Сотни тысяч лет

Мальчишка смотрел на Шинру со странной, совершенно непонятной мольбой, и весь аппетит, пробужденный тонким ароматом юной плоти, убрал свои пальцы с голодного желудка. Этого маленького человека душила нелепая смерть, всего лишь неудачно подвернувшийся камень под его ловкими тоненькими ногами, невесомость скоротечного падения и раздробленные в болезненные крошки кости. Фумисато улыбнулся одними уголками губ, коснувшись ладонью мокрого от лихорадки лба. Мальчишка пах кислой сладостью — то запах единственного в своём роде первобытного страха перед смертью, осознанного и принятого, без сопротивления и бессмысленного отчаяния. С годами это чувство даётся тяжелее: с веками, наверное, столь затянувшееся ожидание превращается в настоящий ужас. — Я ведь умираю, господин о’ни? — спросил ребёнок, и его обращение удивило демона даже меньше, чем сама суть вопроса. — Да. — А вы там были? В загробном мире? — Никогда. Мальчик сильно побледнел, его губы задрожали от осознания, что вязкая неизвестность останется с ним до самого конца. Сердце все еще активно билось в груди, пряная кровь текла по его жилам, но Фумисато отчетливо ощущал запах скорой гибели. Добыча стремительно превращалась в падаль, насколько бы горькие слезы ни проливала в прижатые к щекам горячие ладони. Как бы сильно ему самому ни нравилось наблюдать за подлинной природной смертью, которую он никогда не ощутит сам. Не останется гнилью в земле, не будет пищей для других существ. Не переродится. Не сможет. Голод жил своей жизнью, он выедал демона изнутри неутолимой жаждой крови и убийства. Его единственное предназначение, растянувшееся на долгие десятки лет, неисполнимое, неугомонное. Как любое живое создание, о`ни должен осторожно принимать эту неизбежность. Шинра видел мутное отражение в широко раскрытых глазах. Неясные очертания, отблеск глубины застывших зрачков. Кисло-сладкий запах страха исчез, осталась лишь пряность густеющей в сосудах крови, теплая влажность свежей плоти. Мальчик умер в ритмично ушедших мгновениях, пока демон склонялся к его лицу: Фумисато пытался сжать пальцы, погрузить черные когти глубоко под мягкую кожу, но не мог. Его руки тряслись, ужас крепко схватил за горло и душил до тех пор, пока он в отчаянии не сознался в своей непростительной ошибке. Мой господин, я не способен на жалость. Я лишен своей воли и желаний, во мне не осталось ни капли связных воспоминаний, кроме страха, что внушает ваш образ. Явить истину своих слов — обгладывать крошечные кости через выворачивающую наизнанку тошноту. Ужас всегда оказывался сильнее, и демон надеялся, что все эти люди наблюдали за ним из призрачной темноты и видели его слезы. Видели его изнутри, переполненным ядовитыми соками тысячу лет назад увядшего цветка. Генья тяжело вздохнул и открыл глаза: яркие алые образы насытили память, но чужие чувства принимались как данность, как услышанный когда-то давно старый рассказ. Этот страх — он не мог ни ощутить его, ни осознать, но смутные воспоминания о матери становились горьким комом в горле каждый раз, когда нечто подобное доставалось ему в наследство от других о`ни. Кто-то однажды упомянул, что очень редко появлялись мечники, способные красть силу и неуязвимость демонов, поедая их плоть. Это было единственной надеждой на то, чтобы поравняться со старшим братом и остаться в рядах истребителей. Безумнейшая отчаянная идея, на которую он решился почти без колебаний. Не отказался, даже став ближе к тем, кого искренне ненавидел. Не собирался, пусть все эти проблески чужих мыслей высасывали из него ментальные силы. Выход за рамки человеческой природы неизбежно накладывал свой отпечаток, но пока что Шинадзугава лишь открывал все новые и новые факты о своей способности и продолжал гадать, какую цену за все это ему придется однажды заплатить. Не обратит ли его подобное окончательно, если превысить какое-то определенное число превращений? Остаются ли у него все те же уязвимые места, как и у