Сотни тысяч лет

Он чувствовал себя так, будто пред ним вершилось таинство: мама с нежной улыбкой приглаживала растрепанные волосы, стирала горькие слезы с измазанный щек, но как бы жалобно старший брат ни всхлипывал, Наотаро не видел в его глазах ни грамма боли, ни одного даже самого мимолетного отблеска его подлинных чувств. — Это не я. Кто-то другой. Это не я, совсем не я… — тихо бормотал Ниито, продолжая плакать, а мама лишь осторожно провела пальцами под влажными веками. Он не двигался, тонкие руки безвольно повисли. Наотаро так и нашел его — неподвижно лежащим в траве и отчаянно оплакивающим что-то. Будто он мог так легко отказаться от своего тела, выразить протест действительности таким глупым и странным поступком. Отвращение — это было не самым подходящим словом, но младшему очень хотелось, чтобы все его чувства к брату сводились лишь к нему. Вот только он боялся: руки его мелко дрожали, когда Ниито плакал на руках матери, искренне поверив в мысль, что у него нет своей воли, что кто-то живет и хозяйствует внутри него. Наотаро тоже в это верил. Не зная толком, почему. Синие глаза были пусты, но этот жалобный голос звучал так душераздирающе, что мальчик, стоя в дверях, тихо плакал вместе с ним. — Все хорошо, — ласковый тон мамы ложился на раны теплой мазью: ее облик — влажные морионовые глаза в тени густых белых ресниц, длинные смоляные волосы, под крылом которых легко можно было укрыться. Она была похожа на степную птицу, укрывающую собой стенающего птенца. — Я вижу, что это ты. Все еще мой Ниито. Время идет, на твоих глазах очень многое изменится. Ты тоже изменишься, но все еще будешь собой. Ее слова остались лишь смутными воспоминаниями: смазанные картины, которые не удавалось до конца сохранить. Однако глядя на брата сейчас, Наотаро казалось, что он невольно возвращался в ту свою слабую дрожащую оболочку. Ниито ел с аппетитом извечно трудящегося в поте лица: очень многое, наверное, могли сказать его руки — сильные, с кривыми после многочисленных переломов фалангами и белесыми шрамами. Он изменился, очень. Совсем не в ту сторону, которую можно было предполагать. Эти детали сбивали столку, как и тяжесть долгой разлуки. Здесь сидел не другой человек, во многом Ниито остался прежним. Он не излечился: ему стало немного лучше с того состояния, в котором Наотаро видел брата в последний раз, но что-то все равно было не так. В его речи, взгляде, поведении — во всем образе в целом. Когда-то он сказал, что станет самураем. Вопреки тому, что от этого титула почти ничего не осталось. Наотаро слабо улыбнулся: удалось ли брату достичь этой безумной цели или нет, в любом случае он смог зайти так далеко. Найти свое место, пусть и не самое счастливое. Тех, кому мог бы доверять, как со стороны показалось. — А твой друг, кто он? Младший Судзуки задал этот вопрос из чистого любопытства, без какого-либо умысла, но Ниито поднял на него ошарашенный взгляд. Не испуганный, скорее просто удивленный. Наотаро не сразу понял, что такую реакцию вызвало всего лишь одно слово. Точнее сказать, он вспомнил, что у брата почти не было тех, кого он мог им назвать. — Друг? — нии-сан чуть приподнял брови, замолчал не то в задумчивости, не то в растерянности, а затем широко улыбнулся. Улыбка у него была мамина. — Он очень редко говорит то, что думает на самом деле. Но я точно знаю, что его цели честны и искренни. Он хороший человек. Я жизнь за него с радостью отдам. Выражение его лица сияло странным дружелюбием. Ледяные пальцы стиснули живот — насколько страшно прозвучали его слова. «С радостью»: мало кто мог сказать нечто подобное всерьез, но Наотаро знал, что это именно так и никак иначе. — Да, я тоже думаю, что он хороший человек. Ниито еще шире улыбнулся, но младший Судзуки больше не знал, что ему сказать. О чем спросить. Вопросов у него было много, но задать их — они просто комом вставали в глотке, мучая, но не вырываясь наружу. Он уже извинился, но чувство вины не исчезло. Он высказал все, что не успел сказать в нужный момент, но отношение брата к нему нисколько не изменилось. Дни тянулись медленно: одинаковые и похожие на один продолжительный мистический сон. В какой-то момент Наотаро все же признался себе, что просто был не в силах поверить в то, что нии-сан все еще жив. Не где-то там, а прямо перед ним, в их старом доме. Первые две недели он почти не покидал своей комнаты, его нога заживала неохотно, а сломанные ребра не позволяли толком развернуться. Рана на щеке, однако, заросла быстро: только розовый неровный рубец покрывался морщинами при каждой улыбке. То были тяжелые и болезненные увечья, но Ниито не обращал на них особого внимания, будто для него это было чем-то обыкновенным. Этот разговор вновь и вновь откладывался на потом. Сезон Цую закончился, солнце господствовало над их головами со всей своей пламенеющей страстью. Воздух будто дрожал от отчаянного пения цикад, а нии-сан тепло улыбался своим мыслям. Он сидел в сухой траве под деревом, а Наотаро вдруг понял, что прошло непозволительно много времени. — Ты уйдешь? — спросил он так, чтобы это ни коем образом не прозвучало плохо, и Ниито положительно кивнул. — Я тебе не нужен, Наотаро-чан. — Это не так. Я бы хотел, чтобы ты остался дома. Он не был уверен, правда это или ложь. Ниито смотрел на него так, будто точно знал ответ, но в нем не чувствовалось ни обиды, ни осуждения. Ни радости. Наотаро понимал, что этот дом ему не нужен: родительское тепло в нем давным давно угасло, а их двоих никогда не связывала даже обыденная братская дружба. Исправлять то было слишком поздно. — Я думал, что навестить их могилу было бы правильно. Но меня приводит в ужас одна лишь мысль об этом. Что кто-то вдруг заговорит со мной, — сказал Ниито, отводя взгляд, но улыбка так и не сошла с его уст. — Я иногда слышу эти голоса, но они не говорят, не отвечают мне. Я просто помню, как они звучали. Не могу их забыть. — А я их лица с трудом могу вспомнить, — откровенно ответил Наотаро, однако он не чувствовал себя виноватым перед родителями. Не за это, по крайней мере. — Даже к Хикари не придешь? Он спросил, потому что уже стало ясно, что Ниито собирался уходить. Костыль ему больше не был нужен, и без того два месяца прошло в этом бессмысленном размышлении о том, что было бы более правильно. Наотаро не ощутил облегчения: ему действительно не хотелось, чтобы брат уходил, когда им еще было что сказать друг другу. — Не смогу. — Ладно. — Думаю, она и так знает, что я чувствую. — Может быть. — Это ее не расстроит? — Не знаю. Правда, не знаю. Я приношу цветы, но никогда не разговариваю с ними. Ниито сам расстроился, и Наотаро даже показалось, что он вот-вот передумает. Брат надолго замолчал, как-то лениво разглядывая колыхающуюся траву и бродящих по бутонам насекомых. Действительно надолго: прошло не меньше часа, прежде чем он вновь заговорил с ним, подав голос с умиротворенной обыкновенностью. — Вы с Айру уже выбрали имя? — Еще нет. Думаем, что это будет не так сложно, когда ребенок родится. Ниито вновь тепло улыбнулся. Айру ему нравилась: она приносила в этот дом материнскую любовь, и Наотаро тоже был безмерно благодарен ей за это. Он привык, он намеренно соткал для себя это полотно, поэтому такая жизнь не казалась ему оплотом счастья и любви. Обыкновенный человек не заглядывает дальше.

