***
Генья чувствовал себя так, будто его грызли насекомые: это ощущение было похоже на болезненный зуд где-то под кожей, но в действительности он грыз себя сам, упрямо морща нос и скалясь, отчаянно отрицая то, что ему не хотелось никуда уходить. Чужой взгляд пронизывал насквозь, и в нем, как всегда, было пусто, что ничего, кроме своего кривого отражения, Шинадзугава в них не видел. Горячий мокрый бинт царапал разбитую губу, одновременно согревая саднящую рану и вытаскивая из нее грязь, и от этой боли сердце в груди замирало, отзываясь вязкой слабостью в согнутых ногах. Синеглазый мальчик был аккуратным, но все же не таким жалостливым, как девушки в поместье, всегда заботливо обрабатывающие лёгкие и не очень повреждения после тренировок. Они всегда спрашивали, больно или нет, порой осторожно дуя на обоженные спиртом царапины, а этот даже заинтересованным не казался. Держал теплую ладонь на чужой щеке, позволяя алой крови и сукровице впитаться в бинт, и от его прикосновений становилось совсем странно, но до приступов голодной жадности приятно. Генья бы ничего не сказал. Гордость разрослась в нем болотной топью на самом дне и пожирала любую вспыхнувшую в сердце искру. Что там только ни сгнивало до черна — и жалобная любовь к брату, и воспоминания о матери, и даже это скромное желание с кем-нибудь подружиться. Он глядел на мальчика злобно, кривясь в немом возмущении, и тот никак ему не отвечал. Все пытался вытащить из раны мусор, наклоняясь даже слишком близко, что этот пыльный запах луговых цветов, в которых он вечно валялся, щекотал ноздри до острого желания чихнуть. От женской заботы Генья открещивался, чувствуя себя в их нежных руках глупым и слабым, но своеобразное «прислужничество» другого ученика Химеджимы-сэнсэя позволяло злорадствовать. Брошенный вызов читался в том, как они молчали, отстаивая свою позицию каждый по-своему, и было в этом особое удовольствие. В возможности снова подраться, игнорируя то, что это примирительное уединение было лишь мерой наказания за излишне буйное соперничество. Генье нравилось, когда вечно молчаливый мальчик смотрел на него волком после обидных нападок, и они могли понять друг друга самым действенным методом, честно определяя, кто был сильнее. Даже если обоим приходилось ходить с разбитым носом и в ярких синяках по всему телу, Генья был абсолютно точно уверен, что этот смутный восторг от драки испытывал не только он один. И так оно и было, наверное. Когда-то. В то короткое время, когда этот мальчик, чье имя Шинадзугава никак не решался спросить, был нормальным.***
Генья знал, что Ниито сидел за закрытыми сёдзи, греясь на летнем солнце и думая о своем, но это знание оказалось ложью. Судзуки не был один. Девичий голос отчего-то вызвал порыв возмущения, вынуждая Шинадзугаву недовольно нахмуриться от мысли, что эти девчонки определенно знали, в какие уязвимые места молодым охотникам стоило надавить, чтобы все же уговорить их остаться. — Глупый, они же несъедобные! Генья резко отодвинул дверцу, недружелюбно глядя на открывшуюся картину, и девочка, и Ниито одновременно обернулись, посмотрев на него с искренним непониманием: рядом спутанной кучей валялись цветы, а из сомкнутых губ мечника торчал тонкий зелёный стебель, уже заметно обжованный и готовый скрыться в человеческом желудке. Мало того, что только это порождало массу вопросов, но Шинадзугаву на этом не перестали удивлять. Аккуратный венок, который девочка все это время пыталась сплести, выпал из ее рук, и она, испуганно вздохнув, крепко прижалась к груди Судзуки. Тот просто обнял ее, ничем не возразив, и Генья на пару мгновений замер в полнейшем недоумении. На лице напарника полутенью легла теплая улыбка: он провел ладонью по золотистым волосам с отеческой заботой, словно этот ребенок не был ему чужим всего пару часов назад. Не то чтобы Шинадзугава был против, но до этого он никогда не видел ничего даже отдаленно похожего на счастье в этих глазах, а девочка так легко до него достучалась. Это вызвало ещё больше непонятных, почти что ревностных чувств, но от осознания их природы Генье тут же стало неловко. — Я что, настолько страшный? — спросил он, садясь на деревянный пол рядом, и девочка ещё крепче вжалась в мечника, полностью пряча лицо в ткань пиджака. Генья перевел хмурый взгляд с нее на Ниито и сначала задался вопросом о том, какого черта она вообще к нему прицепилась, но быстро все понял. В чужом тепле и он бы в ее возрасте рад был утонуть: у нее не осталось ни отца, ни матери, а страх сестры не внушал столь необходимого чувства безопасности. Другое дело, что Генья не знал, почему Судзуки показывал эту свою сторону так выборочно. Ведь их всегда окружали такие же брошенные дети, порой видавшие ужасы куда страшнее, чем грядущая бедность и сбежавший отец. — В моей смерти нет ничего такого. Всем было бы только лучше, если бы это произошло. Я бы все равно никогда не согласился жить вместо того, кто заслуживал этой жизни больше, так что казнь меня нисколько не беспокоит, — произнес он тихо, все ещё тепло улыбаясь, и Генья отвёл помрачневший взгляд. — Но я не хотел, чтобы ты был со мной. — Об этом надо было раньше говорить. Поезд уже уехал. — Ты ведь можешь просто… — Боже, лучше и дальше молчи! Я передумал! Шинадзугава раздражённо вскинул руки, пораженный, что этот дурак смел ему ещё что-то предлагать, но относительно счастливое лицо Ниито исказилось в досаде от того, что напарник его совсем не понимал. И пусть — все связанное со смертью Генья категорически отказывался переваривать, как бы это ни отразилось потом на их отношениях. Они надолго замолчали, хоть и их короткий диалог мало походил на ссору. Не будь здесь этой девочки, Шинадзугава бы вытряс из него всю душу, пока тот не перестал бы себя жалеть, но Ниито был расстроен своими мыслями уже не первый день. Дело было даже не в том, что ему вдруг захотелось кому-то помочь. — Я ее слышу, хотя она не может говорить мне такие вещи. И что самое страшное, я рад, как был рад слышать этот голос тогда, — сказал он спокойно, вновь гладя девочку по волосам, и Генья не сразу заметил, что глаза его покраснели от подавленных слез. — Я больше не вижу никакой разницы. Как бы ни старался себя убедить, что все это неправда, я не могу игнорировать то, что слышу и чувствую. Порой мне проще прислушаться, чтобы хоть кто-то из них успокоился, но далеко не всегда это что-то приемлемое. Генья, ты ведь можешь просто уйти. Давай ты уйдешь?