горше ссадины на сердце — невидимые, они болели сильнее, чем разодранные в кровь ладони. И от них горечью, не приятной миндальной, а прогорклым пеплом сожжённых надежд стыла душа. Стыла, чтобы взорваться однажды льдистым пламенем ненависти и спалить дотла предопределённое будущее. Чтобы заставить поверить, что и мечты, все, до самой затаённой, сгорели в том адски холодном огне… Но перед каждой поездкой домой порченый лорд, скрипя отбеленными лучшим дантистом Элиады зубами, таскался по салонам красоты — на папу руки в мозолях и корочки на губах произвели бы неизгладимое впечатление. От такого безобразия Олейя надолго сбледнул бы с лица, а порча папиного отражения в зеркале запросто могла обернуться требованием сменить нерадивого воспитателя. Что в планы Илии не вписывалось никак — мистер Золтан тоже оказался не худшим из зол. Однажды, не дождавшись гувернёра поутру, Илия отправился искать его сам. И отыскал-таки: в коттедже для прислуги, без признаков сознательной жизни, на постели, живописно расцвеченной пятнами виски — ядрёно-зелёными, с резким запахом клерианского хвоща. Похоже, последние полбутылки мистер Золтан до рта не донёс… Перепуганный его вторжением гувернёр тёр трясущимися руками мятое лицо, а Илия бросился открывать окна — казалось, выхлопом перегара из тщедушного Золтана отравило весь воздух в крошечной комнатёнке. — Милорд… — с трудом проблеял воспитатель сквозь сушняк и колченогим крабом пополз с кровати — Илия тут же подхватил его развинченную тушку под мышки и усадил обратно. Сам присел подле на корточки. Нормальному благородному лорду впору было бы разозлиться — Илия кусал губы, чтоб не заржать. И очень надеялся, что с бодуна Золтан примет его сдавленные хрюки за выражение крайнего недовольства, пока втолковывал ему — медленно, точно разговаривал с инорасником, понимающим интерлингв с пятого на десятое: — Вылетишь обратно на Таларну… или откуда ты вылез… с таким ускорением, что и коскар на сверхсветовой за тобой не угонится. Понимаешь? Хотя-я… Меня не морозит, что проводить время тебе лучше с виски, а не с воспитанником. Договоримся? Я не поеду ябедничать отцу, а ты завязываешь лезть в мою жизнь, м-м? Надоело стряхивать тебя с хвоста всякий раз, когда мне нужно свалить отсюда! Бедняга Золтан завис надолго. Словечками из лексикона шпаны с бедных окраин Содружества дерануло, как ржавыми зубьями по мякотке. А ещё обидой. На себя самого — пил Золтан редко, но метко. И угораздило же его надраться вчера до того, чтоб забыть заблокировать дверь! Нет, раз пошла такая пляска, и он мог бы кой-чего предъявить графёнку. Чтоб его черти покусали! Мысли сквозь похмельный угар ворочались улитками в коматозе, но… Сам-то он давно в курсе, что шиложопый графский наследник, вместо того, чтоб как приличный благородный омега полировать ногти и отращивать жало для общения с себе подобными, тусуется вечерами с компанией альф, чья альма-матер как на грех располагалась всего лишь в паре кварталов от колледжа. И ладно, если б просто тусовался, хотя граф Шостхарт вряд ли уписался бы с восторга, узнав, что Шерри предпочёл компанию купецких сынков обществу равных себе. Так нет же! Неугомонный ещё и скачет с этой шайкой по крышам да заборам, точно распоследний сайгак! Оттого-то и руки у него, как у забойщика горемычного. Золтан, когда то непотребство увидел, полночи успокоительное глушил. Но вот Его сиятельству знать об этом — лучше не надо. И про то, что Бриан Терн, главный шишак той шайки, не просто терпит графёнка среди своих, а лапает, как подзаборную давалку — тоже… Золтан едва не поседел с усилий захлопнуть рот как можно крепче. Дабы не брякнуть чего-нибудь не того. Жесть ведь, как хотелось! Однако стучать сиятельству на непутёвое чадо он вряд ли решился бы. Так нечего пустыми угрозами воздух зря сотрясать. Меньше знает граф — крепче спит! Иначе Золтану самому и вывернётся всё кривым боком — не уберёг, не уследил, не оградил. Гувернёр только зыркнул хмуро и кивнул. Говорят, граф для сына жениха уже ищет — выдадут шиложопого замуж, а там, глядишь, сам образумится. Хорошо бы, чтоб шишаку, Бри этому, как звал его Шерри, ещё хватило ума дальше лапанья не зайти… Понимает ведь небось, что не ровня