Кружево

В волшебном мире существовало наказание забвением. Проклятый волшебник постепенно забывал всё, что с ним было, всё, чем он был. В конечном итоге оставался лишь белый лист, на который нельзя наложить новые мазки. По сути это обезличивание и превращение живого существа в пустой сосуд. Беллатрикс не погибла, она была наказана. А Гермиона была тем, кто следил за исполнением приговора. edmund finnis — brother IV Я просыпаюсь от ласковых лучей, от золота, растекающегося по стенам и полу. Окунаю в него ноги и чувствую весь этот мир разом, будто он произрастает внутри меня, как дитя с моей кровью и моей плотью. Пахнет корицей и апельсинами. Апельсины похожи на солнце, внутри них сок и мякоть — я помню — сладкая и терпкая, как летние вечера в саду. Наверно у меня был сад, должен быть, потому что ощущение знакомое и очень реальное, но не мне судить о реальности. Кто-то ко мне приходит каждый день, я знаю это точно, потому что память исчезает, но чувство остаётся — сердце помнит, а значит, ждёт. У неё красивые волосы и добрая улыбка, я помню, что люблю её руки, тёплые и очень нежные. Она раскрывает ладони, а в ладонях у неё орехи. И тогда всё приобретает ореховый вкус, на губах особенно ярко, наверное потому, что она меня целует. Ей нельзя меня целовать, я сделала много плохих вещей, мне не говорят, каких, остальные предпочитают не объяснять свою ненависть. Но в ней ненависти нет, только шрамы. Кто-то исполосовал её руки проклятьями, я не могу вспомнить, кто. А она не хочет говорить. Она спрашивает: — Будешь ли ты помнить меня завтра? Я говорю ей, что, конечно же, буду, но с каждым разом становится всё сложнее. Воспоминания ускользают от меня, оставляя в темноте. Я двигаюсь наощупь, иногда моя память представляется мне тёмной кладовой со множеством сундуков. Некоторые из них безнадёжно пусты, но в других ещё остаются нерастраченные сокровища. Но они исчезнут тоже, сегодня я не помню её имени и почти не помню её лица, но когда она появится, я её узнаю. И она появляется. Входит лёгкой поступью и улыбается, я знаю эту улыбку. И эту печаль в глазах, они карие, почти медовые на солнце. И пахнет от неё мёдом и сухими травами, наверное это лучший запах во всём мире. Она берёт мои руки и долго гладит, прежде чем поцеловать пальцы. Говорить ей не хочется, я вижу, и это ничего, ведь если она заговорит, то расплачется. Я вижу в ней слёзы, вижу, как этот чудовищный поток плещется внутри неё, пусть молчит, пусть молчит, если так боится своих слёз. Но она всё же говорит со мной. От мягкости в её голосе плавится всё вокруг и становится неважным. Она рассказывает мне о созвездии Беллатрикс, и мне беспокойно от этого слова, оно холодное и тёмное, оно красивое, с какой-то беспощадностью в сердцевине этой красоты. Она повторяет его много раз, складывая из него странную песню-мольбу. — О чём ты молишь? — спрашиваю её, когда она садится у моих ног и кладёт голову на колени. Так очень хорошо, можно бесконечно долго погружать в её волосы пальцы и собирать тепло. — О том, чтобы забыть вместе с тобой, — мягкости в этом голосе больше нет, и пространство затвердевает. Я знаю, что это такое, это отчаяние — странное мягкое слово со сталью внутри, оно множится и во мне роится, — это то, что она чувствует. — Это ты — Беллатрикс, ты — моё угасающее созвездие. Моё имя. Моё имя. Так ли оно мне нужно, если меня не хватает на то, чтобы помнить имя, принадлежащее ей? Она гладит меня по щеке, поднимается ко мне близко-близко, и тепло, расходящееся от неё, затопляет все мои пустующие сундуки. Наверное этого достаточно. — Птица моя вербная, — шепчет она и улыбается так, что всё сколотое внутри становится целым, я чувствую себя солнцем, раскалённым и парящим в пустоте, где никому сила моего жара не может навредить, а она зовёт меня птицей, она говорит, что я птица, и веточки вербы, стоящие на окне в нелепой вазе, будто начинают новое цветение, повинуясь её словам. — Ты и здесь, и нет тебя. А я остаюсь, всегда остаюсь. Пусть не говорит этих ужасных вещей, пусть перестанет. — Поцелуй меня, поцелуй, пожалуйста, — из моего нутра поднимается волна и стремительно несётся на поверхность, и я знаю, откуда-то точно знаю, что это последнее, что у меня осталось, и я отдаю это ей. Забирай, милая, бери себе. — Целуй же скорее, Гермиона Грейнджер. Она целует меня, целует отчаянно и крепко, заполняя меня ореховым поцелуем до основания. Девочка, лежащая на полу, девочка, зовущая на помощь, девочка, идущая навстречу ко врагу, чтобы проявить милосердие. Девочка, приносящая орехи, девочка, пахнущая мёдом и сухими травами. Девочка, просящая не забывать. А больше ничего и не существует. Я помню, что апельсины внутри сладкие и терпкие. У поцелуев вкус орехов. Ко мне кто-то приходит. И просит помнить.