***
Сердце громыхало так, что заглушало все окружающие звуки. Регулус был уверен, что если встретит кого-то, то от вопросов не отвертится, он был слишком взволнован и, как же не хотелось признавать, напуган. Прежде были брошены все силы на то, чтобы все скрыть и продемонстрировать воодушевление, обожание, благодарность, восторг. Но теперь он не мог сдерживать эмоции, словно они взбунтовались и лишили его контроля над собственным пульсом, дыханием, движениями и мимикой. Был близок отбой, школьные коридоры пустовали, Регулус бежал, отвлекаясь от боли в боку, очередное ранение, которое он допустил и даже не помнил, когда и как. Портреты перешептывались и любопытно оглядывали его, какие-то задавали вопросы, он встретил кого-то из призраков и едва не получил удовольствие пробежаться через могильный холод, отскочил в последнюю минуту и на ходу извинился. Он не тратил ни минуты, как только покинул особняк Лестрейнджей, не стал оставлять предупредительных сообщений на монете. Регулус постарался перевести дыхание, стащил с головы капюшон и кое-как поправил волосы. За дверью ее комнаты была глухая тишина, но он надеялся, что застанет ее. В ином случае это будет самая жуткая ночь в его жизни, если он просто вернется в гостиную Слизерина и вновь станет играть. Он не сможет, ему нужно выплеснуть кипящую внутри тревогу, ему нужно хотя бы недолго побыть собой. Он позволит себе это, даже если после всего пожалеет. Если случится это «после». Он постучал. Спустя долгие десять секунд дверь распахнулась. — Регулус? — Гермиона спросила это от неожиданности, коротко осмотрела его, окинув взглядом с головы до ног, и пока воздержалась от расспроса. — Заходи. В ее комнате всегда пахло свежестью, хлопком и древесиной, книгами, совсем немного — дорогим парфюмом. Он устало снял мантию, остановившись в коридоре, сразу как-то сгорбился, уменьшился, как будто постарел за день, за месяц, за этот год. На полу лежали бумаги и раскрытые книги, значит, она над чем-то работала, что-то выясняла, наверное, минуту назад сидела на прикроватном коврике и щурилась, потирая лоб. Регулус сделал пару шагов вперед и остановился намертво, когда наткнулся взглядом на замершего у кровати Сириуса. Раздражение плеснулось через край, поэтому пришлось дернуть головой вверх и как-то вбок и почти клацнуть зубами. В поле зрения снова появилась Гермиона, но он взглянул на нее так остро и зло, что она виновато впутала пальцы в кольца вязаного свитера. — Регулус, проходи, от него нечего скрывать, — тихо произнесла она. — Я не стану говорить при нем, его это не касается. — Неужели? — спросил Сириус. Регулус развернулся и дернулся обратно к двери, но брат догнал его, обогнул и, развернувшись к нему лицом, шагнул за порог. И в его взгляде он не увидел такой же злости, не увидел даже отблеска недовольства. На одну секунду показалось, что на его лице как будто отразилось болезненное выражение, но он так быстро скрылся в коридоре, напоследок коротко посмотрев позади него на Гермиону, что Регулус не успел ничего из этого осмыслить. — Он хочет видеть меня, — бросился он с места в карьер, не желая больше выжидать и обдумывать. — Завтра. Она медленно вдохнула и кивнула. А Регулус постарался сделать обратное, выдохнуть хоть немного, самое важное он уже сообщил. Он прошел за Гермионой в комнату, пока она, управляясь с палочкой, собирала всю литературу и прятала ее на полки и шкафы. Кресло, которое он занимал, когда был здесь трижды, пустовало, на спинке был накинут пуховый платок. Регулус осторожно взял его в руку, чтобы отложить на кровать и не испачкать своим уставшим, грязным телом. Легкий, словно и вовсе ничего не весил, кружевная ткань, настоящее искусство. Он любил такие изящные вещи, замечал их на других людях. Убрав его на кровать и тяжело опустившись в кресло, он смотрел на ажурное плетение, этот приятный глазу белый, нечто красивое и настоящее, незапятнанное. Гермиона подала ему стакан, и Регулус удивленно посмотрел на нее. На дне плескалась янтарная