Хочу

«Конец сентября - это тишина, сухие желтые листья и собственный маленький мирок в виде знакомого московского двора, окутанный лишь фоновым гудением машин. Бледный худощавый мужчина в грязной белой толстовке вздрагивает, словно очухивается от непонятного сна, известного только ему одному. Он прислушивается: в его мирок вдруг со звонким писком вбегают дети. Их писк и смех отлетает от стен девятиэтажек вокруг. Хмурясь, мрачный постоялец одиноких ржавых качелей перед детской площадкой спешит поскорее убраться. Он знает, что эти дети живут в его доме и немного боятся его. Странно, правда? Вот и сейчас: лишь завидев одинокую сгорбленную фигуру в капюшоне они, нервно хихикая что-то друг дружке, мешкают подойти. Но мужчина встаёт сам и уходит, освобождая качели и не желая лишний раз их пугать. Эти маленькие люди ему не интересны. Он встаёт и идёт в соседний двор: там магазин. По дороге выбрасывает в урну пустую пачку сигарет. Длинные лохматые волосы немного лезут в лицо, и он недовольно скидывает капюшон, чтобы они ветерком ушли назад и не бесили. Но зайдя на порог продуктового снова решает спрятаться под капюшоном.» - Говорю вам, уважаемый! - этот мерзкий голос кассирши уже стал привычным для слуха: она часто была недовольна клиентами, которые отказывались верить в то, что у них якобы недостаточно средств. - тут не хватает пятнадцати рублей! Люди вокруг упорно делали вид, что не замечают ничего и тихо игнорировали происходящее, волнуясь лишь о том, что задерживают их время. В тот день я стоял в конце очереди, что быстро набралась за тормозящей у кассы жертвой грабежа. - Ищите быстрее, не задерживайте людей. Я одна, а вас вон сколько! Ишь ты... обмануть меня решил, отец? Да, это был он. И правда... А я сначала и не заметил. Попался ей, бедняжка. Особи помоложе обычно шлют эту мерзкую женщину нахер или вообще платят картой, а этот... видно, настолько не в силах был постоять за себя, что всерьёз решил, что надо 15 рублей доложить. Я нервно следил за его маленькими сухонькими руками, что дрожа ковырялись в стареньком кошельке. Он что-то тихо бормотал себе под нос, словно пытаясь как-то оправдаться или успокоиться, и выглядел жалко. Я знаю его уже месяц. Знаю, где он живёт и сколько раз за день выходит погулять в нашем сквере. Знаю его потрепанное серое пальтишко, грустные голубые глаза и усталые тени под ними. Он старый одинокий человек, что часто видится мне теперь, когда я стал снимать квартиру в этом районе. За все время я почему-то ни разу не подошёл к нему близко - всегда просто наблюдал. Но не в этот раз. Не выдержав издевательства над бедным стариком, я обошёл пару перед собой и встал за его спиной. - Возьмите. В тот день я реально чувствовал себя героем. Он так и не успел меня поблагодарить: я молча развернулся и ушёл. Нельзя, чтобы он увидел мое лицо раньше времени и запомнил его. Ходит по скверу он всегда медленно и всегда один. Нетрудно было догадаться, что его, как и меня, дома никто не ждёт. И это был не тот человек, который живой и занятой, интересный или влияющий как-то на моральном уровне - нет. Он привлекал меня чисто физически, и от этого я жалел его ещё больше. Можно сказать, только жалость к этому тихому одинокому существу и останавливала меня все эти дни, так бы я позволил себе напасть на него и раньше. Казалось бы - вот он, без работы, окружения, семьи, защиты, доступный и слабый, уязвимый и совсем один круглые сутки. Никто не будет беспокоиться о его судьбе, никому не будет дела до того, что я собирался с ним сделать. Никого даже не позаботит его смерть, что уж говорить о трудностях жизни. Такой легкий вариант, думал я, бери хоть сейчас. Но я не мог. Чем дольше я следил за ним, видел его ничтожное состояние, его бедность и боль в глазах, тем неуютнее мне становилось на него нападать. Что это за чувство, мешающее мне просто взять, как я и поступаю обычно?.. как обычно хочется трогать, раздевать, мять, владеть им до одурения, смотреть на мучения и получать оргазм. Но что-то останавливает меня... Старик снова садится на лавочку перед большим дубом. Эти чертовы дети снова лазают по дереву, а он смотрит на них и грустно улыбается, сложив руки на животе. Когда вижу его улыбку - не понимаю эмоций. Он