Сотни тысяч лет

Весь мир размывался от горьких слез, крупными каплями срывающихся с ресниц. Мальчик громко всхлипывал, с трудом волоча поникшего брата, и от того, насколько тяжело было его нести, ему хотелось плакать еще больше. Они уже падали несколько раз, и струйки крови стекали с разодранных колен, но тревожный страх так глубоко овладел ребенком, что тот лишь рыдал, но не смел остановиться. Молодая женщина вышла к ним, будто ощутив странное беспокойство еще до того, как услышала плач своего сына. — Ниито-нии-чан съел картофельные цветы! Я оставил его одного! Это все из-за меня! Сквозь острую боль, пронзившую живот, Ниито почти ничего не слышал. Он не мог ни разогнуться, ни встать твердо на ноги, и теплые материнские объятья не могли унять ни грамма его страданий. Мальчик чувствовал себя обманутым, холодным, как кусок льда, который жгучий яд цветов расплавлял изнутри, и он вот-вот должен был навсегда исчезнуть из этого мира, раствориться прямо в чужих руках. Трехцветная фиалка, «случайно» сорванная с клумбы, едва коснулась сухих губ, как кто-то с силой шлепнул Ниито по голове. Судзуки уронил цветок себе под ноги и, поморщившись, потер ушибленный затылок, поднимая непонимающий взгляд на возвышающуюся над ним фигуру. — Будешь жрать, что попало, однажды пронесет так, что мало не покажется, — все еще грубо, но будто бы без былого отвращения предупредил его Шинадзугава, и Ниито какое-то время в любопытстве разглядывал его лицо в попытке понять, что конкретно в нем изменилось с их последней встречи. Но после до юноши все же дошел смысл сказанного, и он неловко отвел взгляд. — Зачем ты их вообще в рот берешь? — Я не знаю, — произнес Судзуки с легким раздражением, и Генья отреагировал на это взаимно, цыкнув и будто попытавшись уйти, но так и не ушел. Замечания подобного рода всегда по-особенному уязвляли Ниито, и главной причиной такой реакции становилось то, что он не мог объяснить причин собственному поведению. Это было с ним всегда, казалось бы, по крайней мере уходило так глубоко в его детство, что уже нельзя было вспомнить, с чего вообще все началось. Самая заметная его бытовая странность, вроде бы совершенно безобидная на первый взгляд, но не поддающаяся ни логике, ни контролю, будто живущая сама по себе, как-то отдельно от него в душевном плане. Судзуки понимал, что со стороны это выглядело так, будто он ест цветы. Именно он, а не кто-то другой, и смысла иного в этом действии в здравом уме нельзя было увидеть. А значит, злиться и что-то доказывать он не должен, но испорченное настроение на весь оставшийся день явно было обеспечено. — Не удивительно, что за тобой просили присматривать, — небрежно подметил Генья, но это было не то, что хотелось бы услышать из его уст. И от кого бы то ни было в принципе. — Тебе меч принесли. Не заставляй человека ждать. С этими словами Шинадзугава все же ушёл, посчитав свой долг выполненным, и Ниито проводил его взглядом, тяжело вздыхая и поднимаясь с земли. Прошло около двух недель с окончания отбора, и это было самым тяжёлым временем ожидания — пустым и нетерпеливым. Важные перемены в его бессмысленной жизни вот-вот должны были случиться, но ничего существенного в действительности не происходило, хоть юноша и заметил некоторые изменения в отношении знакомых лиц к нему. Он не признавал этого, но самый ядовитый голос, который бы звучал из уст надменной ойран, не давал ему возможности проигнорировать тот факт, что в него никто особо и не верил. И даже самые непримечательные обитатели поместья встретили его взглядом, который ясно говорил, что безумного юношу никто не ждал живым, не то что целым и невредимым. Ниито убеждал себя, что веры учителя ему будет более чем достаточно, но это не всегда было правдой, и у него не получалось оставаться безразличным к мнению других. На контрасте всеобщего скрытого презрения кузнец произвёл на Судзуки странное впечатление. Мужчина в маске Хеттоко сидел на ступенях порога и приветственно махнул ему рукой, и этот жест полностью выдал его неподдельное дружелюбие. В руках он держал то, что молодой истребитель тут же признал внутри аккуратного свертка, и это, наверное, было последним, что развеяло все подозрения юноши и позволило уверенно подойти к незнакомцу. — Так это вы Ниито Судзуки? — спросил кузнец, впрочем, нисколько в этом не сомневаясь. — Моя имя Кохэку Ишибаши. Я ваш кузнец от начала и до конца вашей службы, если со мной самим что-либо не приключится, разумеется. Он сдержанно посмеялся, а Ниито помедлил совсем немного, прежде чем ответить. — Я благодарен вам. — Не стоит. Это моя работа, — в отрицании мотнул головой мужчина, жестом подзывая юношу присесть рядом. Пальцы его стянули узел веревки и приспустили ткань, обнажая как и меч, так и чужой интерес. — По правде говоря, это было той еще задачей. Ваш учитель обладает уникальным стилем, для которого мои коллеги подбирали специальное оружие, многим превосходящее классические катаны. Конкретно ваш случай — другой. Поэтому мне пришлось действовать по методу исключений, так что ничего, кроме выдержанных традиций, по итогу не осталось. Кузнец произнес это не то в насмешку, не