жидкость, видимо, сегодня ему вкусный чай не поможет. Он сделал глоток и впитал в себя чистую горечь. Какая-то настойка на спирту, не виски, покалывало на языке, кончик его немел. Гермиона поставила стул неподалеку и тоже села, только, в отличие от него, с абсолютно прямой спиной. Регулус попытался изменить положение, но вот теперь бок по-настоящему облизало болью. Она тут же вскочила на ноги, прошлась к шкафу и вернулась с аптечкой, доставая зелья, мази и бинты, замерла рядом с ним и смотрела строго. А у него не было сил отпираться, вступать в словесные перепалки, он никогда не позволял кому бы то ни было себя лечить. Исключением был лишь Кикимер. Но Регулус знал, что Гермиона помогает по-хитрому, неявно, так, что он просто мог выйти после ее урока и ощутить, что в груди не саднило как прежде. Сейчас он попытался стянуть с себя верх тренировочной одежды, сцепив зубы, рубашка на ребрах пропиталась кровью и прилипла, скрывая ожог. Гермиона остановила его попытки и разрезала ткань, осторожно отрывая ее. Он развернулся боком, чтобы ей было удобно, а ему не приходилось смотреть на нее, а сама Гермиона опустилась вниз, на колени, и принялась за лечение. Регулус чувствовал, что она провела ладонью над кожей, не коснувшись ее, и прохлада спасительно легла на обожженное место. Он закрыл глаза. И вот теперь ощутил, как жадно ему хочется жить. Но совсем не так. Когда-то ведь он мечтал о другом, до Темного Лорда, до того, как впервые услышал шепотки на званом вечере. Может быть, это было еще до школы, когда раз в месяц он выдумывал себе новую профессию и всей душой верил, что на этот раз окончательно. Но теперь он не мог вспомнить ни одной, ни одной яркой картинки, которую хотел бы увидеть сейчас перед глазами. Хоть одно счастливое воспоминание, не омраченное ничем, нетронутое, такое же светлое, как пуховый платок. Ведь он не мог быть таким, как сейчас, всегда, не мог. Так хотелось, чтобы кто-то напомнил ему, открыл бы детский альбом с колдоснимками или вспомнил что-то веселое, забавное или неловкое, показал бы, что он человек, что было у него что-то хорошее, ради чего он сейчас старался, ради чего будет рисковать жизнью каждый день, не зная конца. Но тот, кто знал его когда-то, теперь был чужим, Регулус не верил, что когда-либо сможет просто поговорить с Сириусом о чем-нибудь повседневном, не требующим откровений. Он видел его, и внутри поднимались протест и злоба, за которыми на самом деле скрывались другие чувства, в которых стыдно было себе признаться. Как бы он хотел сейчас отправиться к отцу, согреться под теплым, любящим взглядом. Вот он, еще один человек, который знал его настоящего, чей лечебный разговор всегда помогал сделать правильный выбор и избавиться от грызущих душу сомнений. Однако последние два года Регулус редко беспокоил его, редко делился своими волнениями, беспокойствами, потому что у отца их хватало, и здоровье его слабло и подкашивалось. Может быть, именно поэтому Регулус не мог быть равнодушен к Сириусу. Отец любил его, вероятно, даже больше, чем своего младшего сына. И после его побега, написанных в никуда писем и уговоров вернуться, его захлестнула скорбь, чувство невосполнимой утраты, хотя утрата весело расхаживала по коридорам Хогвартса и наслаждалась беззаботной жизнью. Каким же Сириус был эгоистом. Самовлюбленным нарциссом, не считающимся ни с кем. Сначала отец захромал, затем оступился на лестнице и пересчитал ступени целого пролета, после чего не выпускал из руки трости. В последнее время ноги у него болели все чаще, все сильнее, агонически и судорожно, так, что он несколько суток мог не вставать с постели. И всегда во время этих приступов, путаясь в том, что было и что могло бы быть, он спрашивал о Сириусе, о том, что его не нужно беспокоить, ведь на ужине они все равно увидятся. И Регулус успокаивал его, обещая, что не скажет, поддакивая всему, не пытаясь разубедить. Порой хотелось вцепиться в Сириуса и хорошенько тряхнуть, чтобы мозги в черепной коробке встали в правильное положение, чтобы