Верховенский, вы мне надобны!

- Ответьте же что-нибудь, не молчите, прошу вас, хоть слово, хоть одно краткое словцо.       Пьер молил Ставрогина сказать хоть что-то, его слишком, до боли, напрягало то, что тот не произносит ни звука, лишь как-то странно смотрит своими до ужаса холодными, но красивыми голубыми глазами. Идол убрал руки с тела парня, сделал шаг назад, будто бы брезгливо отпрянул, все еще ничего не говоря. Брюнет, нахмурив брови и чуть склонив голову вбок, глядел на своего товарища, сохраняя на лице холодную серьезность. Выглядел он очень задумчивым и чем-то озабоченным. То, о чем сейчас думал Николай, не было известно Петру, но он был почти уверен, что это молчание означает нечто нехорошее, возможно, оно означает настолько большое отвращение, что Ставрогину даже не хотелось разговаривать с ним. За те секунды, прошедшие в тишине, русоволосый успел окончательно расстроиться, но, с трудом найдя в себе силы, старался не выдавать эти эмоции. Ему казалось даже, что, когда Коля вел себя ужасно, рвал одежду, бил, щипал, унижал, было лучше, нежели сейчас. Эта неизвестность и непонятность пугали куда больше, чем агрессия и побои, ведь только одному Богу известно, что сейчас в голове у аристократа, который так задумчиво вглядывался, порой покусывая бледные тонкие губы, от чего те становились румяней и краснее, выделяясь на фоне белого лица. - Коль говорить не желаете, - начал Верховенский, отходя от темноволосого. Размеренным шагом он подошел к столу и встал спиной к собеседнику, задрав подбородок для более важного вида. Он быстро втянул через ноздри воздуха, а затем медленно его выдохнул. – можете уходить прочь, не намерен я больше так унижаться. – он прикусил себе губу, стараясь унять явную дрожь в голосе, чтобы говорить своим повседневным тоном. – Полно с меня этого…этого безобразия, этой игры. Быть может, я и бездарен, пусть даже так, но не потерплю такого с собою нахальства.       Верховенский на самом деле так не считал. Он был готов унижаться. Больше и больше. Сейчас он такие слова произносил лишь затем, чтобы Ставрогина позлить, чтобы тот выдал хоть что-то. Верховенский опять играл роль, даже будучи полностью расстроенным и огорченным. Но Ставрогин это знал. Он знал, что жалкий Петруша с трудом такое выдавливает из себя, и, если Николай и впрямь уйдет, тот со скоростью молодой лани бросится ему в ноги с мольбами остаться. Ставрогин знал это, и ему чертовски оно нравилось. На бледнеющем лице его появилась тень хищной улыбки.       Пете все же стоит отдать похвалу, ведь даже сейчас, даже в такой пугающий для него момент он старался вести себя так, как ведет обычно: быстро и много говорить, и все это с видом, крайне знающим и значительным. Он пытался, прилагал все усилия, дабы у идола не было к нему чувств низменных, чтобы идол не считал его за ничтожное существо, нечто глупое и страдающее. Правда, старания эти были напрасны.       Темноволосый устало вздохнул. Это велеречивое представление его утомило. Он бы мог сейчас направиться к двери, чтобы узреть, как Верховенский теряет остатки своей кичливости, но ноги повели его прямо к повернувшемуся спиной революционеру. Ставрогин приглянулся к нему, остановившись совсем рядом. Сзади Петя выглядел не хуже, чем спереди: узкая для мужчины талия, даже походящая на женскую, но красивые бедра, какими женщина уж точно похвастаться не сможет. Ставрогин коснулся рукой оголенной спины, положив ладонь прямо на место между лопатками, от чего Петр вздрогнул, но не обернулся. Подобное бездействие со стороны Верховенского не вызвало у Nicolas ничего, помимо хитрой ухмылки на тусклых губах. Мгновенно же, сильной рукой хрупкое тельце было притянуто к теплому крепкому стану. - Что ты сделаешь, если взять я захочу тебя прямо на этом столе? – брюнет наклоняется и целует шею Пети, произнося слова ровно в тот момент, когда губы касаются светлой кожи, щекоча сходящим с уст воздухом самого Верховенского, который в ответ лишь поежился, шумно вздохнув. Но такой ответ не устроил Ставрогина, и он, сильнее прижавшись пахом к бедрам приятеля, имитируя толчок, повторил. – Я спросил, друг мой дражайший, что ты будешь делать, если я захочу взять тебя вот так? Как…как позорную…дрянную проститутку. - А что я могу, Николай Всеволодович? – нараспев цедит из себя Петрушка, голос которого стал крайне прерывистым и высоким. Он сжимал край стола настолько сильно, что костяшки его нежных, аккуратных, незнающих тяжкого труда, кроме как полирование ставрогинских палок, кистей побелели, выступая, словно гладкие малого размера опалы.       