о`ни, или собрать себя по кусочкам не получится? Когда у него неожиданно иссякли все силы, а раны продолжали кровоточить, Генья был уверен, что зашел за пределы своих возможностей. Он вытянул вперед руку, сжал и разжал пальцы. Конечность чувствовалась как-то иначе, но была вполне себе живой, со все теми же знакомыми шрамами. Не считая того, что парень знатно проблевался сразу же, как очнулся, состояние его было абсолютно нормальным. Они одолели чрезвычайно талантливого демона, но им крупно повезло. Такой опытный боец никогда бы не позволил поймать себя на ту же уловку второй раз, и как бы мерзко ни было признавать это, Фумисато сдался. Что бы там ни творилось в его насквозь прогнившей голове. У Шинадзугавы все перемешалось от этих Лун, Кибутсуджи Мудзана, а теперь еще и голубой паучьей лилии, которой как бы и не существовало в этом мире никогда. Чем ближе ты к Первому демону по крови, тем сильнее и относительно свободнее в своих действиях: низшие о`ни только питаются, лишь некоторые из них удостаиваются благосклонности своего Господина и получают право на более достойный образ жизни. Об этом истребители говорили с неохотой, и Генья прекрасно понимал, почему. В глубоких раздумьях и в уже запылившемся саднящем сожалении прошло всего два дня, но ворон-касугай навестил его на рассвете. Птица влетела в окно и села на изголовье кровати, пока Шинадзугава набивал порохом и дробью гильзы. Эти черные перья никогда не являлись просто так, но отчего-то парень не подумал о том, что услышит новый приказ так скоро. — Генья Шинадзугава, направляйся на юг в префектуру Исикава в Наканото! Судзуки Ниито приказано отдыхать, пока не залечит свои раны! — Он останется один? — этот вопрос просто вырвался из него, хотя он даже не успел что-то почувствовать по этому поводу. — В последнее время активность демонов возросла, а сил Организации катастрофически не хватает! Мы не можем ждать! Судзуки Ниито по выздоровлении пересечется с другим истребителем, он ни в коем случае не отправится на миссию один! Генья криво ухмыльнулся, хотя вся эта ситуация его сильно раздражала. Он согласился на то, чтобы быть напарником Ниито, потому что отказать учителю и личной просьбе Оякаты-сама никак не мог. Ему было глубоко плевать, своих забот хватало до тошноты, но эти люди отчего-то были убеждены в том, что он подходил на подобную роль лучше, чем кто-либо. А Шинадзугава даже не смел оспорить их решение. Приказ, преподнесенный в драматичной обертке, плотно засел в его мозгах, и в конце концов ненужное негодование отступило. Несмотря на свой крайне неприятный недостаток, Судзуки был сильным и храбрым мечником, по-детски наивным и жестоким одновременно. Генья пользовался его безрассудством, а он, прекрасно понимая это, нисколько не сопротивлялся и даже не злился. Случись их расставание немногим раньше, Шинадзугава бы вздохнул с облегчением, потому что общество такого человека было очень утомительным. Ему постоянно приходилось подавлять какое-то внутреннее сопротивление, смутно похожее на страх, и как бы настойчиво он ни пытался склонять это к отвращению, чужая непредсказуемость и какая-то искаженная логика отталкивала его именно из-за нежелания во всем этом разбираться. Нижняя половина лица была забинтована, на щеке нитями чуть просачивалась кровь и желтые пятна сукровицы. Сломанную ногу запечатали в гипс, но врач сказал, что такой сильный перелом не останется без последствий. И все-таки у него было сломано два ребра, и Шинадзугава, оставшийся с одним лишь шрамом на плече, чувствовал себя гаже некуда. Он сел на стул подле кровати, открыл рот, чтобы сказать слова прощания, но тут же закрыл его. Веки Ниито затрепетали, но юноша проснулся не сразу: чуть поморщился, пошевелил пальцами, затем открыл глаза и бездумно уставился в потолок. У него всегда был пустой взгляд, но сейчас он казался более темным, более безжизненным, и когда Судзуки повернул голову, Генье подумалось, что напарник смотрит куда-то сквозь