Хочу

Знаете, как это трудно? Каких трудов нам с вами, товарищи, стоит потом, много лет спустя, решиться «высказать» остальное... все то, что мы не успели высказать и выразить в юности. Ну конечно знаете… все обиды, несправедливости, ложь и гнев. Моральную и физическую боль. Теперь, когда мы свободны и можем больше не называть старших на «вы», ответить становится, как ни странно, сложнее. Боимся показаться грубыми или странными. Держим все в себе. Удивительно, что, расставшись вот так с прошлым, нас потом неумолимо тянет назад. Детская раскрепощённость позволяла нам отвечать, но иерархия прижимала. А когда ты оказываешься на равных с теми, на кого и смотреть угрюмо было раньше не положено - отвечать становится «неприлично». Дать другу ледяным снежком в глаз из-за внимания девчонки в третем классе - это одно, а врезать сейчас какому-нибудь рандомному типу на улице, который тебя бесит - совсем другое, правда? Так странно, дорогие мои, когда нечто ненавистное, отпечатанное страхом и отвращением в сознании внезапно становится родным. Гнев переполняет, и ты уже готов желать этому и страшной смерти, и мук в аду, и... и вдруг понимаешь, что оно миленькое. На самом-то деле. И это нечто ты начинаешь видеть уже ну с совсем другой стороны. Ну, например, как лицо твоего старого школьного учителя. Да, то самое, которое так и чесались руки всегда хорошенько набить, сидя за школьной скамьей, но ты не мог в силу возраста и статуса. Ха-ха... а теперь можешь. В любой день или вечер. В любом дворе или прямо на улице. Вот только жаль теперь. Почему-то. Находишь его симпатичным и сам офигеваешь от того, как мог этого раньше не замечать. Возможность ответить появилась, но... уже как-то хочется не так. Естественно, хм-м-м, где бы вы думали, я отыскал этого урода? В доме престарелых. И причём, совершенно случайно. Когда сдавал свою дальнюю родственницу, которую скинула на меня уехавшая из страны кузина. Очень интересно вышло... очень интересно. Я так долго копил злость, ух, так долго... так долго представлял в сладких снах, что однажды найду и разобью лицо... а он, тварь, стал такой несчастный. Будто и не был никаким тираном, когда работал в школе. А был всегда только грустным и тихим, как сейчас. И почему-то такой красивый. Может, это просто мой гнев меня так ослепил? Я никогда не обращал внимания. Не думал о нем, как о чём-то привлекательном. Ещё бы тут подумаешь - когда у половины твоих бывших одноклассников перебиты пальцы, исполосованные шрамами, а в сердце постучалась травма в виде страха перед начальниками. Ещё бы у меня было блин время разглядывать его аппетитную задницу, в то время как он безнаказанно терроризировал класс... А тут вон ещё и скандал в новостях, как всегда. Шёл домой в тот день, газетку прихватил, а там... полный трэш, как всегда в тему. Какой-то псих в штате Монтана запер у себя в подвале старикашку, и почти два года измывался над ним. От же! Не, ну я бы такое, наверное, не провернул, хотя эта идея мести нравится мне куда больше, чем просто найти и избить. А вообще... многовато чести для этого ублюдка! Целый подвал ему арендовать, с санузлом и двухместным диваном, щас. Пишут, парень собирался после этого застрелиться, но в итоге ему помешали, конечно же, это сделать. Видимо далеко не из мести его у себя держал. И упекли, конечно же, в психушку. Что ни день, то жесть какая-то в мире происходит. Ну что уж говорить, заглянули бы эти америкашки в нашу советскую школу - точно бы всех в смирительные рубашки пересажали. Особенно учителей. Виктор Иванович ходит по рядам, следит. Заглядывает краем глаза под парты - не припрятан ли где листочек шпоры. Хмурится на крупных, ссутуленных парней и девчонок, словно на маленьких. Ах да, стоит им поднять голову - встречают суровый взгляд старика. Естественно, они жмутся и поднимают голову только для того, чтобы проверить, не смотрит ли он. А он смотрит... и ходит. И от этого долговязый старшеклассник на последней парте уже тихо про себя рычит, начиная нервно постукивать ногами под стулом. Он хочет вырваться, ему тесно в этом маленьком классе, в этой до скрипа в зубах избитой, затравленной обстановке. Глоток воздуха из отрытого окна - но чьи-то маленькие мерзехонькие ручки с беспощадным хлопом закрывают его, перекрывая