Верховенский, вы мне надобны!

— Николай...ах…Николай Всеволодович... — не имея сил говорить, выдыхает русоволосый, сжимая рукой белую простыню, отчего на ней появляются складки, напоминающие морщинки на лице у стареющего человека. Ему стало легче, когда Николай Всеволодович перестал губами касаться его полового органа, подняв глаза на его лицо, но лицо это было сердитое: густые брови сдвинуты к переносице, губы поджаты, а глаза смотрели зло и как-то строго. — Что же вы делаете? Встаньте, я вас прошу, негоже так делать, право. Я уйду...я...встаньте, Ни...Николай... Ставрогин же, который уже около пяти минут как стоял на коленях перед полуголым Петром, успел довольно сильно раздражиться. Вероятно, впервые Коля хотел было сделать для Верховенского что-то приятное, чтобы тот почувствовал любовь, расслабился. Но этот дурак то и дело пытался его поднять, отговорить или встать. — Послушай, — брюнет, хоть и стоял в непотребной и очень компрометирующей позе, сейчас выглядел очень недовольно и даже рассержено. — Либо ты сейчас закроешь свой рот, — Николай тянется вверх, чуть привставая, и рукой берет Петрушу за лицо, пальцами больно сдавливая тому скулы. Такой "нежный" жест был оказан, скорее, не для того даже, чтобы внушить страх, а чтобы сам Верховенский перестал отводить от мужчины взгляд и посмотрел прямо тому в глаза. — и дашь мне сделать дело, либо мне придется избить тебя до полусмерти, а затем выкинуть во двор, как жалкую, гадкую собачонку. Признаться, это подействовало. Петр Степанович от подобной грубости и впрямь замолчал, успокоившись. Он, фыркнув, покорно убрал свои руки дальше от Ставрогина, робко вернув их обратно на постель, и позволил тому делать все, чего тот заблагорассудит. Петруша, с поникшей головой и виноватым видом, был почти уверен, что его сердце в этот момент остановилось. Он следил за каждым движением Ставрогина, затаив дыхание. Николай же не обращал на Петра никакого внимания, лишь на нижнюю его часть. Ставрогинская рука обхватила чужой половой член, сначала опустившись вниз, а затем вновь поднявшись вверх. Большой палец обвел твердую головку круговым движением, размазывая на ней выступившую полупрозрачную семенную жидкость. Казалось было, что Ставрогина завораживало то, что он делает. И впрямь, его движения были медленны, аккуратны и плавны. Он мастурбировал Петру с видом очень старательным, а затем, с таким же видом, вновь приблизился лицом к “палке”, осторожно, внимательно осматривая. Влажный, чуть шершавый язык, с которого довольно часто слетало ни одно резкое словцо, будто бы пробуя на вкус, опять коснулся горячей плоти. Коля, честно признаться, никогда не делал сам подобные вещи, поэтому был уверен, что как-то особо умело у него не выйдет. Но тем не менее, стоило только ему наполовину взять в рот половой орган, как до его ушей донесся нескрываемый, громкий стон Верховенского, который, закрыв глаза, откинул голову назад. Ставрогин стал заглатывать больше, рукой скользя по той части члена, которая еще не нашла приют в его теплой ротовой полости. Коля старался, действительно старался. Его глаза начали слезиться, но он не останавливаться. Рукой молодой человек крепко сжимал колено русоволосого, чувствуя как то постоянно дергается. И действительно, Петруша дрожал всем телом. По началу он хотел держаться спокойно, словно ничего значительного не происходит. Но как можно сохранять спокойствие, когда перед тобой на коленях стоит сам Иван-Царевич, да еще совершая такие вещи? Петру и в голову не могло прийти, что сам Николай Всеволодович способен на такого рода выходки. Да как он вообще так мог пасть? Петруше следовало бы сейчас испытывать отвращение к своему идолу, ведь “не царское” это дело, вытворять такие пошлости. Ладно хоть сам Петр Степанович, он – никто, червяк, муха! Но чтобы сам Николай Всеволодович, это просто нестерпимо! Но, по непонятным для себя причинам, Верховенский просто не мог такое думать, он, наоборот, еще больше завосхищался Николенькой, ведь тот, вероятно, переступил собственные принципы и, конечно, все это лишь из личной любви к нему самому, к Верховенскому! Подобные мысли отвлекли немного революционера и тот, вовсе расслабившись, позволил себе положить руку на темную копну густых волос товарища, аккуратно поглаживая мягкие волосы, боясь взяться за них как-то сильно, чтобы, упаси боже(!), причинить боль. Нигилист отчаянно пытался оттянуть тот самый момент, который станет завершающим в этом процессе ласки, но, несмотря на все усердие, совсем скоро на распухшие губы Ставрогина, пачкая их, а затем и подбородок, излилось