Сотни тысяч лет

Нужные слова никак не находились, а Ниито чувствовал — все сломается, если ему не удастся правильно объяснить, добиться жизненно необходимого понимания и принятия того, что так ужасно хотелось сделать. Лицо Геньи искажалось в приступе растущей злости, и с усилением этого контраста надежда стремительно терялась: он упрямо не желал ничего понимать. Внутри будто что-то надломилось, и Ниито только открыл рот в попытке возразить, но все это стало казаться ему совершенно бессмысленным. Никаких возражений так и не последовало, а Шинадзугава умел нагнетать своим присутствием лучше, чем занесённый над головой меч. Ниито искренне сожалел, но все было таким изначально, как бы он ни старался это изменить. Чужая сердобольность — всего лишь способ потешить свое себялюбие. Сколько бы тебя ни кормили и ни лечили твои раны — это ничего не значит. Генья не такой, и именно в этом была вся проблема, потому что ни дружбы, ни этого трепетного тепла Ниито никак не ожидал вдруг снова ощутить. Без того хрупкая скорлупа трещала под тяжестью этих чувств, разделяя уже разделенное, вселяя раздор в беспокойные отношения разобщенных частей, и хотелось поддаться, сделать вид, что его хрустальный мир не рушился, но вся эта каша из осколков и внутренностей по итогу досталась бы Генье. Ему это совсем не нужно. Если бы он только сам это признал, если бы только согласился уйти. Пение цикад насиловало барабанные перепонки изнутри, и Судзуки только видел, что чужие губы двигались в раздраженных высказываниях о нем, но больше не слышал. Эти шумы наполняли его голову будто в попытке разорвать, как гнилую дыню: их стрекот — слова, их отчаяние — его истинное желание сбежать, потому что все это находилось внутри, а не снаружи. Ниито готов был проявить слабость и просто прижаться к этим теплым рукам, но в чьи объятья бы он ни стремился раньше, никто не мог прекратить его страдания. Ты ломаешь все, к чему прикасаешься,— говорил голос в голове, но это всего лишь слова Наотаро, сказанные им когда-то давно. — Ты ещё не знаешь, какой обузой я могу быть, Генья. Черные глаза распахнулись в удивлении, и Ниито тут же во всем себе признался: что ему очень этого не хватало, что вынужденное напарничество зашло даже чуть дальше дружественных отношений лишь из-за его капризных желаний. Он забылся и увлекся, а обстоятельства вместе с тем никак не изменились. Рука легла на его плечо, и он вздрогнул, тут же ощущая тяжесть ребенка на коленях и инстинктивно прижимая девочку к себе. Генья сразу убрал руку, явно трактуя этот жест как-то по-своему, и нервный вздох его Ниито услышал даже чересчур отчётливо. — Думаешь только о себе. — Это неправда… — О-о-о, ещё какая правда. Ведь чужие головы тебя не волнуют. Важно только то, что творится с твоей. Шинадзугава выждал пару мгновений и поднялся, возвращая этот эпизод к своему зачаточному состоянию, — вопрос все ещё оставался открытым, а Судзуки лишь чувствовал, что они неумолимо ползли куда-то назад.