кислород. И снова душат. Медленно... стало слишком тихо, и каблучки профессора теперь звучат только звонче. А за спиной длинная, гибкая указка. Как раз такая, какой удобно бить по рукам. Парень опускает глаза в листок, как же... а там пусто, как и в голове. «А жаль» - только и думает учитель где-то глубоко про себя, снаружи лишь брезгливо оглядываясь а широкую спину в чёрной разрисованной футболке, на неряшливые, немытые чёрные волосы и нелепое тату на шее сзади, в виде сомкнутых зубастых челюстей. На перемене он снова визгливо отчитывает мальчишку: за нецензурщину в сторону какого-то пятиклассника. Юноша выше его на полторы головы, но смиреет. Проглатывает молча свою гордость, мощную и независимую перед сверстниками и малышней. Ему противно, что все вокруг должны видеть, как он тоже морально прогибается перед старшими. Годами держит в себе обиду и злость, и вот сейчас, за месяц до последнего звонка, его демоны рискуют вывалиться прямо наружу. Я попросил местных врачей пустить меня к нему, как бывшего ученика. Я улыбался, потому что очень хотел выглядеть доброжелательным... мой учитель сразу обернулся на стук в проем приоткрытой двери. Он сидел на кровати ко мне спиной, в одних только трусах и рубашке. Что-то теребил в руках. Кажется, таблетки… - Виктор Иванович, это Лёша. Он обернулся, слепенько поморгал, видно, вспоминая. А когда узнал, его уставшие глаза тут же округлились от удивления. - Кириенко?.. - Я. Мы мило поговорили. О моей будущей профессии, о жизни в общем. О его здоровье. Болезни, как оказалось, заставили оставить работу, а пенсия оказалась слишком недостойной. У него никого не было, и он пришёл сюда сам. Чтобы как-то существовать. И говорил об этом слишком спокойно, будто о чём-то обыденном. Очень сложно бывает вот так, долгое время не зная человека, раскрывать его новую, столь низменную оболочку. Ему всегда хотелось власти, самоутверждения, величия… а теперь старость для него - нечто естественное. Мне раньше казалось, он скорее сойдёт с ума от безысходности и гнева, чем будет вот так спокойно говорить о слабости и признавать ее в себе. Тем более сидя здесь, лицом к лицу, прямо перед одним из тех, на ком так любил демонстрировать силу. Это совсем не похоже на него… совершенно. Будто подменили, стёрли начисто былую личность. Это не тот человек. Странно, но естественно. Неужели мы все когда-то прийдем к этому? Сейчас мы боимся, убегаем, боремся. Кровь жарко пульсирует в наших жилах, мы живем и не смотрим дальше отведённого. Боимся тишины, покоя, смерти. Хотим только бежать прочь от гроба, прямо по головам. Не важно, даже если для этого прийдется ранить кого-то. Но потом… под самый конец, мы все же остываем. Будь ты даже самый страшный, сильный и влиятельный человек - когда-нибудь ты непременно устанешь. - Можно мне другой билет?... п-пожалуйста... - Хм-м-м... а знаешь, я думаю этого ответа вполне достаточно, Кириенко. Можешь быть свободен. - Я вас ненавижу... - Хах, что ты сказал? - учитель закинул ногу на ногу, прислонившись спиной к спинке кресла. Он явно был рад очередной победе. Класс молчал, готовый в любую минуту начать посмеиваться, словно бы уже по команде, внутренне лишь из страха оказаться не на той стороне. Сторона сильнейшего всегда безопасна... надо только сделать вид, что смотришь на жертву с презрением. Иначе можешь попасть в следующий раз на ее место. А учитель любит послушных. - Я сказал, что я вас ненавижу!! - Ненавижу. - М? Что-то дрогнуло в его взгляде, голосе, когда я это произнёс. Вырвалось, как-то… само. А он испугался, тварь. Красивая тварь. И голые ножки свои, тоненькие и слабые, сразу одеяльцем прикрыл, как бы для безопасности. И нервно взглянул на меня, будто только сейчас заметил всю непристойность. Старенький стал совсем. Ничего не сможет поделать, если сотворю с ним что-нибудь. Сможет только смирно хрипеть в подушку от боли. Хлопок, и длинная указка звонко ударяет прямо по парте, едва ребёнок успевает отдернуть руки. Прозрачные розоватые занавески раздуваются ветром, белые стены ярко отражают заглянувший внезапно в комнату первый сегодня, весенний дневной свет. В нежный, пробный поцелуй в уголок губ я вложил предвкушение. Осторожно. Не обжигая. Потому что если выпустить это пламя сейчас, наброситься - запищит. И весь