Николай целует мужчину, который перед ним превращался совсем в мальчика, маленького ребенка, а детей Ставрогин любил еще со времен своего квартирования в Петербурге, в шею, посасывает кожу, а, заметив багровых оттенков пятно, еще и безжалостно кусает то место, которое только поцеловал. Глубокие следы собственных зубов, оставленные на теле Верховенского, еще больше заводят его, заставляя дикое животное желание внутри расти, разрастаться, превращаясь в большого грозного зверя. Ставрогин был готов хоть сейчас овладеть русоволосым, он желал его целиком и полностью, но еще больше желал помучить его: узнать, как долго тот сможет протянуть в оковах этой сладостной пытки ожидания и предвкушения. Несомненно, таким образом Николя мучал и себя самого, но, пожалуй, это того стоило.       Сильная жилистая рука с выступающими канатиками зелено-голубых вен плавно и беспрепятственно плывет по телу Верховенского, словно крепкая лодка плывет по течению реки в хорошую погоду. Наконец пальцы доходят до брюк. Чудные, прекрасные брюки, что были наверняка заграничные, не российские точно, организатор революционного кружка не позволил бы себе надеть на собрание какую-то русскую тряпку. Ставрогин опускает руку ниже ширинки, нащупывая то чувствительное место, что сейчас было настолько твердо, что эту твердость запросто почувствовать можно сквозь плотную ткань классических штанов. От такой близости, желанных прикосновений, ноги Верховенского предательски подкашиваются и становятся совсем уж ватными, словно у детской тряпичной куклы. Заметив это, Николай с большим для себя удовольствием второй рукой придерживает партнера за бедра, не давая повалиться на пол. - Ах ты, чертова афанасьева девка, - шепотом ругается Николай, сжимая бугорок через одежду. - А этих слов…этих слов вы…в Петербурге набрались? – выдыхает ртом русоволосый и молвит в ответ на то, что только что его обозвали противным жаргоном, просторечиво назвав деревенской давалкой. - Любите же вы все портить, Петр Степанович, - все еще страстным шепотом, но уже насмешливо и раздраженно, произносит брюнет, вновь кусая Петра, в этот раз за мочку уха. Он очень ярко выделил тоном имя-отчество, при этом обращаясь еще и на “вы”, для того, чтобы показать еще более свое совладание. – Довольно. Буду ждать вас у себя в девять вечера, все мои уедут в соседнюю губернию.       И, неожиданно для Петруши, Ставрогин отстраняется, при этом ловко и нагло шлепнув того всей своей большой ладонью по пятой точке, после направившись к выходу, весело качаясь из стороны в сторону, оставив ошеломленного и в какой-то степени даже униженного молодого человека стоять в полном изумлении.       Ставрогин уже хлопнул входной дверью, выходя, а Пьер все так и остался стоять у стола, в замешательстве, полуголый и возбужденный, не понимая, что только что произошло.

***

      На улице шел дождь. Сильный ливень, бьющий крупными каплями по крыше и окнам. От этого в комнате-кабинете, в которой, к слову, не было ни единого источника света, кроме для насмешки зажжённой церковной лампадки, что Ставрогин любезно позаимствовал у господина Кириллова, эхом раздавался приятный звук стука дождевой воды. Николай сидел за своим столом, сложив руки в замок и приложив его к губам. На его лбу, словно бусины, выступили крупные капли пота. От волнения, не от жары вовсе, напротив, в комнате было прохладно. Он был встревожен, ведь не знал совсем, как пройдет эта встреча с Верховенским. Не знал также аристократ и о своих чувствах к товарищу. Ему было стыдно. Не перед обществом, не перед светом, отнюдь. Николай Всеволодович стыдился перед самим собой. Как мог позволить он себе любить столь низкого, грешного, гадкого и тщеславного мужчину?       Несмотря на проникающий с улицы холодок, брюнет сидел в одной расстегнутой до середины груди тонкой хлопковой рубахе, наскоро заправленной в брюки. Попытался Ставрогин погреть руки о лампадку, да зря: обжегся. А ведь ему и в голову не пришла мысль о том, что Петр Степанович вынужден сейчас идти к нему на свидание, промокая под ливнем. Не пришла к нему эта мысль до тех пор, пока на пороге его кабинета не появился обмокший, дрожащий мужчина с видом уставшим и, кажется, раздраженным.       Завидев Верховенского, Коля будто бы остолбенел. Так и сидел, как-то по-глупому смотря на вошедшего. При всем желании Ставрогин не смог бы объяснить точную причину своего ступора, ведь и сам не до конца понимал, от чего так себя повел. То ли от неожиданности возникновения в комнате Пети, то ли от незнания, что будет в следующую минуту и чем обернется сегодняшняя ночь. - Сидите? – насмешливо спрашивает Петруша, утирая со лба воду. – Ну сидите, сидите, не вставайте. Я подумал, знаете ли. Я не могу выкинуть вас из своей головы. А в вашей, по-видимому, меня никогда не было и быть не может. Меня это огорчает, очень. Но кто я такой, чтобы осуждать? – риторический вопрос повис в воздухе, и мужчина продолжил. – Вы и сами знаете, я подчинюсь любой вашей воле, любому вашему указу. И, коль скажете уходить и не возвращаться, уйду и не вернусь.       