графский сын ему, купчонку, хоть и родившемуся с золотой ложкой во рту! Знай Золтан правду — похвалил бы себя за то, что как в воду глядел. Лишь раз Бри зажал Илию в кладовой, где прятали снарягу для рафтинга — целовал долго, голодно и зло. Вжимал его всем телом в гладкий камень стены, вжимался лбом в горячий омежий висок, и шептал, путаясь губами в огненных волосах: — Не рви мне душу, Лия, прошу… Оттолкни. Отшей — жёстко, как ты умеешь… Сам я не смогу… И быть твоим в открытую — не смогу! Бриан Терн не хуже Золтана понимал — взять за себя графского сына ему грозило не раньше, чем сам граф обеднеет настолько, что снесëт в ломбард последний фамильный перстень. Но бедняки на Кирии не приживались — бедность ведь так некрасива! Быть бедным на Кирии неприлично. Не модно. Непростительно. И семье графа Шостхарта светило бы разориться, разве если б его наследники лет триста без удержу транжирили отцовское состояние. Граф, однако, детьми не особо разжился — Олейя, подарив ему первого и единственного сына, рожать ещё отказался наотрез, утверждая, что беременность уродует фигуру. А Илия транжирой был никаким: скучал над подсунутыми папой каталогами ювелирных компаний, от отчаянных просьб присмотреть себе что-то из дизайнерских коллекций одежды делался глухим на оба уха, а на светских раутах, вместо того чтоб блистать красотой и драгоценностями, которыми увешивал его Олейя, норовил заснуть где-нибудь за вазоном с разлапистым растительным монстром в дальнем уголке зимнего сада. Сам же граф старался не морщиться, когда муж, тыча наманикюренным пальчиком в экран комма, требовал купить отпрыску «хоть эту вот изящную недорогую вещичку». Недорогой вещичкой — стоившей всего-то как средних размеров астероид, — обычно оказывался какой-нибудь спортфлаер, глайдер или скайт, но напоминать Олейе, что этим изящным барахлом забиты два паркинга под фамильным особняком, точно не стоило. Илия бредил космосом, прятал в кабинете отца рисунки настоящих боевых космолётов, а в те прогулочные летульки садился разве что в угоду папе. Граф только вздыхал, подозревая, что природа круто обмишурилась, вылепив сына омегой, разглаживал мятые листки, найденные в папках с контрактами, и перепрятывал надёжнее — в сейф для деловых бумаг. Куда Олейя не полез бы, даже оставшись вдовцом — для копания в скучных бумажках существовали секретари, поверенные и всякие там прочие нотариусы. Жениха для Илии граф, рискуя напрочь лишиться слуха от децибелов мужниной истерики, выбрал сам — наследника не слишком богатой семьи, зато курсанта-первогодка лётной академии. Не шибким красавцем курсант оказался, бледным, как чахотка в последней стадии, и белоглазым, но с лица-то воды не пить. Зато им с Илией будет о чём разговаривать, кроме модных тряпок и брюлликов, а там, если не слюбится, то может быть стерпится, надеялся граф… Просчитался. Хоть поначалу затянутый в парадный китель Зак, торжественный в шевронах и золотых эполетах, как рождественская индейка в бумажных кружевах, даже Олейю вверг в благоговейное онемение. Очарованный виконт аж позабыл шпынять мужа за то, что на этой партии они профукали как минимум три миллиона кредов. А сын на протяжении всего ужина по поводу официальной помолвки позволял курсанту держать себя за руку, и граф почти уже уверился, что… Надежды ссыпались кучкой пыльных обломков, когда Илия в ответ на наивное «научишь меня управлять истребителем?» получил со смешком «ты же омега, малыш… ты не сможешь!». Вкупе с ласковым поглаживанием щеки. Граф даже глаза прикрыл, гадая, что сейчас влепится в белоглазую рожу — ближайшими кандидатами были филе ламбруска в соусе кармамберта и креветки по-силуарски. Но Илия не зря был сыном Олейи — желваки на его скулах вздулись лишь на секунду. И улыбку его, прежде искреннюю, будто морозцем прихватило. Эта улыбка и торчала, как прилепленная к губам, на лице Илии до конца, пока граф с виконтом не проводили гостей. И сползла, словно нехотя, когда Олейя дёрнул сына за рукав: — Ну, как он тебе? — Тупая бледная спирохета! — процедил Илия, почти не разжимая губ. Тем вечером он и закрыл за собой в последний раз двери отчего дома. Но перед тем, уйдя в свои апартаменты, достал из устроенного в стене