что, радуется, глядя на них? Или жалеет о чём-то? Или хочет детей?... Он выглядит слишком разбитым и старым, когда улыбается так. И улыбается так же, когда кормит котят в подъезде. Собственная бедность не препятствует его желанию ухаживать за ними, делиться своей едой, которой у него самого дома явно не хватает. Со стороны этот старик очень худой и низенький, почти прозрачный, что, кажется, подуешь - и вовсе растворится. И ко мне часто приходит желание покормить как следует именно его, а не этих облезлых котов. «В бедном подмосковном районе снова выпали осадки. Ветер превращает дождь в косую морось, что к ночи грозится стать полноценной проливной стеной. Уже почти полностью стемнело, когда молодой мужчина в надвинутом капюшоне стоит под окнами сталинской пятиэтажки и думает. Где-то там, за грустным ветхим окошечком второго этажа сидит сейчас одинокая измученная душа, которая устала жить и скоро покинет этот мир.» Светит последнее осеннее солнце. Я подсаживаюсь к нему на скамейку. Незаметно, как бы просто так. Достаю телефон из кармана и утыкаюсь в него, начиная думать о том, как бы завести разговор. Сегодня или больше никогда. - Хороший сегодня день, правда? - раздаётся справа от меня добрый старческий голос, такой усталый-усталый, хрипящий. Это он мне? Я замечаю, что уже минуту пялюсь тупо в разблокировку «домой». - Да... для октября день тёплый. Мой взгляд соскальзывает на его руки: они лежат на стоящей трости. Выразительные голубые глаза смотрят на резвящихся чуть вдалеке детишек. Я рассматриваю его профиль: аккуратные ушки, пушистые белые облачка волос, множество мелких морщинок в уголках глаз, ровный носик и удивительно длинные ресницы. Он слишком красив для своих лет. И все же сколько ему? Семьдесят? Восемьдесят?.. он совсем крошечный. Маленький, милый дедушка с грустным голосом и лицом. Впалые щеки старят его, кожа на руках такая тонкая, что буквально видно и кости, и жилки, и вены. Тонкая жилеточка сидит точно по фигурке, такой же худенькой, как личико. - У вас есть дети? - вдруг спросил он. - Н-нет.. - Эх вы... такое счастье упускаете... Он усмехнулся так грустно, что у меня вновь сжалось сердце. Затем медленно, тяжело, опираясь на трость, встал и потянулся куда-то за скамейку. - Боже, что вы!.. Я не позволю вам тащить это в одиночку. Давайте сюда. Это был пакет с какой-то тяжелой коробкой, упакованной как что-то подарочное. Ума не приложу, как он донёс это сюда сам. Он коротко поблагодарил меня, и впервые посмотрел прямо в глаза, наивно по-доброму улыбаясь. Я таял. Я помог ему донести вещь до самой квартиры, сокрушаясь тем, что до сих пор не придумал лучшего плана как в спокойной обстановке проникнуть в нее. Не врываясь и не насилуя. Но вот судьба - он предложил зайти сам. Видно, одиночество совершенно добило его, и старику просто нужен был кто-то рядом за доброй беседой о детях и жизни. Даже если у этого «кого-то» на лице написано «маньяк». Он поставил чайник, принёс мне какое-то дешевое печенье и уселся напротив. - Это подарок для моей дочки... - он изучал руками большую хрустальную белочку, которую достал из коробки, - она, наверное, не приедет в этом году... занята, видно.. жаль даже внучков привезти не может, вся в работе. В детстве очень любила живых белок, и вот решил... не живая она, правда.. Я внезапно почувствовал нечто щемящее где-то между рёбер. Как когда мучал кого-то, но в этот раз это ощущение было... ни разу не приятным, а наоборот ужасным. Как будто больно сделали именно мне. Внезапно захотелось его поцеловать, но не для того, чтобы создать спектакль из притворной нежности. Нет. А потому, что нежность овладела мной по-настоящему. Мне захотелось сделать его жизнь хоть чуточку приятнее, хотя бы даже сейчас, под самый конец. И не с выгодой для себя, а только для него. Крошечная однокомнатная квартирка, бывшая раньше, видимо, частью коммуналки, была похожа на советский музей. Словно время здесь замерло, и все вокруг осталось как тогда. Все эти книги на полках древнего деревянного шкафа, века так из девятнадцатого, широкое кресло с подушками, ковры на стенах, желтый свет от торшера... они создавали уютную атмосферу, но в то же время наводили непонятную тоску. Такую, что хоть в окно прыгай. Как он вообще живет