он осознал, к чему привело его самодурство, чтобы все исправил. Чтобы не убивал отца из-за того, что не мог примириться с матерью. Но даже она, вот незадача, все равно любила его. Она была ровно такой же гордячкой, принципиальной и упрямой, но Регулус видел, что она переживала после произошедшего, видел, как надломился сильнее характер, превращая ее в истеричную мегеру. Он начинал забывать, что когда-то она была заботливой, когда-то читала им сказки на ночь, когда-то она улыбалась и даже смеялась, ради этого Регулус готов был похоронить в памяти другие болезненные воспоминания, наказания и холодность. Ему казалось, что его мир постепенно превращается в неконтролируемый хаос, подверженный саморазрушению. Ему так часто говорили о традициях, семейных ценностях и узах, но от них не оставалось ничего, кроме выжженных пятен на гобелене, ничего, кроме тяжести в груди, взаимных разочарований и горечи прошлого, в котором они были друг у друга. Регулус снова открыл глаза и повернул голову в сторону Гермионы. Она сидела, поставив локти на ноги, обхватив голову, как будто вес мыслей все-таки стал невыносимым. Регулус тоже сел, обнаружив на себе бинты и осмотрев свое тело, даже самая маленькая царапина была бережно залечена, но он по-прежнему ощущал свинец, накачанный в каждую мышцу. Стрелки на часах явно показывали неверное время, он постучал по циферблату. — Ты заснул ненадолго, — отозвалась Гермиона, разгибаясь и откидываясь на деревянную спинку стула. — На час? — Да, около того. Как себя чувствуешь? — Лучше, — ответил Регулус и только собирался поблагодарить, чего не любил, словно благодарность обязывала, но Гермиона покачала головой, останавливая. — Для чего он хочет тебя увидеть? — Беллатриса сказала только, что Темный Лорд заинтригован моим упорством и заинтересован в моих успехах на тренировках. Я думаю, — сказал Регулус, облизнув пересохшие губы, — что он спросит меня о чем-то и, возможно, даст задание. — Во сколько ты должен отправиться к нему? — Утром, до завтрака. — Ты хочешь, чтобы я наложила заклинание? — спросила наконец Гермиона, он ждал этого вопроса и подготовил ответ. — Нет, — слабая и бесхребетная его часть страстно хотела ответить согласием, но он не позволил себе расслабиться. — Регулус, если ты волнуешься, то это может помочь, — тихо начала она. — Я смогу скрыть от него то, что следует, — сказал так, чтобы сам мог поверить. — Я не только за это беспокоюсь, я же вижу, ты… Регулус посмотрел на нее после затянувшегося молчания и сглотнул. Неужели настолько очевидно? Но он ведь обещал себе не скрываться сегодня. — Все прошлые встречи я благоговел перед ним. Это было более достойно, чем страх. Лучше бы я ощущал презрение или злость на него. — Бояться — это нормально. Мне страшно все время, каждый день. Иногда страх помогает сильнее, чем ненависть, иногда это тоже двигатель. Я лишь хочу, чтобы все завершилось благополучно. Ему не в чем тебя подозревать, незачем решетить твой разум, а ты талантливый окклюмент и сможешь защитить свою память. Главное, завтра поверь в то, что тебе нечего скрывать, поверь в то, что твоя преданность неизменна. Регулус кивнул, снова отвернувшись. — Ты помнишь, что должен отвечать? И он опять отделался лишь движением головы. Сил не осталось на что-то большое, говорить не хотелось. Ничего не хотелось. Гермиона кусала губы, значит, нервничала, хотя в голосе не было слышно, такой пустой, обезличенный. Меньше всего он хотел, чтобы она вела себя иначе, навязчиво уговаривая его, что все будет хорошо, или, что еще хуже, извиняясь или выказывая сожаление. — Ты можешь остаться здесь сегодня. — Я уйду, — тут же возразил он. Но Гермиона уже поднялась на ноги и накинула на себя пуховый платок, пряча за ним руки. — Останься. Тебе необходимо выспаться. Я буду в кабинете, мне все равно не уснуть. Если что, на тумбочке есть зелье. Регулус заметил перламутровый блеск Сна без сновидений во флаконе и после смотрел, как она уносит с собой белый. Ей шло, только выглядела она еще более