Кружево

Не знаю всех обстоятельств этой зарисовки, я видела только момент, чувствовала ветер, запах вереска (вы когда-нибудь слышали этот запах? он как последний день лета в закате) и знала, что нужно шагнуть, потому что назад пути не было. Честное слово, я сделала шаг вместе с ними. И страшно не было. Всё случилось так, как предвидела Гермиона, всё известно было только ей. Dead can dance — Bolero — Видишь птиц? — спрашивает она совсем тихо, в ветру слова теряются, сливаются с прохладой вечернего воздуха, но Гермиона слышит. И видит птиц. Бросившись с обрыва, они проносятся над водой и замирают у самой поверхности. Оттуда на них смотрят другие птицы, те, что не могут лететь, те, что всегда остаются под водой. А затем, едва тронув тёмно-синюю гладь, они покидают подводных птиц и поднимаются в небо. Это игра, и играют они до самой ночи. — Вижу, — отзывается Гермиона и находит в себе силы коснуться чужой руки. Тёплой и мягкой руки, которой Беллатрикс не отнимает. Напротив, она тянет Гермиону к себе, обхватывает крепче, будто поднявшийся ветер может поднять её над землёй. — Это бессмертницы, — говорит Беллатрикс, глядя вдаль, тёмные карие глаза отражают водные блики и умирающее за кромкой воды солнце. В закатных лучах она безысходно красива, и Гермиона прикасается к её щеке кончиками пальцев, едва-едва. Это почему-то очень больно — и смотреть на неё, и касаться. — Они появляются там, где должна оборваться жизнь. Говорят, они все когда-то были людьми. Беллатрикс поворачивается к Гермионе, ветер бросает ей волосы на лицо, и она улыбается. — Этого ты не предвидела, правда? — спрашивает она, склоняя голову, прям как вереск за её спиной кланяется к земле от ветра. И пахнет вереском, пахнет мёдом и уходящим летом, и гарью осени. — Я видела, — отзывается Гермиона, глубоко вдыхая запах этого момента. Кружево печали расползается внутри, обвязывая рёбра и плоть. — С самого первого дня нашей встречи я видела, как ты держишь меня за руку у этого обрыва, и вереск вокруг, и птиц этих проклятых видела тоже. Безысходность тоски, вспыхнувшей в глазах Беллатрикс, жалит Гермиону прямо под сердцем. Над ними пролетает маленькая бессмертница, что-то жалобно крича. — Знала и пошла за мной, — говорит Беллатрикс, и слова скатываются в шёпот, — глупая провидица. А шёпот обращается поцелуями. Беллатрикс прижимается к губам Гермионы, тянет внутрь, чтобы тронуть языком, скользнуть по горячей мягкости чужого языка. На вкус поцелуй как мёд и полынь, и она целует, целует, будто пьёт из источника вечной жизни. То ли нектар, то ли яд, итог будет один. Пожиратели смерти подступают, они выходят из леса, тянутся, словно тени. А солнце всё глубже погружается в воду. И до проклятий остались мгновения. Гермиона отстраняется, не выпуская рук Беллатрикс. — Мы тоже взлетим, — говорит она, улыбка на её губах хранит память поцелуя и обещает гораздо больше, чем у них может быть. — Я видела, Беллатрикс, я видела. — И я, и ты, моя маленькая бессмертница? — спрашивает она, окружённая сиянием печали, последней печали на земле. — И ты, и я, — отзывается Гермиона, когда рядом ударяет заклятье. Они бросаются к воде вместе, под яростный крик тёмного волшебника, потерявшего самое важное для своей победы. И когда две бессмертницы взлетят над водой, война будет окончена, пусть об этом узнают не скоро. А мир будет стоять, не дрогнув. И каждый вечер у моря над подводными птицами будут замирать бессмертницы, чтобы следом возноситься к небу.