***

Цикада неторопливо ползла по деревянной ступени: крылья ее вибрировали, сородичи пели в тени густых ветвей. В это время года Ниито почти ничего не слышал, кроме надрывного стрекотания этих глазастых насекомых. Они пожирали все прочие звуки, будто селились прямо в его голове, как в пустой банке. Соседствуя с остальными, разумеется: их-то ни за что нельзя было ничем унять. Судзуки наблюдал за неловкими передвижениями цикады и не отвлекся, когда его накрыла чужая тень. Насекомое улетело; отчаянное пение не прекратилось. Юноша тяжело поднял голову, встречаясь взглядом с черными глазами маски Хёттоко, и что-то внутри него ответило на скрытую за лицом персонажа улыбку. — Я очень рад, что с вами все в порядке, — сказал кузнец искренне, и Ниито немного пристыженно отвел взгляд. Он ждал его, только размышления о новом мече всегда уводили к теме собственной никчемности. Годы кропотливого труда, увенчавшиеся ничем: к такому выводу истребитель пришел после того, как не смог отправиться в путь вместе с напарником. Вынужденный залечивать раны, которых мог бы избежать. Кохэку словно увидел все его переживания в этом простом жесте: он присел рядом с ним на ступени порога, кладя сверток с мечом себе на колени, и заговорил совсем непринужденно. — Я использовал ту же технику, те же материалы и даже не стал менять цвет тесьмы. Этот меч можно было бы счесть полностью идентичным предыдущему, но на самом деле они никогда не выходят одинаковыми. Если мечник ломает катану, значит, что-то в ней обязательно нужно изменить. Однако особенность этих клинков в том, что любой из них, даже из рук величайшего в Японии мастера, можно легко сломать. Кузнец развязал ткань и, взяв меч в руки, ловко высвободил его из ножен. Металл лениво сверкнул в лучах полуденного солнца, но на вид катана была точно такой же. Ниито не ощутил былого восторга: он чувствовал себя провинившимся. — Сила клинка зависит от силы мечника. Сломается ли эта катана, зависит только от вас. Вы это и без меня прекрасно знаете. — Я ни в коем случае не собирался критиковать вашу работу, Ишибаши-сан. Кохэку добродушно потрепал юношу по плечу и отдал ему меч. Его слова — это то, что неприятно блуждало на периферии мыслей, на самой чувствительной оболочке нервов. Сухой налет, который необходимо было соскоблить, чтобы уверенно идти дальше. Ниито сжал рукоять, и металл окрасился в уже знакомый бледный оттенок серого. — Я ожидал, что он не проявит цвет хотя бы сейчас. — Самоцветный клинок не передумает. Судзуки почти слышал, как он со звоном ломался в его руках. Сталь трескалась, осыпалась блестящими осколками; в ладонях оставалась лишь невредимая, но бесполезная рукоять. Если бы не Генья, этот бой бы закончился совсем иначе. Поэтому Ниито не мог ощутить вкус победы, как бы ни убеждал себя. Они пытались его утешить — по-своему, возможно, только лишь из желания перечить ему во всем. Если ты остался в живых, то все остальное абсолютно не важно. — Наверное… Судзуки тяжело вздохнул. Пение цикад вновь стало заполнять все вокруг: ненадолго, потому что с дерева пикировал давно поджидавший ворон-касугай. Птица небрежно приземлилась мечнику на голову и, выдернув ему немного волос, заверещала во весь свой птичий голос. — Ниито Судзуки отправляется на Юг! На Юг! Встретиться с Канао Цуюри! — Я знаю, что ты был здесь. Не нужно так кричать, — с досадой прошептал Ниито, но ворон лишь наклонился к его уху и выдохнул свое звонкое «Кар!».