хрупкой, почти болезненной. Дверь тихо закрылась. В комнате была чуть ли кромешная темнота, он до этого не замечал, только газовая лампа потрескивала на столе, через мутное стекло огонек был виден неясными разводами. Ложась на мягкую кровать и закрываясь оставленным в ногах пледом, Регулус чувствовал облегчение, что хотя бы одну ночь мог побыть один, без тяжелых раздумий, без молчаливого присутствия других людей. Гермиона была права, ему нужен был отдых перед днем, когда он может разрушить кучу жизней и свою в придачу. Он выпил зелье и опустился на подушку, наконец выдыхая. Утро наступило слишком быстро, проникло сквозь окна солнечным светом, врезавшись в веки и препарировав расслабленное еще минуту назад тело. В груди тянуло от назревающей вновь тревоги. Пока он одевался в принесенный Кикимером костюм, поправлял жилетку и пиджак, из крохотного ячменного зернышка росло беспокойство размером с огромную опухоль. Словно внутри был клубок змей, и они ворочались и шипели, облизывая тонкими языками. Регулус вышел из комнаты и заглянул в кабинет. Гермиона неудобно устроилась на стуле, уронила голову на сложенные на столе руки, и он не стал ее будить. Хогвартс тоже безмятежно дремал, как будто этой ночи и вовсе не было, а он всего лишь забежал в замок на пару минут, чтобы затем вернуться обратно. Он дошагал до ворот и трансгрессировал к особняку Лестрейнджей. Его встретил Рудольфус, и Регулус ощутил некоторое облегчение. — Ну что, волнуешься? Мандраж похлеще, чем перед получением метки, — с улыбкой говорил он, закинув ему руку на плечи и уводя в гостиную. — Беспокоиться тебе не о чем, если ты, конечно, ничего не натворил. И он серьезно прищурившись, посмотрел прямо Регулусу в глаза, будто обо всем догадывался. Но вот секунда, и Рудольфус громко рассмеялся, похлопав его по спине и указав на кресло рядом с хозяйским. — Белла будет? — равнодушно спросил Блэк. — Наводит марафет, — усмехнулся он, но как-то натянуто. — Темный Лорд прибудет в ближайшее время. Они замолчали, и у Регулуса появилось время собраться с мыслями. Он упорядочивал их, прятал, путал, заменял другими, топил и глушил эмоции, и вскоре сам себе показался фигурой, высеченной из куска льда или даже мрамора. Всего лишь скульптура, сваянная потрясающе талантливо и реалистично, но внутри не представляющая интереса, холодная и неподвижная. Теперь было легче. Когда двустворчатые резные двери распахнулись, и он поднялся на ноги, склонив голову с прозвучавшим в унисон «мой лорд», он был готов. Волан-де-Морт медленно прошел внутрь зала, почти скользил, сопровождаемый шелестом черной мантии, а следом за ним подобострастно семенила Беллатриса, в чьих глазах горело самое искреннее обожание. Регулус наконец поднял взгляд на Темного Лорда и вздрогнул лишь внутренне, словно с новым глотком воздуха все пронзило холодом. — Оставьте нас, — повелительно сказал он, даже не посмотрев на Лестрейнджей, и они, как можно быстрее и незаметнее, покинули комнату. Мужчина прошел к креслу, в котором совсем недавно сидел Рудольфус, и опустился в него, вальяжно откинувшись на спинку. — Присядь, Регулус. Разве так ведутся светские разговоры? Светские разговоры. Вот как он называл линчевание своих подопечных. Он повиновался и занял прежнее место. — Твоя сестра сказала, что ты сам решил продолжить тренировки с ней, что ты даже делаешь успехи, — продолжил он и сделал паузу, позволяя ответить. — Все так, повелитель, чтобы быть для вас полезным, мне необходимо многому научиться, я не хотел терять времени. Волан-де-Морт одобрительно ухмыльнулся. — Инициативность — это то, что в наших рядах поощряется. Мне нравится твое упорство, Регулус. И он склонил голову, принимая похвалу, как что-то невообразимо ценное. — Но все же у тебя было еще одно задание, — и голос Темного Лорда вновь стал холодным. — Что насчет иностранки? — Я присмотрелся к ней достаточно хорошо, чтобы сделать вывод, что она абсолютно не опасна, — говорил Регулус заученные фразы. — Тренировки старшекурсников — лишь ее