сейфа комм, купленный тайком от родителей. И набрал единственный забитый в память номер. Бри. — Мою нетронутую жопу оценили в десять «лямов». Нужна? — только и спросил он, когда на дисплее высветилось лицо отвергнутого почти любовника. И сбросил ему номер счёта, открытого по подложным документам. Комм в ответ пиликнул уведомлением о денежном переводе. И вновь Илия улыбался, когда знакомые губы целовали его исступлённо и жадно. Когда знакомые руки обнимали бережно, будто редчайшую драгоценность, а после, так и не попытавшись раздеть, сильным толчком вышвырнули за дверь под летящие следом злые, сочившиеся гневом слова: — Убирайся. В кайф продавать себя — валяй. Но я в этом не участвую. Херня развлечение. Ты так ничего и не понял? Нужны были деньги — мог попросить! Просто попросить, а не лепить из меня сволочь! С улыбкой прощался Илия с небоскрёбами Элиады, пока флаер-такси уносил его всё дальше от дома Бри по улицам, залитым светом реклам. С улыбкой смотрел в неизвестное будущее, сидя в жёстком кресле челнока эконом-класса, следующего курсом на окраинную Таларну, где тоже имелась лётная академия, пусть и не такая помпезная, как кирианская. С улыбкой впервые садился в тренажёр боевого истребителя, не зная, что спустя семь месяцев после его исчезновения граф пристальным взглядом изучал голографию, доставленную пронырами из службы безопасности. И сын, бесцветный с куцым блондинистым «ёжиком» вместо буйной рыжей гривы, казался ему чужим. А мешковатый курсантский комбез цвета мышиного помёта вызвал желание содрать это убожество и сжечь немедленно. «Куда ты дел моего сына, парень? — вопрошал граф беззвучно, одними губами — от прежнего Илии осталась тень. Но даже блёклые линзы не могли скрыть задорный блеск его глаз, и на угодливое «прикажете вернуть?» кого-то из безопасников Его сиятельство приказал, как отрезал: — Не трогать. Мой мальчик счастлив… А раздавленному горем мужу сказал только: — Шерри жив. Он вернётся, я верю… И ты верь! Лишь когда несостоявшийся муж всеми правдами-неправдами и родительскими деньгами добился назначения в состав «Бариониксов», улыбка Илии сменилась усмешкой. Равнодушной — к тому времени увяла и ненависть, некогда удушливым цветком распустившаяся в душе. — Барахлишко прикупленное забрать явился? — только и спросил он. — Ну попробуй… А лепет Зака про какую-то там любовь и слушать не стал — в проплаченные чувства ни на йоту не верил. И попытку купить его Дирку не простил. Не смог. Обязанным ему себя не чувствовал. Радовался тому, что научился жить, заперев чувства на замок — плыть по течению бесчувственной чуркой было куда как проще. Считал — ничто, никто и никогда уже не сможет выбить его из состояния равнодушного созерцателя жизни. Точнее, зрителя в последнем ряду, которому по большому счёту плевать, что там происходит на сцене. А оказалось…***
За сотни парсеков от Кирии, где корчился в холоде адского пламени юный романтик и рождался из хлопьев пепла другой — уродливый феникс, зашитый в панцирь равнодушия клон прежнего Илии, — его мечты воплотились в конкретный абрис. В катастрофический вынос мозга, одним своим появлением, походя, разметавший в щепки и щебень склеп, где Илия надёжно, как считал, похоронил способность чувствовать. И это было больно, чёрт его дери! Чувства, задавленные железной волей, с почти небытия выламывались тяжко. Крушили корку бесчувственной летаргии. Бередили, будили, тащили душу из многолетнего сна, заставляя, пусть мысленно, вновь перенестись в затянутый метелью лепестков сад. Заставляя поверить, что зыбкие грёзы, безжалостно задавленные реальностью, каким-то странным, невероятным способом облеклись в живую горячую плоть. А оно, это живое воплощение — с языком, длиннее чем Млечный путь! — так упоительно-миндально пахло, как давным-давно мечталось романтичному юноше с Кирии… Илия вдруг поймал себя на мысли, что Дэлин весь, целиком — будто тот горький миндаль. Заведомый, исконный враг, смертельно опасный. Но убери эту смертельную составляющую — и будто мягким душистым маслом обнимет… Ч-чёрт… Чёрт-чёрт-чёрт!!! Коммандер в попытке вернуть утраченную свободу рванулся снова, предсказуемо бесполезно, ещё раз — и раненой птицей забился в объятиях альфы.