него, не видя и не слыша. Эти нити охры, пронизывающие синеву радужки от краев зрачка, были заметно выражены в сравнении с глазами младшего брата. Иногда они становились мутно-зелеными, охра поддавалась влиянию более светлых оттенков, но Шинадзугаве никак не удавалось понять, в каком именно настроении пребывал Ниито в такие моменты. Он вообще не мог что-либо разглядеть в этих глазах, даже когда напарник становился очевидно нервным и начинал путаться в своих мыслях. Судзуки медленно протянул к нему перебинтованную руку, будто пытаясь наощупь убедиться в его подлинности, и Генья осторожно взял её обеими ладонями и положил обратно на одеяло. Ниито неожиданно улыбнулся, хоть и в своей привычной манере, но Шинадзугава смутился и нахмурился. — Твоя рука восстановилась, — констатировал Судзуки, и это его переживание казалось совсем абсурдным в их положении. — Ясное дело, куда бы она делась… Генья ненадолго опустил взгляд: ему стало ещё более неловко от того, какую нелепость только что сказал. Ниито продолжал улыбаться, а его глаза оставались пустыми и совершенно не искренними. Было непонятно, что раздражало больше — собственная никчемность или же это выражение лица, которое не менялось даже в контрасте богатой человеческой мимики. Шинадзугаве хотелось извиниться, но столь не характерный для него поступок давался с тяжким трудом, и эти слова он тоже оставил при себе. — Я ухожу на миссию в Исикава, — сказал истребитель, и они с Ниито пересеклись взглядами. Судзуки приподнял брови, но вместо удивления этот штрих сделал его похожим на провинившегося щенка. Прошло ещё какое-то время, прежде чем он до конца понял слова напарника и попытался приподняться. — Я пойду с тобой. — Ну, попробуй… Сломанные ребра наверняка отозвались острой болью, так как Ниито поморщился и с трудом разогнул локти. Он сдернул одеяло с ног, но вид гипса заставил его разочаровано замереть. Глаза распахнулись, пальцы нервно опробовали шершавую поверхность, и бессмысленность усилий легла ему на плечи не то грустью, не то лёгким раздражением. Генья знал причину, только никак не мог понять, в какой момент они вдруг стали так беспокоиться друг о друге. Заботиться о ком-то было его старой привычкой, как бы он ни пытался запихнуть эту часть прошлого куда подальше, но Ниито всегда был сам по себе, так что это его осознание, что они могут и не увидеться больше никогда, скорее напрягало, чем льстило. Шинадзугава поднялся, положил руки на плечи напарника и насильно прижал его спину обратно к кровати. Судзуки сдавленно промычал от боли, снова скосил брови в нелепом чувстве вины, и Генья раздражённо поморщился. — У тебя есть возможность побыть с семьёй, придурок. И если ты посмеешь ею не воспользоваться, то я живьём тебя зарою, — сказал он очень тихо, но с такой явной угрозой, что не понять было сложно. Ниито долго вглядывался в его лицо, затем неуверенно кивнул. Шинадзугава крепче сжал его плечи от нарастающей злости, но Судзуки вдруг произнёс то, что слишком резко изменило мнение о нем. — Им было тяжело со мной, я приносил слишком много бед. Но я рад, что теперь могу защитить их, — он тепло улыбнулся, а Генья снова удивился тому, насколько крепкими оказались его собственные предубеждения. Что этот человек поступает неправильно, что все его мотивы слишком переменчивы, что каждое его слово заведомо не имеет никакой важной истины. Он игнорировал даже то, что Ниито в деталях запоминал чужие лица и их истории, мог по памяти переписать иероглифы, которых не знал. Что уж говорить о таких вещах, как честь, чувство долга и любовь к своим близким? Этот парень вновь столкнётся со стеной непонимания, вновь начнёт обесценивать себя и принижать — и так каждый раз с новыми людьми. И пусть эта проблема казалась ничтожной для истребителя демонов, как для человека это было слишком глубокой ямой. И Генья ничем не мог ему помочь. — Не подохни, — устало произнёс Шинадзугава, и Судзуки горько усмехнулся. — И ты береги себя, Генья.