инициатива, она мнит себя важным кадром в предстоящей войне. Но на самом деле особой благосклонностью Дамблдора она не обладает, спустя полгода она так и не оказалась в числе членов Ордена Феникса. Мы ошибались на ее счет. — И добавил торопливо: — Мой лорд. — Покажи. И это было какое-то проявление гуманности. Регулус незаметно набрал в легкие побольше воздуха, вытягивая нужные воспоминания из головы, когда чужой разум бесцеремонно и болезненно, хоть и с предупреждением, ворвался внутрь. Он смотрел на то, как он проводил вечера в ее кабинете, занимаясь проектом, ничего примечательного, всего лишь изучение разновидности манящих чар. Видел, как Регулус умело ведет разговор, расспрашивая Гермиону о жизни, узнавая мелкие детали о погибшей семье и друзьях, о больной тетушке во Франции. Эти воспоминания были собраны из осколков настоящих, слеплены прочно, но Регулус чувствовал, что, если не они, то он целиком треснет и распадется грудой стекляшек и керамических черепиц. Вот, разговор в лесу, где весь диалог был выдумкой. Вот, парочка мыслей о ней из начала года. Тяжелые сугробы. Редкий лес. Изгородь. Регулус идет за ней след в след. Нет! Опасность! Опасность! Подсознание вопило. Гермиона развернулась к нему, такая, как была в тот день, безразличная и жестокая, равнодушная ко всему, но голос ее словно заглох, звуковые волны рассеивались в морозном воздухе воспоминания. Замершие, прибитые к небу снежинки. Замерзшие руки. Гаснувший огонек на конце палочки. Ее ровная спина впереди. Изгородь. Ему не нравилось то, что он видел, он возвращался к этому воспоминанию снова и снова, но в конце концов отступил, не посчитав его достаточно важным или решив, что не в силах Регулуса скрывать что-то таким образом. А ослабший разум предательски вышвырнул нечто менее опасное, но более стыдное, более личное. Отец, сидевший в кресле у камина, бисеринки пота на его изможденном лице. Мать на лестнице в тот день, когда он принял метку. Она поднимается наверх, не сказав ни слова, не взглянув на него больше ни на мгновение. Сириус в Хогсмиде. Сириус в Хогвартсе. Смеется, ухмыляется, переговаривается с Поттером. А Регулус снова и снова закипает от злости. Опять дом, первый приступ отца, он у его постели, и в глазах — жалкие слезы. Кикимер протягивает ему чашку с горячим чаем. Он не сразу осознал, что все закончилось, потому что ощущение, что его выпотрошили, вывернули и хорошенько выскребли остатки, не уходило. Мутные темные пятна перед глазами постепенно рассеивались. Темный лорд улыбался. И, черт, как же Регулусу не нравилось выражение на его лице, на котором даже возраст не считывался, не то что истинные эмоции. Регулус сел выше, почувствовав, что сполз вниз и крепко и судорожно держался за подлокотники. — Теперь я понимаю твои стремления, — заговорил вновь, и звуки, а тем более звуки его голоса, взорвались в голове болью. — Ты выбрал правильный путь. Настанет время, когда ты сможешь отомстить своему брату — предателю крови. Блэк молчал, комом в горле встали слова, пришлось ниже опустить голову. — И я думаю, что ты заслужил второй шанс, чтобы продемонстрировать свое рвение сражаться. Не разочаруй меня. — Как прикажете, мой лорд. Регулус поднялся на ноги, склонился и не изменил позы, пока Волан-де-Морт царственно не покинул комнату. Хотел было рухнуть обратно в кресло, рассеянно оглядел зал, который был ему противен, от грязно-бордовых портьер замутило, и он трансгрессировал, представив в голове неясный пейзаж из прошлого, подспудно надеясь, что его расщепит насмерть.Глава 53 Широкий диапазон
1 марта 2024 г. в 18:00
Ей казалось, что время замерло. Словно их мир накрыло стеклянным колпаком, под которым кто-то извне поддерживал постоянство условий и теперь наблюдал. Затянувшееся затишье ободрило людей, оживило в них покрывшиеся пылью надежды, мечты, амбиции, возродили легкомыслие, неосторожность и абсурдную смелость. Можно было обмануться и подумать, что все страшные новости в предыдущие месяцы — кратковременный сбой в совершенной системе.
