Собрать по осколкам

      После того, как теряешь все, можно ошибочно поверить в то, что тебя не сломает уже ничто. В этой абсолютной слабости ты чувствуешь опасную, обманчивую силу. А жизнь всегда тихо посмеивается, наблюдая со стороны, а потом забавы ради бьет еще сильнее.       Гермиона всегда была настороже, постоянно ожидала подвоха, скрытого за недолговечным спокойствием и мимолетным счастьем. Постоянная бдительность. Эти слова били изнутри стальными молоточками, оставляя кровоподтеки, истязали разум. Но этого оказалось недостаточно. Все это все равно привело к еще теплой крови, в которой искупались ее дрожащие ладони.       Мама однажды сказала ей, что быть человеком уже сложно, порой даже мучительно. Просто человеком, не плохим и не хорошим. Гермиона знала, чем оборачиваются любые привязанности. Потерями. Болью. Очередным осколком, загнанным в ошметки сердца. Знала, пока поддавалась охватывающим чувствам, пока позволяла себе целовать его, любоваться им, слушать его голос, резонирующий в венах. Так что это знание ее не спасло, оно убило ее любовь.       — Сириус, — срывающийся голос сипел.              Она приложила пальцы к шее в попытке нащупать пульс, но ощущала лишь собственную дрожь. Мокрыми, испачканными в крови руками она коснулась его щек, поворачивая к себе голову. Бледное лицо выглядело совершенно умиротворенным, словно Сириус ненадолго прилег вздремнуть. Гермиона не могла дышать и чувствовала, как отдается хлынувшему безумию.       — Сириус, — всхлипнув, громче произнесла она, как будто от звука своего имени он тут же очнется.       Она легла на его грудь, в звенящей тишине расслышала лишь воющее отчаяние. Его сердце молчало, пока ее захлебывалось кровью. Она отдернулась от него, как будто ее прошибло током, прижала ладони к губам, пытаясь задавить в себе новый крик. Глаза бешено метались, пытаясь развидеть вырисовывающийся ужас. Этого не может быть. Это все жуткий сон. Игры ее разума. Но только не реальность.       Гермиона завертелась вокруг себя, чтобы найти палочку. Кровь расходилась от нее кругами, воздух пропитывался тьмой, она поглощала пространство, подкрадывалась к Грейнджер. Рука наконец ухватила скользкое древко и направила острие палочки на Сириуса. Пальцы стянули волосы на голове, чтобы физическая боль вернула рассудок.       — Энервейт.       Долгое мгновение, растягивающееся в бесконечность. Он оставался неподвижен. Гермиона взялась за его запястье и снова произнесла заклинание.       — Боже мой, очнись, Сириус, — дрожащая рука снова и снова начала выводить руну заклинания. — Нет, нет, нет.       Она прижала его холодную ладонь к губам, закрыв глаза. Из горла вырвался стиснутый, израненный вой. Вокруг лишь темнота, и сквозь веки вдалеке сияет сапфирово-синий. Гермиона замотала головой, сжимая ее трясущимися руками, в ушах оглушающие крики Банши.       — Гермиона…       Ей казалось, что она переставала существовать, каждую клетку разрывали, кромсали без жалости, а она не могла вспомнить ничего, кроме вопящего внутри нее ужаса.       — Гермиона!       Она вздрогнула, чувствуя прикосновения из оживившейся темноты. Кто-то обхватил ее руки, вынуждая поднять голову и открыть глаза.       — Гермиона. Я здесь. Все хорошо.       Она судорожно вдохнула, не видя ничего перед собой, ощущая лишь ласковые касания. Тогда наконец ее слепота прекратилась, словно кто-то оставил брешь в ее кошмаре, чтобы она могла выбраться. Дымка рассеивалась, и она могла разглядеть взволнованное лицо Сириуса. По груди полоснули острым лезвием. Облегчение ударило еще сильнее, пронзая насквозь.       Гермиона подалась вперед, вглядываясь в каждую его черту из-за мутной завесы льющихся слез. Он не успевал стирать их с ее щек.       — Все хорошо, — прошептал он, и она уткнулась в его теплую грудь, слыша глухие перестуки обеспокоенного сердца, живого и бьющегося.       Он гладил по спине, прижимая к себе крепче, пока она не могла собрать себя по кусочкам и успокоиться. Непозволительная слабость, с которой она никак не могла справиться. Гермиона глубоко вдыхала и медленно выдыхала, чтобы прояснить разум, чтобы осознать происходящее и прийти в себя. Досчитать до трех, отстраниться и открыть глаза вновь. Она убедится, что страшного не случилось, поднимется на ноги и найдет причины.       — Ну же, зайчонок, не стоит так расстраиваться.       На один короткий миг Гермионе показалось, что все в ней замерло. Кровь перестала циркулировать в теле, легкие сжало спазмом, нейроны умерли от разряда, прошибившего ее тело. Но затем она медленно подняла голову, в глаза ударил яркий солнечный свет, льющийся через открытое окно.       В деревянную раму стучали качающиеся на ветру ветви, шелест листьев заполнил воздух комнаты, успокаивая ее тревогу. Солнечные зайчики плясали на стенах, дразнили своим назойливым светом. А ворсистый ковер ее спальни щекотал ноги.       — Ну что? Полегчало?       Гермиона подняла взгляд и встретилась с карими глазами, которые уже не надеялась когда-то увидеть. Отец тепло улыбнулся ей, шершавой ладонью стирая накатившие вновь слезы. Каждая морщинка на своем месте, она даже помнила, где каждый седой волос.       — Папа.       Эти буквы сорвались с языка так просто, как будто она не переставала их говорить, готовя с ним вдвоем ужин или катаясь на велосипеде, как будто она продолжала писать их в письмах все эти месяцы где-то рядом со словами «я люблю тебя» и «скучаю».       — Девочка моя, — произнес он так, как делал это все восемнадцать лет, так, словно не прошло полтора года и словно не было войны, потери памяти и сотней смертей. — Как же ты настрадалась.       Гермиона обхватила обеими руками отцовскую ладонь, сжала так сильно, чтобы никогда больше ее не отпускать.       — Ты помнишь меня? — в блестящих глазах плескалась надежда, оживление и впервые то счастье, которое когда-то было утеряно.       — Как же я мог тебя забыть. Ты ведь моя дочь, — нахмурившись, произнес отец и притянул ее к себе в такие позабытые объятья.       Гермиона обвила руками шею, вдыхая знакомый аромат папиного шампуня. Она дома. Слезы не прекращали пропитывать ее кожу, но она улыбалась, щурясь от косых лучей заходящего солнца. Ей было так тепло и так спокойно. Она не могла вспомнить, когда ощущала это в последний раз. Наверное, в прошлой жизни. В ее истраченной, жестокой жизни, к которой она не хотела возвращаться теперь, когда вновь обрела семью.       — Мама по тебе скучала, — вновь заговорил отец, и тогда Гермиона отпустила его, заглядывая в глаза. — Она ждет тебя на кухне.       Она рассмеялась, кивая, стерла мерцающие дорожки с щек и поднялась на негнущихся ногах. Голые стопы чувствовали шелковый ворс и паркетные половицы, которые у самой двери скрипели. Гермиона схватилась за ручку, открывая дверь, и, вдруг испугавшись, обернулась к сидящему на ковре мужчине.       — Только не оставляй меня снова, — тихо произнесла она.       — Я дождусь. Вот увидишь, — и снова улыбка коснулась губ. — Тебя ждут, иди.       Грейнджер шагнула в коридор и поспешила по лестнице вниз. Ступень за ступенью. Еще немного, и окажется на первом этаже. Но почему так долго? Узкие пролеты не заканчивались. Волнение вновь захватило голову, когда Гермиона, держась за перила, замерла в гостиной другого дома.       