персонал сюда, естественно, тут же сбежится. И, что удивительно, старик совсем не был против. Может, ему этого давно не хватало... не хватало иллюзии, что ему кто-то желает добра. Сексуально-озабоченные старики в таких местах, знаете ли, явление далеко не новое, и Виктор Иванович не оказался исключением. Он не был против даже тогда, когда я собственнически стиснул его за ножки. И когда содрал с него рубашку. И когда повалил назад, щупая везде. Ему очень нравилось: он лежал и извивался, выстанывая мерзкое «Лешенька». Омерзительная, похотливая тварь, которая ворвалась в мою жизнь, загадила ее и теперь извивается от моих же ласк, как старый червь. Мне даже захотелось немного поиграть с этим... Я снял только пиджак, оставшись в футболке и джинсах, и полностью влез на хлипкую, скрипучую кровать. И, едва сдерживая горячую ярость, впился губами в кожу. Целовал доверчиво подставленный жирненький животик, попутно хватая руками под колени. Я целовал эту старую кожу, немного втягивая и покусывая ее, и был зол: хотелось воспользоваться неожиданностью и прокусить до крови, разорвать эту тёплую нежность зубами. Залить здесь все его кровью. Сожрать. Мысли улетучились из головы, мне нравилось только чувствовать. Я касался того запретного, того недосягаемого, на что в прошлой жизни и смотреть не имел права. Только в глаза. А когда он просил смотреть в глаза... о, было не важно, будешь ли ты честен или соврёшь. Будешь ли ты смирным, послушным и тихим, или посмотришь в ответ с каплей внутренней борьбы. В любом случае - получишь по щеке или по рукам. Я кусал и целовал его, как безумец, а тот, ничего себе не подозревая, только высоко и соблазнительно стонал в ответ. Держал меня за волосы, невольно направляя мою голову вниз от пупочка ближе к паху. И, конечно, совсем не ожидал того, что я могу просто взять и перевернуть, вжать лицом в подушку и вонзить в его расслабленную, розоватую дырку сразу два пальца. Она, само собой, мгновенно сжалась от резкой смены обстоятельств, испуганно сомкнулась вокруг своими бархатными стеночками. Такая приятная, маленькая... Жаль, что принадлежит она, сладенькая, такому отвратительному существу. И я садистски подумал: скоро ей прийдется очень, очень больно... и сам только больше возбудился от подобных мыслей. Испуганный вскрик. Перед глазами старого учителя невольно всплыла картинка зубастых челюстей, набитых на шее у мужчины. Только у этого мужчины. Маленького, обиженного мальчишки. - Отпусти, я не хочу!... - О-о, ты думаешь, я буду спрашивать тебя? Этот жалкий старик задергался в попытках скинуть меня с себя, забавно и беспомощно. Но я крепко держал его. Одна рука утонула в густых белых волосах, а вторая уже вовсю растягивала сжатые мышцы. Но не с целью облегчить дальнейшее проникновение и подготовить, а с целью унизить. Сделать ещё больнее. Он мог заставить бояться даже самых твёрдых. Самых несгибаемых... - Встать. Голос этого низенького человека такой ледяной, что невольно хочется плакать. Он крутит указку между пальцами, ждёт, когда ребёнок подойдёт ближе. В его кудрявых темных волосах уже виднеется первая седина, струится белоснежными локонами ото лба и из-за ушей. Тоненько так, и почти незаметно. Его синеватые тонкие губы поджимаются, и он предвкушающе облокачивается спиной о доску. «Наполеон». Так и прозвали: завоеватель чужой гордости. Ещё более страшный, чем даже те “крутые” девчонки из параллельного класса. Мог заставить подчиняться. Делать все идеально. И никогда, конечно, не позволит коснуться себя. Не-а... только потеряешь волю. Скорее, сам накинешь петлю на шею и задушишься, лишь бы не оставаться и дальше в тисках этой травли. Он теперь доступен: он дёргается, скулит, что ему больно. Бесконечно молит о прощении. Умоляет перестать. Когда слышу эти звуки - начинают приятно ныть шрамы на костяшках пальцев. Я не даю ему закричать, опуская лицом в подушку, и продолжаю трахать. В начале пальцами. Теми же пальцами, которые он так любил наказывать, а после и членом. И наслаждаюсь не столь самим актом, но полнейшей властью, и подчинение... ласкает эго. И мне было уже все равно, что будет потом. Главное, что было приятно владеть ублюдком. И это очень, очень опьяняло... именно то, что так давно просилось в мою душу. Возможность быть сильнее.