Поначалу Гермиона радовалась этим дням передышки, этой возможности сосредоточиться на главном и урвать у жизни еще парочку ценных, светлых, мирных воспоминаний. Но когда дни переплавились в недели, перетекли в месяцы, ожидание неизбежного поселилось тревожным комком в голове, груди, как распространившиеся метастазы, которые отбирали жизненные силы и постепенно убивали холодный разум.
В самый напряженный момент все поставили на паузу, а Гермиона сидела в ожидании у экрана, гадая, когда ужасы возобновятся, понимая, что пульт не в ее руках, что она ничего не контролирует. Всех их заставляли забыться, вернуться к слепой жизни, наполненной бытовыми радостями, мелочами, чтобы дождаться момента их абсолютной слабости и беззащитности. Они обнажали тело вместо того, чтобы закрыть его броней. А он дожидался, чтобы ударить в открытое, трепещущее, незащищенное сердце.
Гермиона говорила об этом с Дамблдором, говорила с ребятами, часами обсуждала с Сириусом, не чтобы унять тревогу, а чтобы заразить ей других. Альбус все понимал, но почти хладнокровно ждал первого хода на шахматной доске в игре, правил которой не знал. А остальные лишь делали вид, что чувствовали то же беспокойство. Она не могла их винить, будь она на их месте, знай она меньше, то тоже бы постаралась забыть о произошедшем, как о еще одном кошмаре. Она бы тоже с жадностью вцепилась в прошлую, прекрасную в своей заурядности жизнь.
Гермиона видела, как Лили и Джеймс писали записки на уроках, как он однажды, аккуратно придерживая ее за талию, учил ее полетам на метле, как Лили прижимала голову к его плечу, а он обнимал ее, притягивая ближе. Кэсси с Ремусом тоже пропадали вместе, держались за руки так, словно нарушали целый свод правил, она сидела у его кровати после полнолуния, веселила и подкармливала шоколадом, оставалась в лазарете, даже когда он, измотанный прошедшей ночью, снова засыпал. Они были бесконечно влюблены и беспечны.
Марлин наблюдала за друзьями, и, хотя сама не пыталась удариться в отношения, заражалась их теплым счастьем, млела от него, как от жаркого солнца, прикрывая глаза. Они с Алисой все чаще ходили вместе, составляя друг другу компанию, и Стоун все чаще мечтательно глядела в никуда, в разговорах вспоминала имя Фрэнка и думала о том, какая хорошая, какая чудесная жизнь у них будет, думала о семье, о сыне, который мог бы у них быть.
Достучаться до них невозможно. Иногда Гермионе даже не хотелось, они ведь заслужили это спокойствие, эту беззаботность, время, где их должны волновать лишь экзамены и выбор профессии. Но это было фантомом, иллюзией, галлюцинацией в преддверии скорой боли, от которой ей так сильно хотелось всех уберечь. Здесь она была бессильна, не понять ее тревоги и страхи, не неся ее прошлое в мыслях, возможное будущее, которое когда-то случилось. Даже Сириус не понимал.
Ей нравилось наблюдать, как разглаживаются мрачные морщины на его лице, как озорно блестят глаза, как он освещается широкой улыбкой. Господи, ей бы хотелось, чтобы это никогда не менялось, но эта мысль обвешивала ее тяжестью. Он прилагал все силы, чтобы она тоже чаще улыбалась, чтобы услышать ее смех, протягивал ей на открытых ладонях кусочек горячего и сладостного забвения. И Гермиона порой поддавалась, смягчалась, чтобы оправдать его старания.
Она чувствовала себя такой одинокой, словно она не могла с чем-то примириться, а все остальные знали истину, словно, вернувшись со своей войны, не могла справиться с посттравматическим расстройством и осознать, как жить дальше. Единственный, кто так же продолжал сражаться, не желал просить помощи, не желал говорить об этом, предпочитая вариться в густом месиве самостоятельно. Гермиона старалась облегчить Регулусу жизнь, как могла, ненавязчиво, незаметно, без принуждения.