Над укрытым пледом креслом зависли спицы с тянущимся от них шарфом. Слышался звон посуды и шум воды в раковине, а еще стук зачарованного ножа и льющаяся из радиоприемника песня Селестины Уорлок. Гермиона нервно облизала губы и сделала несколько шагов от лестницы, оглядываясь по сторонам.       Запахи Норы проникали в ее тело с каждым новым вдохом. Здесь все было привычно, кроме тишины, разбавляемой лишь звуками, доносящимися с кухни. Где же все Уизли? Гермиона остановилась в центре комнаты и повернула голову к часам. Все девять стрелок смотрели на надпись «Косая аллея», но в тот же момент со стрекотом сдвинулись вниз, на «Дом».       Послышались хлопки аппарации, шум голосов и приближающиеся к дому шаги. Гермиона взволнованно попятилась к стене, потом шагнула к входной двери и так и осталась неподвижной, глядя на то, как она распахивается и внутрь заходит раскрасневшаяся миссис Уизли, на ходу расстегивающая пальто.       — О, милая, — звонко воскликнула она, замечая Гермиону и направляясь к ней. — Ты уже встала, детка?       Женщина заботливо взялась за ее ладонь и щепетильно осмотрела облик девушки.       — Мы не хотели тебя будить. Ты ведь так устала. Пойдем, сейчас накрою на стол, — она вновь улыбнулась, похлопав ее по плечу, но девушка уже не могла оторвать взгляда от рыжей макушки недовольного чем-то Рона, который вертелся за спинами старших братьев.       — Привет, мисс Всезнайка, не скучала? — спросил Фред, подмигивая Джорджу и закидывая руку на плечи Гермионы.       — Если и скучала, то не по нам, — с деланной печалью ответил Джордж.       — Не правда, я, — слова застревали где-то в горле, — мне не верится, что я вас вновь увидела.       — Гермиона, — жалостливо протянул Рон, и братья, закатив глаза, поспешили ретироваться. — Эти двое опять содрали с меня втридорога за какие-то шоколадные помадки. Разве это справедливо? Мы же семья в конце концов, должны…       Сбитый с толку, он взглянул на дрожащую подругу, прижавшуюся к нему, и неловко похлопал ее по спине.       — Эй, ты чего? Случилось что-то? Плохой сон приснился?       — Очень, очень плохой сон, — прошептала Грейнджер, не веря тому, что снова может коснуться Рона, что как прежде может услышать его беззаботные жалобы и шутки близнецов.       — Ну, тогда хорошо, что ты проснулась, верно? — неуверенно спросил парень.       Вечерело. Джинни наколдовала огоньки, которые повисли в воздухе, разгоняя темноту, мистер Уизли крутил ручки радио, меняя частоту, но оно то и дело отзывалось шипением. Фред и Джордж расставляли тарелки, Билл говорил о чем-то с улыбающейся Флер. А Гермиона замешивала салат, глядя за ловкими движениями миссис Уизли, с которыми она делала мясную нарезку.       На душе было так легко, так свободно, забывалась боль, забывались слезы горечи, ярость и отчаяние растворялись и тонули в тепле Норы, затухали от улыбок, которыми обменивались ее обитатели. И Гермиона тоже улыбалась, садясь на привычное место за столом и оглядывая присутствующих.       Слышались глупые шутки, бессмысленные разговоры, которые так привычны в мирное время и по которым так скучаешь после. Она не вслушивалась, только наблюдала, положив голову на ладонь и разглядывая лица, которые так давно не видела. Но чего-то не хватало. Что-то было неправильным. Гермиона нахмурилась, потирая переносицу и обратила взгляд на пустующий в углу комнаты стул.       — А где Гарри? Он скоро придет?       Вилка Рона проскребла тарелку, все стихло, и каждый посмотрел на девушку с изумлением и страхом. Рон помрачнел и залпом допил налитую в стакан медовуху. Джинни взяла ее за руку и внимательно заглянула ей в глаза, так смотрят на человека, когда сомневаются в его рассудке.       — Гермиона, о чем ты? — осторожно спросила девушка. — Гарри мертв.       — Что? — она выдернула ладонь и шокировано посмотрела на Джинни, а потом и на всех присутствующих.       — Тебе опять нехорошо? Может, приляжешь, дорогая, — дрожащим голосом спросила миссис Уизли.       Гермиона медленно поднялась из-за стола, со скрипом выдвинув стул. И все вернулось. И страх, и боль, и чувство вины, и разрывающие ощущение безысходности. Она пошатнулась, зашагав к выходу. Огоньки замигали, лица людей стали искажаться, как будто оплавились воском, ей стало нестерпимо жарко.       Она смотрела, как тело Рона покрывается волдырями и ожогами, как превращается в нечто. Пахнет кровью, пахнет паленой плотью. Пахнет смертью. Стрелки на часах завращались с бешеной скоростью. А Гермиона не могла сдвинуться с места.       Нора задрожала, стены и потолок пошли трещинами, балки скрипели, готовые обрушиться. Грейнджер упала на колени, обхватив голову руками. Комнаты заполонил грохот, как будто весь мир рушился, оседал в разгоряченные слои магмы.       — Он мертв, Гермиона. Он мертв!       — Хватит! Не надо.       — А знаешь, кто виноват в его смерти?       Она замотала головой, закрывая уши.       — Слушай… Слушай! — завопил голос, и она распахнула глаза.       На нее смотрел Гарри. Не такой, каким она его помнила. Пергаментная трухлявая кожа обтянула лицо, а во взгляде читалась лишь неизмеримая ненависть пополам с безумием. Его губы дрожали, а по ним стекал яд, разъедающий его кожу до костей.       — Ты убила меня, — прошептал он.       — Нет, — одними губами сказала она. — Я не хотела.       Костлявые пальцы впились ей в шею, повалив на пол. Все вокруг сотрясалось, воздух плавился, охваченный пламенем. А она продолжала смотреть в зеленые глаза, такие знакомые, но совершенно другие. Из горла вырывались хрипы, она теряла сознание, теряла себя в этом персональном аде. Послышался оглушающий шум, ставший кульминацией нового ужаса, и пол просел, поглощая беспомощное полубессознательное тело Грейнджер.       Удары за ударами обрушивались со всех сторон. Казалось, каждую кость ломали с особой извращенностью, с особым наслаждением. Она уже не могла кричать и стонать от боли, всего лишь пыталась упрятаться от нее в глубине черепной коробки, раскроившейся по швам. Она ударилась о пол, перед приоткрытыми веками вращался размытый, умирающий мир. У Гермионы едва были силы вдохнуть.       — Какая же ты жалкая…       Кожаные сапоги на каблуке приближались, задевая подол длинной потрепанной юбки, и замерли в метре от лежавшей Гермионы.       — Ну, здравствуй, маленькая грязнокровка. По мне ты тоже скучала?       Смех Беллатрисы возобновил карусель бесконечного страха. Господи, только не снова. Сапог наступил на горящее от боли запястье, на котором окровавленные оживали буквы. Вторая нога ступила на грудь. Добей же. Проломи грудную клетку. Доведи начатое до конца. Гермиона смиренно прикрыла глаза, чувствуя, как рот наполняется горячей кровью.       — Я баюкаю тебя, спокойной ночи, в небесах светят яркие звезды, — голос доносился откуда-то сверху, прерывался детским плачем. — Пусть серебряное сияние луны принесет тебе сны.       Ребенок совсем маленький. Голос уже сипнет от крика, и колыбельные совсем не помогают. Гермиона схватилась за кожаный носок ботинка и перевернулась набок, выворачивая ногу Беллатрисы. Тело упавшей женщины придавило ее собой, чужие ладони вцепились в волосы, вырывая пряди. Гермиона с рычанием попыталась подняться. Младенец кричал все надрывнее.       — Гори в аду, — прошипела Гермиона, нащупав под рукой канделябр и из последних сил ударив наугад.       Женщина ослабла, и Грейнджер выползла из-под тяжести ее тела, поднявшись на четвереньки. Лужа крови растекалась от разбитого черепа, а накрашенные темной помадой губы исказились в омерзительном оскале. Кудрявые волосы змеями тянулись к ней, но она подскочила на ноги, едва не рухнув обратно.       