Сотни тысяч лет

Сотни подвешенных тел. Концы веревок растворялись в черной пучине небес. Яркие всполохи искр, гневные перешептывания стариков. Предчувствие страданий будто смяло его голову стальными ладонями, выпустив наружу призраков, прячущихся по углам, и Ниито ощутил такой прилив ужаса, что едва смог вдохнуть. Все вокруг казалось лишь наваждением, кошмаром, что никогда не заканчивался. В изувеченном мужчине угадывались смутно знакомые черты: лживые, как и все, и нельзя было разобрать, в какой момент картина вдруг сменялась на реальность. Противный звон возвестил о выстреле, который Ниито не услышал. Он отшатнулся в сторону, схватившись за правое ухо, и оступился. Удар ногой в ребра, острый конец меча впился в плечо будто острой иглой, хотя почти не касался. Снова все тот же сон — учитель возвышался над ним непроглядной теменью, и кровавые краски пузырились и мешались у него вместо лица. — Ниито! Далекий голос едва проникал сюда сквозь тугое полотно иллюзий. Жаждущих воспоминаний, голодных до внимания к себе. Они не спрашивали, не угадывали момент, лишь обретали плоть в эпизоды сокрушительной сломленности. Дыхание смерти — так Ниито считал, готовый расплатиться за свою слабость перед явившейся тенью учителя. Зыбкая граница реального мира ускользала вместе с последней возможностью осознать, что ни один из его снов не нес в себе ни грамма истины. И то чувство, что возникает посредством зрительного контакта и воспринимается либо как удовольствие, либо как неудовольствие, либо как нейтральное ощущение, также не является вашей сущностью, — отдалитесь от него. Если вы отдалитесь от него, это принесёт вам пользу и счастье. Сидя на валуне и сомкнув ладони в молебном жесте, Химеджима-сэнсэй зачитывал Натумхака Сутра, некогда заставляя Судзуки вызубривать ее с повисшей на пальцах мала. Его голос поселился среди других монотонными повторениями буддийских учений. Один из немногих, кто не разобщал, а пытался создать некое подобие порядка. Ниито поднялся. Линию его шеи преследовало острие обнаженной катаны, искаженное алым лицом Рёсуке будто издавало свой собственный жужжащий звук. И то чувство, что возникает посредством слухового контакта и воспринимается либо как удовольствие, либо как неудовольствие, либо как нейтральное ощущение, также не является вашей сущностью, — отдалитесь от него. — Ниито! Жидкую поверхность будто ударила волна вибрации. Одна единственная клетка глубоко в мозгу свербила отчаянным желанием отринуть этот сон, но ее стенания казались лишь нелепой ложью, очередным притворством. Ниито учится. Ниито вновь и вновь воздевает катану в бессмысленных попытках противостоять самому себе. Безликая фигура учителя кажется ему монументом, посвященным глубокому разочарованию. Он делает медленный выпад, с точностью повторяя отпечатавшуюся в памяти траекторию, и в тот же миг пламя поглотило поместье самурая, отбрасывая пляшущие тени. Жар коснулся лица, обжег руки, затем втянулся назад, с грохотом захлопывая седзи. И то чувство, что возникает посредством тактильного контакта и воспринимается либо как удовольствие, либо как неудовольствие, либо как нейтральное ощущение, также не является вашей сущностью, — отдалитесь от него. — Ниито! Приди уже в себя! — Генья… Я в себе. Я здесь. Он не даст мне уйти. Ниито знал, что должен сделать. В их последнюю встречу он не усвоил урок, не оправдал ожиданий, потому этот призрак так жесток и безутешен. Говоря всегда тише и спокойнее остальных, он назидал не оставлять поле боя и не совершать предсмертных ошибок. Теперь же он молчалив. Его сточенные удары сокрушали, иссекая воздух в неведомом узоре, и Судзуки вдруг вспомнил, что Гото-сэнсэй учил его лишь самурайскому искусству. И он даже не знал, каким дыханием владел учитель, если владел вообще. И то чувство, что возникает посредством умственного контакта и воспринимается либо как удовольствие, либо как неудовольствие, либо как нейтральное ощущение, также не является вашей сущностью, — отдалитесь от него. Сутра Химеджимы-сэнсэя прервалась. Многогранный шепот словно прилетел вместе с легким порывом ветра, и Ниито разобрал в нем слова: — Ты должен убить его. Угрожающе прямой стан мертвой тени излучал голодную жажду. Будто высохшая корка песка, уповающая на влагу. За этим обликом скрывалось нечто звериное, проклятое на вечные муки, но различить эти черты, очевидно чужеродные для образа учителя, Ниито не мог. Он принял стойку, взявшись за рукоять катаны обеими руками и отведя лезвие в сторону. Его мысли были вязкими, как мед: он даже мог ощутить их едва скользящее движение где-то там, прямо в голове. Ему столько раз твердили, что вина лежала на нем, будто робкий мальчишка мог убить самурая лишь потому, что был безумен. И никто из них