Ни одного дня не проходило без мысли, что, быть может, сегодня грянет удар, на первой полосе появится сводка о страшном нападении, о подозрительном убийстве. Как бы жестко и извращенно это ни звучало, Гермиона бы облегченно выдохнула. Но Волан-де-Морт отошел в тень и ничего не предпринимал, просчитывал ходы, обдумывал следующие шаги, выбирал стратегию и плел паутину.
А она снова и снова думала, выдвигала предположения о том, как он будет действовать, что предпримет, откуда ждать удара.
Лия успокаивала, как могла, молчаливо и серьезно, она просто улавливала частоты ее разрастающейся тревоги и верила, что они не беспочвенны. Гермиона была ей благодарна, хотя бы в доме Лурье она ощущала, что ее не пытаются убедить в чем-то абсурдном, доказать, что аксиома совершенно неверна, что все ее доказательства безосновательны. Иногда Гермиона успокаивала себя, заставляя хотя бы ненадолго расслабиться, она все равно ни на что не могла повлиять. Ни. На. Что.
Так она поступила и в это красивое, яркое утро. Сириус попросил ее помощи в трансфигурации, которую ему предстояло сдавать на ЖАБА. И как она ни просила заняться этим в ее кабинете, он ни за что не соглашался, и теперь они сидели в библиотеке, в дальнем закутке, целиком состоявшем из света. Солнце вырезало в воздухе пространство, в котором кружились пылинки. Было всего лишь восемь утра, и они стали первыми посетителями, но Гермиона все равно беспокоилась о том, что подумают, заметив их.
— Движение должно быть мягче, — сказала она, показывая палочкой.
Сириус повторил, и Гермиона взяла его за запястье, исправляя.
— Расслабь кисть, ты сразу получишь больше свободы для взмаха.
Через несколько минут лежавший под стаканом жук превратился в зажигалку, Сириус радостно взял ее в руку, с щелчком загорелось кроткое пламя.
— А говорил, что с трансфигурацией у тебя трудности, — усмехнулась Гермиона, разгадав его план. — За полчаса превратить одушевленное в неодушевленное и придать ему функциональную активность. Чувствую, что зря потратила время.
Но это было не всерьез, только чтобы он упорно принялся приводить аргументы в пользу того, что без нее бы не справился. Чтобы слушать его, чтобы отвечать улыбками на откровенно нелепые комментарии, придуманные только для этих улыбок.
— Мне нужен перерыв, — тяжело выдохнув, сказал Сириус после еще двух часов занятий, на которых Гермиона изо всех сил пыталась сохранить дисциплину.
И после этих слов он ловко развернулся, неудобно лег, расположив голову у нее на коленях.
— Сириус, что ты делаешь? — смущенно прошептала она, глядя на его довольное лицо, посмотрела по сторонам в поисках случайных свидетелей, но они были одни. — А если кто-то увидит?
— А мы не делаем ничего противозаконного, — в полный голос ответил он, перехватив ее ладонь и коротко поцеловав, и Гермиона капитулировала, покрывшись румянцем.
Рядом с ним она чувствовала себя школьницей, впервые испытавшей влюбленность, той, что должна делиться подробностями свиданий с подругами, той, что трепетала от каждого его прикосновения, от каждого взгляда в свою сторону. Ей нравилось думать, что так он смотрит только на нее. Они не были друг для друга первыми, но все испытанное прежде теряло значение, хотя Гермиона все так же бережно хранила воспоминания о Роне.
Ему так шло солнце, глаза подсвечивались изнутри, а волосы, которые перебирали ее пальцы, приобретали редкий золотой блеск. Он был похож на разнежившегося кота, но такое сравнение было бы принято за оскорбление. Тогда, может быть, на довольного своей жизнью пса, подставившего мягкую шерстку под чужие руки. Гермиона не сдержала улыбки и лишь покачала головой на вопросительный взгляд Сириуса.
— Чего бы ты хотел на день рождения? — вдруг спросила она.
— Он еще не скоро.
— Если загадаешь что-то грандиозное, мне понадобится время на подготовку.
Сириус задумался и через пару секунд ответил трогательно и просто.
— Хочу большой праздничный торт, чтобы все были рядом и нам было так весело, что мы бы засыпали с улыбкой, встретив рассвет. И я бы обнимал тебя, думая о том, что это был самый прекрасный праздник.