Гермиона кинулась к дверям, выбегая в другую комнату и пытаясь узнать место, в котором находилась, чтобы выбраться. Снова двери. Еще и еще. Новые комнаты. Колени подворачивались. Голова кружилась, и в глазах темнело. А детский плач был все громче. Гермиона в отчаянии остановилась, поворачиваясь вокруг себя.       Это была гостиная какого-то старого особняка. Она кинулась к окну, настежь распахивая раму. Внизу ночная пустая дорога, напротив соседские окна домов, а еще тянущийся со сквозняком запах смрада. Гриммо, 12. Родовое поместье Блэков. Гермиона обернулась, теперь она находилась в спальне.       Кровать была занавешена полупрозрачным пологом, на туалетном столике открытые пустые склянки из-под лекарств. В одном углу, рядом с платяным шкафом стояло старое зеркало в пол, в другом — люлька. Осипший плач слышался оттуда. Гермиона двинулась к детской кроватке, половица под ногой скрипнула. Медленно она наклонилась над люлькой.       Младенец всхлипнул, судорожно вдыхая, она протянула к нему руки, и ребенок замер, широко раскрытыми глазами наблюдая за ней. Неловко приподняв его, она прижала его к груди, покачивая. И наконец в доме повисла тишина.       — Тише, малыш, тише, — прошептала Гермиона, глядя в большие карие глаза.       Ребенок булькнул, засмеявшись, и маленькими пальчиками потянулся к ее растрепанным локонам. Дрогнувшие губы девушки сложились в улыбку, и она покрепче перехватила сверток, с осторожностью обхватив маленькую ладошку. На крохотном запястье был странный браслет, Гермиона ухватилась за него, поворачивая. На нем было написано имя.       — И как же тебя зовут, кроха? — с улыбкой спросила она.       Трясущаяся рука замерла на выведенных буквах. «Гермиона Джин Грейнджер». Она снова взглянула на ребенка, которого держала в руках, на саму себя, едва насчитывавшую пару месяцев после рождения. Те же глаза, те же вьющиеся волосы. Детская кожа начала сереть, покрываясь трещинами, иссыхать.       — Нет-нет-нет, — испуганно зашептала она, пропуская сквозь пальцы осыпающийся пепел, пытаясь собрать его воедино.       Но собственные ладони стали превращаться в ничто, покрываясь струпьями. Новые слезы разъедали кожу, приближая ее конец. Она больше не может. Она больше не справится. Она забивала легкие кремационным пеплом и желала умереть прямо сейчас. Из темного зеркала, стоявшего в углу, на нее смотрела девушка.       Она была неподвижна, сжимала в руке палочку и неотрывно смотрела на Гермиону. Сводила с ума, манила, добивала разум. Гермиона словно не управляла больше своим телом, когда начала приближаться к собственному кривому отражению. Полметра, только протянуть руку, и соприкоснешься ладонями.       Губы в зеркале зашевелились, и она прочитала: «Смотри». За спиной той, другой Гермионы разверзлась настоящая преисподняя. Слезы падали на пол, орошали нескончаемой капелью. Когда-то они должны ее иссушить, когда-то вместе с ними должна излиться ее искромсанная душа. А тело медленно умирало бы, наблюдая за тем, что показывало ей отражение.       Хогвартс пылал тысячей огней, тысячелетние стены плавились от этого жара. Она слышала крики. Тысячи протяжно воющих голосов, они не молили о спасении, они молили об избавлении. Она видела лица близких, друзей, она видела, как умирал каждый из них, мучительно, давясь и под конец захлебываясь желанием жить.       Она смотрела на то, как раз за разом рушится мир, который она пыталась спасти. Проносились годы. И все повторялось вновь. Мир пожирал себя в войне, которую она пыталась остановить, но и ее перемалывало в жерновах, оставляя кровавые ошметки, удобряющие новый террор. Она лежит пораженная и израненная, измученная и захваченная временем в ловушку.       