горячее семя. Николай, видя, что уже нет смысла продолжать, поднял глаза на удовлетворенного мужчину. Во взгляде брюнета проскальзывало какое-то самодовольство, будто бы он был горд тем, что довел этого стервеца до пика наслаждения, даже не расстегивая своих штанов. - Ставрогин, - шепчет Пьер, поднимая лицо темноволосого к себе. Губы Коли запачканы вязким белым и полупрозрачным веществом, зрачки глаз как-то расширены, а желваки на скулах напряженно подергивались. – Красавец. Знаешь ли ты это? – на его лице Петя заметил то же выражение, что и при своем входе в комнату. Что-то жалостливое пробивалось на строгом лице. И это самое “что-то” дало Верховенскому понять, что Ставрогин сейчас тоже испытывает те же эмоции, что и он сам. Верховенский приблизился к лицу товарища и робко, медленно и осторожно поцеловал того в губы, слизывая с них свое семя. Трясущимися руками обхватил он лицо Ставрогина, притягивая того к себе в постель. Коля ответил на поцелуй, но совсем скоро отстранился. Все еще стоя на коленях, он аккуратно взял ногу партнера в руку, с нежностью снимая с нее обувь. Поступив точно так же со вторым ботинком, Ставрогин оставил их лежать на полу, ногой слегка отпинув под кровать, поднявшись с колен. Он не отрывал взгляда от русоволосого, все смотрел на него, пристально и молча. Николай опять наклонился и, руками ухватившись за штанины чужих брюк, стянул их с Петруши, оставляя того совсем нагим. - Ты тоже, - шепчет Петр Степанович, призывая возлюбленного раздеться. – Позволь, помогу. - он уже приподнялся было, руками потянувшись к мужчине, но получил лишь легкий толчок в грудь ладонью, от чего вновь повалился на постель. - Нет, не надо, - тоже тихо бормочет, запинаясь, Ставрогин, запахивая свою расстегнутую рубаху, словно закрываясь, и пятясь назад. – Я не могу…Я не буду…Я за стол лишь сяду, а ты…ты ляг один. - Так, значит? – улыбаясь уголком губ, уже громче и увереннее, подает голос второй, обеими руками ловко ухватив темноволосого за края брюк и притянув к себе, применив при этом всю имеющуюся силу. – Ты, Николай Всеволодович, не смей так делать, не смей. Я пришел к тебе, я позволил тебе сделать все эти пошлости, позволил раздеть себя. А ты? Ты решил вдруг опять отстраниться. Нет, так не пойдет! – Верховенский отпустил ставрогинские штаны и поднялся в одно движение на ноги. Он опустил руки идола, а сам стал расстегивать тому рубашку. – Я отнимаю у тебя право так делать. Если…если уйдешь от меня, я… - Ставрогин хотел опять отойти назад, вырваться из рук, но Петя крепко-накрепко держал его за ткань рубахи трясущимися руками, а после, подняв на того глаза, прошептал дрожащим голосом. – Я готов убить тебя, коль опять такое себе позволишь. Я люблю тебя. - Ты не можешь меня любить! – воскликнул вдруг Николай так громко, что от неожиданности революционер даже вздрогнул. – Меня нельзя любить. Я ужасен, я уродлив, я грешен. - Не говори так. Ты красавец, ты… - Прекрати! Никакой я не красавец. – брюнет взмахнул руками. – Знаешь, чем я занимался в Петербурге? О, нет, ты не знаешь! Никто не знает! Один лишь я живу с этим, один лишь я знаю, какие ужасы я творил! Смешно тебе? Ну так смейся, смейся, хехе! – Верховенскому не было смешно, и на лице его не было и тени улыбки. – Я с тобой посмеюсь, раз считаешь меня глупым, несущим бред сумасшедшим! – Ставрогин вырвался из рук Пети и стал ходить по комнате взад-вперед, уже срываясь на крик. Он говорил так, словно с ним случилась вдруг лихорадка. – Ты думаешь, знаешь меня? Думаешь, знаешь, каков я? Если бы знал, то любить не смог! Никто не смог бы! - Коля, я люблю тебя и ты ничего не… - Нет! Неправда! – все не унимался он, нервно зарывая руки в волосы, будто бы пытаясь вырвать их. – Бабочки! Ты говоришь, они интересуют меня больше людей. Да, да, да! Я считал их лучше людей, лучше себя! – Николай указал рукой на свою коллекцию бабочек, заключенных в стеклянные коробки. Он задел как-то случайно одну из них, и та повалилась на пол, разбиваясь со звонким треском. Верховенский вскрикнул, а Ставрогин, видя то, как на полу, в куче стекла лежат его труды, со злостным выражением лица и с яростными криками, стал уже намеренно скидывать с полок все, позволяя ящикам разбиваться. Коля крушил все, что попадалось ему под руку, ботинком добивая крупные куски стекла. Нигилист же, все еще стоящий возле кровати, голый и напуганный, терпеливо ждал, пока объект его любви закончит бесновать. Наконец это случилось, и Петя медленными шагами двинулся к тяжело дышащему Ивану-царевичу. - Остановись. – тихо, на выдохе выдавливает он из