Верховенский молчал после своих слов минуты с две. Молчал и Ставрогин. Ставрогин, в целом, много молчал. И при других, более ранних, встречах с Петром, также был немногословен, а, если и говорил, то грубо и кратко. Это, несомненно, задевало и обижало болтливого Петрушу, который сейчас, выдержав паузу, опять наполнил комнату своей приятной, быстрой речью. - Вы опять молчите. Ну что же вы опять молчите? Скажите что-то, прогоните меня, обзовите, накричите! Хоть какой-то звук издайте. Я не выношу вашего молчания, болезненно оно мне, поймите же! – голос его дрожал, революционер почти сорвался на крик. – Я знаю, я понимаю: любить меня вы не можете. Не потому, что я мужчина, и это грехом запретным является, нет ведь. Вы на это плевать хотели, я прав? Вы не можете меня любить из каких-то свои собственноличных соображений. Это ничего, я понимаю, я не могу не понимать вас. – слова, собираясь порой не в связные предложения, слетали с его языка, словно какая-то длинная-длинная звонкая цепь. По его щеке текли капли то ли слез, то ли дождя, а уголки губ тянулись вниз, делая его лицо еще более жалобным. – А ведь мне хорошо с вами было. Особенно в те моменты, когда вы позволяли лежать мне подле вас, не прогоняли. Да разве и вам плохо было? Разве не нравилось вам иметь под боком вечно услужливого раба вашего? Я же делал для вас все, что попросите, и взамен ничего не просил. Уж не так ли? Молчите, опять не отвечаете. Значит, правду я говорю! – русоволосый набрал в грудь воздуха, которого от многоречивого и эмоционального монолога очень не хватало. – Я уйду. Не хочу больше докучать, да и себя мучать не желаю, хотя и заслуживаю мучений. Заслуживаю мучений за то, что верил в любовь вашу ко мне.       Верховенский бросил на сидящего последний взгляд и, развернувшись, стал было выходить из комнаты, но не успел он выйти, как Ставрогин тут же встал со стула. Он соскочил так резко, что кресло, на котором он находился, опрокинулось и повалилось на пол, упав со страшным грохотом. - Нет, постой. Не смей уходить. – Николай сорвался с места, подходя к молодому человеку, протягивая к нему руки. – Ты же мокрый совсем. Что же ты болтаешь тут на пороге, раздевайся, аль простудишься.       Петруша настолько опешил от такой резкой нежности Ставрогина, что даже не смел шевельнуться, пока Николя снимал с него промокшую рубашку и с особой бережностью вешал ее на спинку близь стоявшего стула, не обращая внимания даже на то, что капающая вода стекала прямо на дорогой ковер, устилающий спальню. - Ты…вы же продрогли. – робко касаясь тела Петра, замечает вдруг темноволосый и, подойдя ближе, стирает капли с щеки и заправляет прядь влажных волос за ухо гостю. – Я, вероятно, знаю способ, который быстро согреет тело. - Что вы делаете? Опять ваши шутки? – Верховенский как-то слабо пытается оттолкнуть от себя Николая. – Позвольте просто покинуть вас. - Никак не могу позволить. – брюнет довольно резко переменился в лице. Он стал очень серьезен. Имелось в этом выражении лица что-то такое внушающее, что Верховенский не посмел прерывать его. – Прозвучит безумно, особенно после того, что я позволял себе с вами делать. Но я все же скажу, а вы сами решите, уйти или остаться. Верховенский, послушайте же, вы мне надобны. – и тут Ставрогин засмеялся. Громко и звонко. Он даже раскраснелся. – Верховенский, вы мне надобны! – все еще смеясь, хватает юношу за руку и подводит к своей кровати, с силой усаживая его на нее. - Что…что это значит? Вы надо мной смеетесь? Я вам смешон?       Николай Всеволодович не отвечал, он уже почти прекратил смеяться, но все еще задорно улыбался и был похож на безумца. Он опустился на колени перед приятелем и развел его ноги в сторону, тем самым оказываясь меж них. - Встаньте, встаньте немедленно! – завопил Верховенский, пытаясь поднять за плечи мужчину, но тот бьет его по рукам и продолжает сотворять задуманное.       Наследник Скворешников расстегнул пуговицу чужих штанов, облизывая сухие, пересохшие губы. Смех пропал, будто его и в помине не было. Его действия были властными и уверенными. Ставрогин, чуть приспустив брюки Петруши, наконец видит эрегированный член его. Сам Верховенский, смутившись, отвернул голову. Стыдно было ему вот так сидеть, пока его идол сотворял такие вещи. Но стыд растворился, когда Nicolas языком своим, влажным и ловким, провел по горячей головке...