не ведал, сколь разрушительным может быть подобное оскорбление в мире, сотканном из горьких сожалений. Удар Гото-сэнсэя отозвался пронзительной болью в руке. Ниито снова был мальчишкой, пытающимся выстоять под невыносимой мощью истинно мужской силы, не способный удержаться и вынужденный лишь отклонять атаки от себя. Неумело и криво, отчего собственное ответное наступление становилось вялым и предсказуемым. Ему не хватало решимости — уверенность в поражении пожирала остатки сил, ослепляя. — Ниито! В сопровождении грохота, далекого, словно раскат грома, омут жидких красок на месте лица расплескался, брызнув обжигающе горячими каплями. Судзуки заметил, как мышцы на руках учителя дрогнули, познав мгновение легкой слабости. И тогда что-то яростно потянуло истребителя вперед. Инстинкт загнанной в угол жертвы, рвущейся из плена зубами и когтями. Отточенные изнуряющими тренировками движения вели безмолвно и просто, легкие дышали сами, что даже сосредоточенной мысли было ненужно. Удар небесной твердью, повторенный одним лишь клинком и измененный, рассек тело противника так же, как некогда Ниито мучал себя, раскалывая камни. Однако тело Гото-сэнсэя оказалось крепче тех камней, и катана безнадежно застряла уже в грудине. Ужас обуял истребителя внезапным осознанием, что он не был властен над собой. Подчиненный злым голосам, едва не сжег заживо родного отца. Покинул дом, моря себя голодом и дальней дорогой в поисках смерти. Отрубил руку невиновному в приступе безумного гнева. И сколько грехов он еще совершил, не зная об этом. Тень учителя содрогнулась, обратившись в отца. С погруженной в грудь катаной он вдруг выставил руку, схватив Ниито за горло и оторвав его от земли. Родное лицо, изуродованное гневом и болью, желало ему смерти, или же это Судзуки так настойчиво призывал ее к себе. Отец легко отшвырнул его в сторону, и ощутив лицом прохладную влажную землю Ниито коснулся подлинной истины, что вдруг оказалась скрыта. Совсем немного, но она дала о себе знать.

***

Жгучая боль будто пронизывала его целиком до костей. Наспех перетянув ремнем руку, Генья сгорбился, не в силах вдохнуть, и кровь продолжала течь из перерубленной артерии вопреки всем стараниям. Не способный использовать дыхание, он не мог ни остановить кровотечение, ни избавить себя от боли. Лихорадочно скачущие мысли не позволяли сосредоточиться, а нужные сутры никак не вязались на языке. Демон медленно обращался в прах. Так неторопливо, будто одной ногой в Аду отчаянно не желал уходить. Даже не глядя в глаза брату, Генья чувствовал, сколь сильный и мучительный гнев одолевал Санеми. Эта битва должна была даться им проще. Без жертв, но скользко убегая от решительных ударов Дыханием Ветра Низшая Луна все же успел убить несколько человек. Однако дело было не только в этом. Упав на землю, Ниито замер, продолжая бормотать отрывки из Натумхака Сутра будто в попытке вернуть себя назад. Химеджима-сэнсэй рассказал Генье о том, что учил Ниито тем же приемам, надеясь, что в худшие времена это даст ему опору и угомонит жестокость иллюзий. Но теперь значило это только одно — худшие времена настали, не спрашивая дозволения, и свидетелем тому стал совершенно неподходящий человек. Санеми сделал шаг в сторону Судзуки, до вздувшихся вен сжимая кулаки. Его не волновало участие Ниито в убийстве демона, не волновала эта изувеченная ката, фактически давшая возможность Столпу нанести решающий удар. Генья понимал, что единственным желанием брата было выбить всю дурь, которую он не понимал, собственными руками, ведь некогда младший Шинадзугава испытывал схожие постыдные чувства. Генья заставил себя выпрямиться, взглянув на Санеми со всей грозной серьезностью, на которую только мог быть способен, но эта маска мгновенно треснула, обратившись в жалобный хрип. — Оставь его, аники. Санеми опустил полный презрения взгляд на младшего брата. Его изумрудный клинок все еще сверкал в лучах восходящего солнца, и Генья боялся, что в приступе гневного беспамятства он ранит Ниито или расправится с ним навсегда. — Ты клялся перед Ояката-сама за него, и вот во что это вылилось. Таким убогим нельзя прикасаться к тамахаганэ. Генья хотел бы сказать, что это было все, что они могли сделать, но то была бы легко распознаваемая ложь. Рана его кровоточила не по вине какого-либо плана. Он подставился, надеясь уберечь Ниито от демона, однако последнего застала врасплох слепая одержимость, с которой Судзуки отсек его руку вопреки тому, что напарник находился в зоне поражения. Удивление от внезапной боли и вдруг разгоревшаяся ярость вынудила Генью выстрелить, и все получилось так, как получилось. Он был почти уверен, что часть картечи попала Ниито в плечо. Они разменялись жестокими ошибками и поплатились за это