себя, выставляя руку вперед. Петруша останавливается. – Наступишь на стекло еще. Николай Всеволодович сам подошел к Верховенскому и без лишних слов обнял того, кладя подбородок ему на плечо и шумно вдыхая запах чужого, уже любимого, тела. Он часто выдыхал, и его сердце стучало так быстро, что даже Петя чувствовал это, стоя рядом. Когда Ставрогин успокоился, он все же позволил себя раздеть. Уже совсем скоро лежали они оба совсем нагие, не стесняясь друг друга. Петя был готов позволить любовнику делать с собою все, чего тот пожелает, он согласен стал на все, что мог и не мог себе представить. Но Nicolas лишь молчал, улыбался и перебирался пальцами волосы голубоглазого. Он был рад, что Петр не стал расспрашивать его, не допытывал вопросами о Петербурге. Он лишь принял Колю таким, каков тот есть. *** Ставрогин не мог уснуть. На его груди сладко и крепко спал вымотавшийся Петр. Коля настолько боялся потревожить спящего, что даже хотел было не вставать, но все же очень медленно и тихо смог подняться с постели. Затем он полностью оделся и сел за свой письменный стол, пройдя к нему так осторожно, чтобы случаем не наступить на битое ночью им же стекло. Со стола голубоглазый взял лежащую на краю чернильницу, перо, а из ящичка достал лист белой бумаги. Начал писать он. “ Петру Верховенскому, Петруше, Дорогой Pierre, Это письмо для тебя. Смотрю сейчас на то, как ты спишь. Ты крайне шумно сопишь (только сейчас заметил), а еще вечно затаскиваешь одеяло к себе меж ног (это я замечал и раньше). Но мне нравится за этим наблюдать, я нахожу это зрелище премилым. Сейчас я вспомнил, как твой папенька, бывало, рассказывал о твоих юных годах, когда ты не ложился спать, пока не перекрестишь подушку: боялся умереть. Но сам я такого никогда не наблюдал за тобою, взрослость отобрала эту привычку. Уже не боишься смерти во сне? Я тоже не боюсь. Наверное, когда ты будешь читать это письмецо, эту записку, ты уже проснешься и не обнаружишь меня в комнате. Ты нахмуришь брови, подкусишь губы (хотел бы я посмотреть) и воскликнешь, мысленно проклиная меня: “Ставрогин, что за бред!”. И вправду бред, тут ты будешь прав. Но, если ты читаешь это, то знай: больше мы не увидимся. По крайней мере, я тебя уже увидеть не смогу, а меня тебе еще покажут. Скажи моей “maman”, чтобы выдала тебе все те деньги, которые завещала мне, и еще попроси в добавок пятнадцать тысяч рублями. Если она вздумает ругаться и отказывать, расскажи обо всех подробностях наших отношений и покажи ей это послание. Петруша, возьми эту сумму, возьми все, до последней копейки, и уезжай прочь. Езжай заграницу, в Швейцарию, Америку, куда сам пожелаешь, но уезжай отсюда. Такова моя воля, и ты должен ее исполнить. Уже светлеет, у меня остается мало времени. Я понимаю это. Нужно скорее заканчивать писать. Но я постоянно отвлекаюсь на спящего тебя. Мне так больно смотреть на синяки, которые я тебе оставлял. Они заметны. Прости за это. Прости за все. Простишь? Сможешь ли? Глупо, очень глупо, но мне хотелось написать некое чувственное и любовное письмо, чтобы было красиво. Но я тороплюсь, волнуюсь, да и не особо способен я к красоте. Надеюсь, поймете Вы меня, как понимали всегда. Всегда. Даже тогда, когда я был полностью не прав, Вы понимали, не судили. Мне жаль, что не могу сделать Вас счастливым. Вы одновременно прекрасны и ужасны, в то время, как я просто ужасен. Нам нельзя быть вместе, мне нельзя быть с Вами. Вы – солнце. А я не хочу стать причиной неминуемого затмения. Прощайте. Искренне Ваш, Николай Ставрогин. Для маменьки и всех интересующихся: никого не винить, я сам.” Николай Ставрогин оставил листок на краю стола. За время, пока он писал письмо, его лоб успел покрыться холодным потом. Вытирая его, Иван-царевич усмехнулся, поражаясь собственному волнению. Он закрыл глаза, вдыхая воздуха и решаясь с мыслями. Таким образом он сидел почти две минуты. Ставрогин был уверен, что “посидеть на дорожку” мог бы и меньше, но все никак не хотел выходить из спальни, где на кровати посапывал спящий и ничего не подозревающий Петруша. Наконец дрожащая рука потянулась к выдвижной полке стола, достала оттуда еще давно заготовленные брусок мыла, шелковую веревку и большой гвоздь, затем обратно очень аккуратно и беззвучно задвигая ее. Николай Ставрогин взял свои запасы одной рукой, встал со стула и, бросив последний взгляд на спящего, вышел из комнаты. Его нашла по утру Варвара Петровна в светелке повешенным. Этим же вечером Петр Степанович Верховенский, забрав предсмертное письмо, уехал из уезда N, не взяв ничего из предложенных ему денег.