— Хорошее желание, — ответила Гермиона, ощутив вновь накатывавшую грусть.
— А ты? Что хочешь ты?
Чтобы это был спокойный день, чтобы ни о ком не пришлось волноваться, чтобы все были живы и здоровы, чтобы не было в этом дне ничего особенного.
— А я не хочу праздновать, — сказала наконец, когда молчание затянулось. — Хочу проспать до обеда, включить на телевизоре диск с «Гордостью и предубеждением» с красавчиком Колином Фертом в главных ролях и есть пиццу прямо в постели.
— Чувствую себя преданным, — безобидно рассмеялся Сириус.
— Нет, ты тоже там будешь, лежать рядом и восхищаться обходительностью мистера Дарси.
— Мне стоит ревновать? — приподнял он бровь с ухмылкой.
— Только самую малость, потому что он украл мое сердце еще во время чтения книги.
И тут Гермиона осеклась и прикусила язык. Как опрометчиво. Фильм был снят только в девяносто пятом, она смотрела его с мамой, обе они не сдерживали восторгов под тихое сопение папы. Она постаралась скрыть свой испуг и растерянность. Вряд ли Сириус всерьез станет узнавать об этом фильме. Все это лишь глупая мечта, планы, которым не суждено сбыться, так что не стоило вызывать еще большие вопросы.
— Моей детской любовью был Triumph Bonneville T120 пятьдесят девятого года. Я даже плакат над кроватью повесил. Сто двадцать миль в час, четырехтактный двухцилиндровый верхнеклапанный двигатель. Я представлял, как куплю черную кожаную куртку и солнцезащитные очки и буду рассекать в пригороде Лондона. Думаешь мне бы пошло? — спросил Сириус, и Гермиона кивнула. — Может быть, после всего я куплю его, зачарую так, чтобы он летал, и мы с тобой отправимся куда-нибудь без точного маршрута. Куда-нибудь к морю, да?
— И как тебе со мной нескучно? — вздохнув, спросила она.
Она периодически задумывалась об этом. Ей всегда казалось, что занудой ее звали неспроста, это ведь касалось не только учебы, это было в ее характере, она была педантичной, упрямой, иногда слишком самоуверенной, честолюбивой, мечтающей когда-то о карьере, семье и самом обычном счастье. Она не представляла собой что-то особенное, в ней не было ничего удивительного, кроме, кажется, незаурядного ума и старательно скрываемого прошлого. Загадка, за которой скрывался разочаровывающий ответ.
— Нам всегда есть о чем поговорить, а, когда говорить не хочется, мне впервые за всю жизнь нравится с кем-то молчать. Мне нравится проводить с тобой время, наблюдать за тобой во время работы и тренировок, нравится смотреть на тебя, держать за руку, целовать. Почему мне должно быть скучно? — серьезно спросил Сириус.
Потому что он был кипучей энергией. Потому что смотрел на этот мир открыто и смело. Потому что становился центром внимания везде, где бы ни находился. Сириуса любили все за его умение разрядить самую душную обстановку остроумной шуткой и найти подход к каждому. К нему тянулись люди. От нее уходили.
— Я люблю тебя. Все, что мне нужно, это быть рядом с тобой.
Гермиона посмотрела на него, и в голове снова и снова проматывала его слова. Ей хотелось в них верить, и она верила, хотя все равно через какое-то время начнет задаваться вопросами снова, одними и те ми же, для которых находила логичные ответы, которым не соответствовала реальность, в которой Сириус действительно любит ее, лежит на коленях в библиотеке и вписывает ее в свое будущее, близкое и далекое, для которого еще не придумано дат. Наверное, она обижала его своими сомнениями, но дело было лишь в ней.
Послышались приближающиеся шаги, и Гермиона вздрогнула, испугавшись.
— Вставай, кто-то идет, — опять зашептала она.
А Сириус хитро улыбнулся и покачал головой.
— Поцелуй меня, — одними губами произнес он.
Стук каблуков был все ближе. Змей-искуситель. Гермиона оставила быстрый поцелуй, и, когда мимо прошла мадам Пинс с нарочито незаинтересованным видом, они уже сидели за учебником с расстоянием в полметра между стульями, и Сириус напряженно потирал лоб, вчитываясь в случайную главу. Гермиона прятала горячие щеки в ладонях.