***

— К тебе добры, только пока жалеют, — промурчал белый кот, вытягиваясь на солнце пушистой струной и перебирая над довольной мордой когтистыми лапками. Он тёрся об руки Ниито с самозабвенной нежностью, словно эти касания приносили ему блаженное удовольствие, от которого кот переставал быть проказливым хищником, ворующим у соседей цыплят. Его шерсть была мягкой на ощупь, но на кончиках пальцев оставалась серая пудра пыли каждый раз, когда мальчик позволял животному улечься у себя на коленях. — Ты меня тоже жалеешь? — Только пока ты делаешь то, что я хочу. Не думаю, что люди поступают как-то иначе, — произнес кот с ленивым спокойствием, и Ниито стало раздирать чувство необъяснимой досады. — Получается, что все плохие? — Нет, но ты ведь не можешь знать наверняка. Сегодня тебя покормили, а уже завтра выставили за порог. Даже доброму поступку нужно подходящее время и место. Пушистый живот вибрировал под ладонями, и этот тяжёлый голос звучал откуда-то оттуда: облик ласкового зверя был обманчив, и Ниито знал, что если сделает что-то не то, эти когти в тот же миг будут драть ему кожу. Вообще кот никогда не говорил мальчику что-то доброе, от упоминания радостных и светлых вещей он только презрительно фыркал, утверждая, что вся эта любовь к другим для наивных глупцов. И Хикари ему совсем не нравилась. Порой он отзывался о ней так плохо, что Ниито от обиды долго его не кормил. Мальчик испуганно вздрогнул, когда две ладони задорно хлопнули его по плечам. Кот недовольно мяукнул и сполз к траве, принимая максимально удобное положение, и белый пушистый хвост его нервно дёргался из стороны в сторону. Звонкий девичий голос его раздражал, и Ниито снова на него обижался. — Ты умеешь разговаривать с животными? — спросила Хикари, садясь рядом и тут же протягивая к коту руки. Тот не сопротивлялся, но злобно поджал уши и глядел на девочку исподлобья, бормоча что-то очень неприятное в ее адрес. — Вовсе нет. Я сам с собой говорил. А ты думаешь, что это менее странно, чем говорить со мной? Ниито покраснел, но Хикари только лучезарно улыбнулась ему. Как всегда. Ее не удивляли странные вещи: та красноглазая лягушка говорила, что Хикари тянулась ко всему плохому лишь из любопытства, и Ниито не знал, с чего она вообще так решила. Его собственное сердце болезненно замирало каждый раз, когда эти черные глаза заглядывали ему в лицо, и это ощущение нельзя было назвать плохим. Оно было похоже на то тепло, возникающие в груди в один из тех редких моментов, когда ото-сан обнимал его: инстинктивное желание прижаться, вдохнуть чужой запах, отринуть одиночество хотя бы ненадолго. Хикари довольно гладила кота за прижатыми ушами, не слыша его недовольного ворчания и наивно полагая, что ее ласки будет достаточно, чтобы растопить эту ледяную неприязнь. Боже, пожалуйста, пускай это никогда не кончается. Она подняла свой добрый взгляд… И все как-то изменилось. Ниито видел Хикари, словно стоя на деревянных ступенях ветхого порога ее дома, и эти руки были совсем маленькими в сравнение с его. Он не сразу понял, что обманул себя: все это было так давно, что пора бы уже было забыть. Вот только не забывалось. Почему он помнил все так отчетливо? Вплоть до мелких деталей любимого образа, вплоть до цветов и запахов их окружения. Взгляд к взгляду — слово в слово. Прошлое ни на миг его не отпускало, с годами становясь неподъемным грузом, цепью тянущим за шею глубоко в эту пропасть, и ему казалось, что он прожил уже сотни тысяч повторяющих друг друга лет в тревожном наблюдении за их неторопливым течением. — Почему вы плачете? — спросил мягкий голос, и нежная ткань чужих рукавов осторожно коснулась мокрых щек. Бордовый синяк отозвался жгучей болью, но Ниито только вымученно улыбнулся. — Самураи ведь не плачут. — Такой глупый, все плачут. Мой папа постоянно плакал. Черные глаза наполнились влагой, словно Инори могла чувствовать ту же тоску, и это сделало ее еще больше похожей на Хикари в глазах Судзуки. Он взял ее лицо в ладони, и горячие слезы тут же скользнули ему прямо в руки, солью обжигая мелкие царапины и незажившие мозоли. Такой несчастный ребенок, и из всех возможных охотников в ее доме оказался именно он, еще более никчемный и несчастный.

***

Они все шептали что-то неразборчивое. Порывы ветра снаружи приносили их невнятные реплики, создавая ощущение наглых сплетен за закрытой дверью. Однако тон их голосов был полон тревоги и страха, и Ниито не мог уснуть. Сердце его билось слишком сильно, и казалось, что артерии вот-вот не выдержат настойчивого ритма его безумных сокращений и разорвутся прямо в груди. Мечник осторожно повернул голову, и умиротворенное сном лицо Геньи его немного успокоило, хоть и напугало этим порывистым откликом где-то внутри. К тянущемуся от уха длинному шраму хотелось прикоснуться: рубцовая ткань наощупь наверняка была мягкой и гладкой, как у Гото-сэнсэя, только от Шинадзугавы пахло не весной, а порохом и кровью. Это немного сбивало с толку, хотя Ниито никогда не пытался найти покойного учителя хоть в ком-то из живых. Было в этом что-то незнакомое, зверем подкравшееся к тлеющему костру, но в то же время мечник понимал, чем конкретным являлись эти чувства. И их было приятно кормить. Ниито вытянул руку, почти дотрагиваясь до чужого футона, но тут же крепко сжимая пальцы и стискивая зубы. Ничего, кроме противоречий. Тебе то очень хочется, то страшно. Если он умрет, тебя не станет. — Прости… Тень стояла прямо над ним, низко наклонившись, и Ниито даже казалось, что алые краски в ее лице закапали ему на постель.