то с сарказмом, но Судзуки принял клинок, нисколько не задетый колкими словами. Ему нравилось, насколько консервативно мастер подошел к своей работе, и все от начала сая* до конца цука* было выполнено в духе периода Эдо: рукоять покрыта кожей ската и оплетена темно-синей шелковой тесьмой, черная цуба* с абстрактным узором облаков, расстояния между которыми составляли неровные отверстия. Просто и в то же время так точно, или, быть может, Ниито просто находился под впечатлением от вдруг сбывшейся детской мечты. — Все нормально. Я хотел себе просто катану. С остальным как-то не вышло сладить, так что вы ни в чем не ошиблись, — кивнув своим мыслям, сказал Судзуки и обнажил клинок, под потоком солнечных лучей наблюдая за переливами металла, и то, насколько тщательно он был отполирован, не могло не вызывать восхищения пред трудолюбием мастера. — Славно, что удалось вас удовлетворить. Я беспокоился, если быть честным, — сказал Кохэку, наверняка улыбнувшись под своей забавной маской, и положил руку юноше на плечо. — Клинок окрашивается под стиль Дыхания, которым владеет мечник, но так как вы не используете что-то конкретное, он может пока что не окра… О! От гарды вверх по лезвию поползли изменения, и Ниито завороженно наблюдал за тем, как клинок ничирин окрашивался в какой-то непонятный, но довольно светлый оттенок. Будто бы молочный, но более грязный — не такой яркий и вызывающий, как синий или зеленый, но тоже бросающийся в глаза из-за нехарактерных переливов для стали тамахаганэ. Разумеется, как ученик Столпа Камня Судзуки многое знал как о клинках, так и о природе их цветов, но эти знания пробуждали в нем едва ли не паническую растерянность. — Белый? — спросил Ниито, чтобы уточнить, и Кохэку задумчиво почесал щетинистый подбородок. — Скорее платиновый — один из оттенков серого. Что молодой истребитель знал точно, так это то, что клинок не окрасится, если мечник не овладел Дыханием. Судзуки считал, что так и не научился ничему, ведь оставался бесконечно далеким от своего учителя. Собственный клинок казался началом, опорой, подмостком его дальнейших стремлений, но никак не доказательством того, что нечто безбожно в нем затерялось, что искать ответ придется в той глуши, куда бы он и врагу не пожелал ступить. — Я использую Дыхание Камня, точнее пытаюсь воспроизвести каты Химеджимы-сэнсэя только лишь с катаной. Это не так эффективно, очевидно, — будто бы попытался оправдаться перед собой юноша, но вкрадчивый голос мастера проникал в его разрозненное сознание так же точно, как кузнец ковал этот самый меч. В этом голосе не звучало ни тени сомнения, и постепенно Ниито расслаблялся, даже немного загораясь прежним интересом. — Изначально существовало лишь Дыхание Солнца, и постепенно от него происходили другие. Это древо ветвилось, одно вытекало из другого, но источник оставался единственным. Возможно, неосознанно вы стали использовать совершенно другой стиль на основе стиля вашего учителя. Или на данный момент очень близки к этому. Какая-то часть вас непременно знает, что нужно делать. Которая из? Ниито нахмурился, чувствуя, что кузнец задел в нем те струны, от которых отчетливые голоса обратились в невнятный встревоженный шепот. Они знали (он знал), что никто из них не был в состоянии что-либо утаить. Среди них скрывался кто-то молчаливый, но прекрасно осознающий действительность, даже еще глубже, чем он сам (его основная часть). Почему? Почему нечто подобное существует отдельно от него? Если бы его не воспитали во вражде с суевериями и сказками, он бы непременно сказал, что некто бесплотный овладел его телом, но все незримое остальным находилось внутри. Колебалось, разбивалось на тысячи осколков, то собиралось частями, то вновь распадалось, но он оставался собой. Он был Ниито Судзуки в каждый момент своей жизни, и эта истина прочно засела в его голову, не давая распасться на куски до конца. Таинственный мечник внутри него ни разу не явил себя за эти одиннадцать лет обучения, так что юноша отказался от предложения учителя посвятить еще немного времени тренировкам. Отчего-то он был уверен, что найдет потерянную часть себя за пределами поместья, в бремени настоящего истребителя демонов. Ткань формы была жесткой, но довольно легкой. Поверх пиджака Ниито натянул черное хаори с узором йосеритсу, на котором все группы символов, вышитые белыми нитями, были разбитыми на множество многоугольных частей*. Разумеется, он не стал больше похож на самурая, но эти одежды в некотором роде компенсировали недостатки его тусклых темно-русых волос и острых черт лица, что ранее делали его облик странным и совершенно безобидным. В комнате у Ниито не присутствовало зеркало, но он все равно был уверен в этом, чувствуя себя даже немного вдохновленным. Ворон-касугай шумно залетел в окно, деловито приземляясь на тумбу и роняя с нее незатейливый подсвечник. Судзуки недовольно поморщился, скрестив руки на груди, но бессовестная птица только распустила крылья, закричав во все горло. — Ниито Судзуки и Генья Шинадзугава! Идите на запад! Демон поедает путников на тракте! Быстрее! Хватит прихораживаться! Ублюдская птица. — Согласен.