Это ее собственный аттракцион поглощающей агонии. Гермиона смотрит на нее из отражения. Она спокойна, равнодушна и жестока. И ненависть затапливает каждую полость тела. Сжатый кулак ударяется о зеркальную поверхность, она кричит и бьет снова и снова. Трещины разрезают лицо, живот, запястья.       Они напитываются кровью, отражение неподвижно, и она не может успокоиться, ударяет обеими руками, разрывая на ладонях кожу, не чувствуя боли, не чувствуя ничего, кроме ярости. Гермиона из зазеркалья поправляет на голове диадему с сияющим сапфиром. Руки обхватывают облупившуюся раму зеркала, рев сопрягается со звоном разбитого стекла.       Гул в голове. Бой часов. Один. Два. Три. Часы с маятником дрожат, замирая. Гермиона стирает с лица эфемерную кровь, глядя на лежащую рядом диадему. Все вокруг в осколках стекла, руки изрезаны и медленно выпускают жизнь. В пыльной зале темно и душно. Она не хочет больше бежать и скрываться. Она глядит на себя в отражении кривого осколка и затем крепко сжимает его в ладони, даже не морщась от того, что по запястью вновь струится красный.       — Гермиона? — изумленный голос дрогнул, она слышит, как он опускается рядом с ней и тянет руку, чтобы коснуться ее плеча.       И тогда она всаживает осколок прямо в грудь, закрывая глаза.       — Тише, не спеши.       Чьи-то теплые руки убаюкивали ее в попытке успокоить. Боль пульсировала, мигрируя по всему телу раскаленным металлом. Гермиона не хотела открывать глаза, она знала, что опустится на новый круг ада, она хотела оттянуть момент.       — Все позади.       — Ты лжешь, — прохрипела она, качая головой. — Этому никогда не будет конца.       — Взгляни на меня. Диадема в шкатулке, она больше не сможет на тебя повлиять.       — Дело не в диадеме.       Веки опять начало печь, слезы намочили ресницы. Она устала кричать, устала бежать и плакать, устала биться со своими кошмарами, устала смотреть в их фантомные лики.       — Что бы не показал тебе крестраж, это все нереально, слышишь? Ты не одна, и мы еще поборемся. Но тебе нужно открыть глаза, Гермиона. Прошу тебя, доверься мне.       И она послушалась, не в силах больше мучиться и сопротивляться. Лицо Сириуса исказилось от испытанного облегчения.       — Это опять мираж, — прошептала Гермиона.       — Нет, но если так легче, то я очередной призрак, который выведет тебя отсюда. Сможешь подняться? — спросил он, маскируя волнение в вибрирующем голосе.       Она поднялась на локтях и медленно села, оглядываясь вокруг, они по-прежнему были в Выручай-комнате, у самого выхода. Рядом лежала зачарованная ею же шкатулка, рука непроизвольно потянулась к ней, но Сириус поймал ладонь, качая головой.       — Ты нашел меня?       Он промолчал, только кивнул.       — И принес сюда?       Гермиона откинулась на стоявший здесь книжный шкаф. Опустошенно взглянула на часы на запястье, стрелки снова двигались, снова раздражали назойливым тиканьем. Всего два часа. Всего два часа хватило, чтобы почти разрушить ее разум, сломить изнутри личность. А, может быть, не почти. Может быть, полностью.       — Отнеси крестраж Дамблдору, — безразлично произнесла она, даже не взглянув на Сириуса. — И ничего не рассказывай.       — Сначала я отведу тебя в безопасное место и позабочусь о том, чтобы с тобой ничего не случилось, — твердо возразил Блэк, встретив безжизненный взгляд ее глаз       — Есть нечто важнее моей безопасности и моей жизни. Выполни мою просьбу, если все еще доверяешь мне.       — Речь не о доверии. Я волнуюсь за тебя. Почему же тебе так сложно принять помощь, когда ты больше всего в ней нуждаешься? — он раздраженно выдохнул, отводя взгляд. — Или скажешь, что все в порядке, и все, что произошло в этой комнате, — легкое недоразумение?       — Это не так, — Гермиона закрыла лицо руками. — Я бы лучше снова и снова переживала Круциатус, чем то, что делал со мной крестраж. Я видела твою смерть десятки раз, и каждый раз было больно, как в первый. Я видела, как из-за меня снова и снова умирали близкие мне люди. И сейчас, — она судорожно впустила в легкие воздух, проглатывая подкативший к горлу ком, — мне просто нужно время.       Сириус злился, прикрывая глаза, она видела это. Но все же он взял шкатулку с диадемой и первый покинул комнату, исчезнув в темноте коридора. Гермиона досчитала до десяти, глядя в потолок, чтобы спастись от захлестывающих эмоций, и только потом встала на ноги и отправилась следом.       Холодный сквозняк замка кинулся, остужая потное, измученное изнутри тело. Она глубоко вдохнула и сделала шаг от исчезнувших за спиной дверей. Это первое, что она ощутила почти реально, что немного убедило в том, что она больше не плутает в лабиринтах собственных страхов внутри головы.       Регулус, замерший у стены, в первые секунды не смог издать ни звука. После того, как он услышал крик, решив проследить за происходящим, прошло уже больше двух часов. И вот наконец его любопытство оказалось вознаграждено совсем не так, как он ожидал.       Гермиона шагнула в направлении лестниц, но он тут же оттолкнулся от стены и преградил ей путь. Щепетильный взгляд пробежался сверху вниз, мазнув внимательностью по каждой детали, и оделся в изумление. Он спрятал руки в карманы, надменно приподняв бровь.       — Не могу упустить возможность сказать вам, что сегодня вы выглядите особенно… обворожительно.       Он заметил, как дернулся уголок ее искусанных губ, как они растянулись в какой-то болезненной улыбке, а потом она рассмеялась. И, наверное, именно такой смех был ему ближе всего. Так дрожат голосовые связки, только когда у человека нет сил ни на что, кроме этого чистого и ненормального в своей искренности смеха. На грани с истерикой.       — Осознаете, что теперь у меня тоже есть прочный фундамент для шантажа? — почти серьезно спросил он.       — У меня все же больше козырей, — тихо ответила Грейнджер, пропуская спутанные волосы сквозь пальцы. — Мне пустить их вход?       — Это предупреждение об опасном ходе на меня или вопрос к союзнику? — хмыкнув, спросил Регулус.       — Ты мне скажи. Твое время уже истекло.       Дорожки лунного света падали на его фигуру через витражные окна. Он опустил голову, развернулся к ней спиной, и она почти почувствовала, как он улыбнулся, бросил в ее сторону косой взгляд и выдохнул.       — Я буду работать на вас.       В жизни всегда есть поворотные моменты, есть незначительные и быстро стирающиеся из памяти, есть те, о которых мы вспомним, как о пустяке, тогда как они несли настоящую ценность, потому что в те секунды определялось все.       И сейчас по-особенному чувствовалось, что на стоп-кран уже не нажать. Экспресс на полной скорости несется вперед, окунаясь в туманное молоко и тяжело дыша дымом. И с него не сойти, не взять над ним управление.       И уже нет той легкомысленности, с которой можно забыть обо всем и просто сесть у заиндевевшего окна, глядя на всполохи проносящихся видов. Честно говоря, все чаще приходилось оставаться в тамбуре, заглатывая табачный дым поневоле. И иногда хотелось неловко спрыгнуть под гудящие колеса на истертые рельсы.       Гермиона заперлась в ванной, опустившись на кафель, выкрутила оба вентиля на максимум, откинула крышку унитаза и закрыла глаза, снова считая до десяти. Вода шумела, ударяясь о керамическую поверхность ванны. А Гермиона хотела очиститься.