тоже оба. Санеми с ним не согласился. Переполненный странной жаждой отмщения он демонстративно направил острие катаны на чужую руку. Генья не нашел в себе силы подняться. Всегда надеявшийся на плоть демонов, он позабыл о слабости своего человеческого тела, непредусмотрительно позволив себе потерять слишком много крови. Он вдруг понял, что спустя столько лет это была его хоть сколько-нибудь содержательная встреча с братом. В нем проснулись бесконечные сожаления: о том, что он сделал с ним, что вынудил озлобиться, принес ему столько боли и бросил гнить в одиночестве. Что больше никогда с тех пор его любимый брат не улыбался по-настоящему. — Прости… — Генья сглотнул пересохшим горлом, медленно накреняясь ближе к земле. — Прости меня, аники. Холод рос плотным сгустком где-то внутри, растекаясь по поверхности кожи. Все от начала до конца было каким-то неправильным. Младший Шинадзугава не видел, как пустые глаза Санеми наполнились совершенно неподдельным беспокойством. Он видел лишь Ниито, глядевшего на него устало и мертво, и его рану на щеке, оставленную пролетевшей в опасной близости картечью. Провалившись в сон, Генья проснулся многим позже от тепла, вдруг накрывшего мокрый от пота лоб. Он с трудом разлепил веки, едва различая в тусклом дереве потолок, затем повернул голову. Всего мгновения было достаточно, чтобы различить в удаляющемся бледном призраке брата, что тут же исчез, оставляя лишь невнятное ощущение своего угасшего присутствия. — Аники… Безнадежная слабость породила тяжелую боль в груди, ком подкатил к горлу, и одна единственная слеза все же сорвалась с его ресниц, обжигая щеку. Он не заговорит с ним — выжимать из Санеми прощение жалостью было низко, и пусть Генья ненароком ловил себя на этом, старался заслужить желанный разговор честно. Даже не зная, как, ведь без дыхания ему не суждено было и приблизиться к нему. Если бы его определили на общую миссию гораздо раньше, он бы просто упал брату в ноги, в слезах умоляя о прощении, до дрожи в руках боясь и одновременно радуясь такой возможности. Генья был к этому близок и в какой-то мере даже удивлялся, что взятой ответственности хватило на то, чтобы сдержаться и упустить свой шанс нормально извиниться. Ниито сопел, уткнувшись Шинадзугаве в плечо. Едва умостившись с краю на кровати, он крепко сжимал пальцами закованной в гипс руки белую простынь. Свою же руку Генья не мог поднять, настолько глубоко лезвие рассекло ее, прорубив до костей. Он не винил в этом напарника, не злился, разве что был огорчен от собственной беспомощности. И никчемной тупости. Ниито вернулся после битвы с четвертой Низшей Луной уже не таким, как прежде, и Генья это прекрасно видел. Должен был догадаться, что в любой момент ему могло стать еще хуже, как и говорила Шинобу. Однако он ничего с этим не сделал, потащив его с собой, и подверг такой опасности их обоих. В комнату вдруг ворвалась Аой, слегка ошарашив Генью подозрениями о том, сколько же он пробыл без сознания, раз уже был в поместье Бабочки. Однако девчонку его пробуждение не особенно взволновало. Грозно подойдя к кровати, она схватила Ниито за одежды, грубо стащив на пол, и от внезапного пробуждения тот досадливо скосил брови, почти не сопротивляясь. — Сколько раз я тебе говорила ни к кому не лезть! Генья посмотрел на своего напарника с усталой жалостью, затем спрятал эти чувства поглубже. Он приподнялся, задавая Аой крутившийся на языке вопрос. Его охрипший голос будто мгновенно выдернул у нее маску строгости, обличая настороженность. Она отпустила Ниито, и тот с глухим стуком повалился спиной на пол, ударившись затылком. — Как долго мы здесь? — Всего несколько часов. Шинобу-сан дала ему лекарств, чтобы успокоить, поэтому он ведет себя… Вот так. Впрочем, более послушным он от этого не стал, совсем ничего не слышит. Отчего-то это разозлило Генью. Он не очень понимал во врачевании, но все же мог догадаться, что природа таких лекарств попросту не могла быть безвредной. И эта Шинобу, испытывающая столь явное пренебрежение к ним обоим, — то дает какую-то очевидно бесполезную траву, то лишает последней крупицы рассудка. Однако Аой тут была не причем, но его вспыхнувшую злость все же распознала без труда. — А ты к нему сильно привязался. Ее слова так удивили Генью, что он сам не поверил. Будто и без того об этом не знал. Ему не было за это стыдно, но странное смущение все равно предательски запекло на лице. — Хочешь возиться с ним сам, я лишь рада буду. Только не давай ему слоняться по поместью. В таком состоянии он легкая мишень для дурацких шуток, а пациентов сегодня хватает. — Аой укоризненно поглядела на то, как Ниито задремал прямо на полу, но перед тем, как уйти, неожиданно добавила. — Огненный Столп, Кеджуро Ренгоку, умер.