здесь, совсем один, в этом узком ветхом пространстве, пропахшем старой одеждой и книгами? Это ж с ума сойти можно. Я бы не протянул тут и недели - повесился бы наверное прямо на этой грустной висячей люстре. Удивительно... внезапно задаю себе вопрос: с чего меня вообще волнует этот брошенный, всеми покинутый обедневший старик, почему мне так страшно думать о его судьбе?? Естественно его дочь, если ее вообще можно так назвать (глядя на то, где и как живет ее родной отец), уже вряд ли когда-нибудь вернётся к нему. И, похоже, любой из ближайших дней может стать для этого человека последним. Так какое мне дело до его жалкого существования?! Я пришёл сюда не для того, чтобы успокаивать его, слушать это стекло про белочек и грызть сухое печенье. Я пришёл, чтобы взять привлекательную человеческую обертку. И уйти после этого. Остальное - не мое дело. Я встаю из-за стола. Кажется, тень от капюшона скрывает мое лицо, так как жертва щурится и пытается найти мои глаза. Он такой забавный, когда не понимает, что ожидать.. - Что ты, милый? Когда я стою а он сидит, то чувствую себя горой. Медлю. Не могу решиться до конца. Он явно испугался, глядя на меня снизу вверх. Подхожу и осторожно провожу ладонью по щеке, затем беру за бритый подбородок и провожу большим пальцем по губам. Они сухие, но выразительные и с живым оттенком. Как давно мне хотелось потрогать их.. он не понимает моего жеста и чуть отстраняется. Облизывается, отчего губы ещё розовеют. Даже не может придумать, что сказать.. только удивленно-боязливо смотрит на меня, касается пальчиками рта, который я только что потрогал. Пытается как-то сложить происходящее, понять в своём глупеньком мозгу. Замечаю, как дрожат его реснички. Маленький, такой несчастный. Он даже не желает смотреть на меня, когда я лезу в него. Просто закрывает ладонями лицо. Мне не хотелось на него давить - пусть не смотрит. Главное, что принадлежит он отныне только мне одному. Я - единственный человек во всем мире, кому есть до него дело. Кому он теперь действительно нужен. Вернее, даже не он сам - а его крохотная безволосая дырочка. Я полностью его раздел, чтобы посмотреть. Его пассивное сопротивление быстро утихло: старик, похоже, и сам понимал, что пытаться быть мужчиной уже бесполезно. Все происходило молча, когда маленькое голенькое существо вначале просто лежало подо мной и ждало, когда я налюбуюсь им. Тонкие черты. В молодости, наверное, тоже не отличался выраженной маскулинностью. Кожа на теле была ещё белее, чем на лице. Особенно на бёдрах и животе. Гладкая и мягкая, и от малейших смелых прикосновений на ней тотчас оставались красноватые следы. Рёбра торчали так заметно, что я вновь захотел накормить эту бедняжку. Обычно даже у худеньких старичков откладывается жирок на брюшке, а тут животик совсем впалый. Грустно было на это смотреть. Даже ухватить не за что. Когда я развёл ему ножки и попытался поласкать где надо, то мрачно заметил: у него уже не стоит. А это значит, что ему не понравится. И мне прийдется брать насильно. Все время он просто послушно впускал меня в своё узенькое нутро, закрыв руками лицо и просто ждал, когда все кончится. Даже не кричал, не шевелился, не скулил от боли. Разве что вначале немного стонал, заливая подушку слезами, но потом успокоился. Я и не старался быть нежнее - он все равно не получит удовольствия. Двигался ритмично и резко, глубоко и сильно. Узость приятно давила. «Машины гудят в едином непрерывном вое, дождь заливает пустой двор. Высокая фигура в белом капюшоне быстрым шагом минует редких прохожих, нервно оглядывается по сторонам. Словно чует какую-то странную погоню за собой. Словно хотела совершить совсем не то, что получилось. А получилось что-то страшное и непоправимое. Фигура в капюшоне жалеет о том, что заигралась и сломала красивую игрушку. Случайно. И вот теперь убегает.» Я промучил его где-то час, а потом вынул и заметил, что уже слишком стемнело. За окном не известно когда начался дождь. Часы громко тикали, а белочка на столе ярко переливалась от света фонаря из окна. Старик лежал. Я отодрал руки от его личика: оно было бледным, а голубые глаза открытыми и пустыми. Я закрыл их, лёг рядом с красивым, тёплым ещё тельцем и крепко обнял. Жалко, черт возьми...