Апельсин

      С тех пор прошло не больше трёх дней. Трёх тянущихся, болезненных дней, стучавших молоточком по голове Наранчи. Молоточек стучал не переставая: отбивал такт старой песни, игравшей из виниловой пластинки его матери, которая яро дорожила ею, оставшейся от покойного супруга. А ещё, стучал в ритме сердцебиения. Накрывая, словно цунами, оно захлестывало его сердце, и уносило едва зарождавшуюся надежду в его сердце. Цунами страха и волнения, отрывающее его ноги от земли, потому что в желудке раздувался гелевый шар, а затем, резко опускало на землю стирая берцовые кости в порошок. Пока он не находил себе места от терзаний, в его голове плыли образы девушки, которую он на днях спасал, Паннакотты Фуго, с улыбкой взрослого, смотрящего на него, как на ребенка, и вымышленное, влюбленно-обеспокоенное лицо его ангела, подливающее огонь в его безнадежное состояние. Чертовка. Кажется он сходит с ума из-за неё…       Он практически не двигался в темноте. Его крайняя пассивность сопровождалась бесконечными болями по всему телу. Даже в тех местах, где тот мужчина его не касался.       Мама бы им гордилась — это единственное, к чему он пришел спустя 72 часа. Наконец, Наранча обретал душевное равновесие, когда думал об этом. Покой… Неужели? Глупая улыбка не сходила с лица, как бы он не старался выглядеть со стороны для тех фигур в темноте мужественней, он начинал искренне смеяться, подобно ребенку. Мама бы им гордилась? Что бы она сказала ему? Отругала за то, что выпачкал одежду? Или со слезами на глазах бросилась бы своему сыну на шею? Он бы вообще не попал в эту ситуацию, будь мать жива — размышлял Наранча.       Никто из его товарищей не знают о том, что произошло в тот день. Наранче было бы крайне не удобно, если бы кто-то догадался заглянуть к нему. Каждый был слишком озабочен собственными заботами, своими червями и тараканами, которых нужно было подпитывать своими переживаниями и тёмными страхами. За это он даже был благодарен Богу. Как бы он мог тщательно отблагодарить того? На этот вопрос, Наранча лишь рассмеялся самому себе.       Не смотря на всю эту мелочную тревогу, Наранча изредка вспоминал Паннакотту Фуго. С этим парнем явно что-то не в порядке. Может он страдает психическим расстройством? Что-то из разряда пограничного расстройства… Злясь, в попытках понять истинные мотивы, Наранча желал, чтобы тот предстал перед ним. Привязать и пытать, пока тот сам не начнём отвечать на все интересующие его вопросы. Или разукрасить его лицо так, как давно этого хотел. Хоть и будет жаль отнимать у этого мира такую красоту. У каждого свои цели. Да, у каждого свои цели, и никто не будет делать ничего бескорыстно, без целевой направленности, без выгоды. Это инстинктивно, и это нормально. Есть ли вообще люди справившиеся со своими инстинктами? Без этих инстинктов продолжения рода, которые нам так заботливо втирает мамочка в потрепанном фартуке, инстинктов иерархии, проявление которых мы можем наблюдать в учебных заведениях, работы, и, конечно же, в семье — когда на вашу мать поднимает руку отец, он автоматически становится вожаком стаи; это и называется патриархат. Нет равенства, нет девственных мыслей.       В ночи гудели машины, шёл косой дождь, тихо разбивавшийся об стекла. Наранча всё так же лежит — не двигается вообще. Завтра он обязательно встанет и проснется от этого опьяняющего яда, накопившегося в нём. Футболка, которую он одевал в школу, аккуратно лежала на спинке стула. У него не было утюга, чтобы на постоянной основе гладить случайно оказавшуюся скомканную футболку. Со временем, Наранча понял, что выглядит жалко, нося каждый день одну и ту же одежду. Как много одежды у Фуго? Как часто он меняет свои белоснежные рубашки с серебряными запонками в виде треугольников?       Если бы у него были такие рубашки, как у Фуго, он тоже был бы счастлив? Наверное, да. Наранча даже был уверен, что он был бы много счастлив, если мог одеваться так же хорошо как и этот псих.       Чёрт, как же тот заставляет завидовать ему!       У Наранчи предстоял сложный день завтра, и ему нужно было подготовиться. Так тщательно, как только можно. Как же ему укрывать свое побитое лицо перед ангелом? Она даже не посмотрит на него, ни за что! К кому обращаться? У кого просить помощи?       Фигуры в мраке ничем не могли бы ему помочь. И он тоже сам не может помочь себе. Какая беспомощная среда его окружает!       Время наступало, жестоко оставляя события настоящего в прошлом. С приходом понедельника, Наранча уже не выглядел так болезненно, как до этого. И в целом, на смену его апатичности пришла легкая грусть, и волнение в преддверии чего-то неизбежного — того, чего он так долго добивался. Это можно было сравнить с падения со скалы — когда-нибудь твое тело обязательно соприкоснется с землей и тебе придется распрощаться с жизнью. Наранча счёл это сравнение не слишком подбадривающем в подобный момент.       Топчась на лестничной площадке, Наранча нервно жевал то верхнюю, то нижнюю губу. Должен был прийти «посол» между Наранчей и его безымянным ангелом. Уже давно тот должен был подойти, но опаздывает. Да, кто тот вообще такой, чтобы опаздывать?! Волнение маской накрыло его лицо. Обманул? Это было бы не удивительно. Карапузы совсем не уважают старшеклассников. А Наранча Гиргу — подавно.       Меря шагами бетонную поверхность, Наранча крепко держал в кулаках маленькую бумажку, в которой было кривым, практически неразборчивым почерком, начиркано:       Ангелу с голубыми глазами.       В потевших руках бумага становилась влажной и плыла волнами; чернила тоже слегка размазались по ней. Он уже терял всякую надежду на то, что тот тип вообще заявится.       Наконец, перед Наранчей предстал коренастый парень: он был из тех, кто обычно выглядит намного старше своих лет. Не очень красивый, но и не очень страшный — Бог не наделил его нечто особенным внешне. Таким обычно не доверяешь, потому что мы ведемся на сладкую мордашку, доверяя все наши секреты и страхи. Как жаль, что скорее мы окажемся опозоренными и пристыженными перед обществом, чем обретем красивого товарища. Удивительный парадокс в этом непостоянном мире…       Наранча тотчас мотнул головой вперед, чтобы вьющиеся чёрные пряди удачно упали на лицо, закрывая дефектные участки. Ему бы не хотелось предстать перед незнакомцем в плохом свете: Наранча дорожил мнением окружающих, и к тому же, тот парень должен был передать записку, а что, если тот вообще её не передаст, увидев, каков в реальности он? Грязная, избитая псина, любящая потрясти костями в драке и без какого либо намека на присутствие интеллекта в его черепной коробушке?       Чуть кивнув головой в знак приветствия, парень подошёл к Наранче. Кивнув в ответ, Наранча с волнением в голосе, тактично произнёс, передавая бумажку в чужие руки:       — Здравствуй, передай это своей подруге, будь так добр.       — Микэладжелле? — высоко спросил парень, рассматривая бумажку.       — Что? Её так зовут? — ошарашенно спросил тот в ответ, приложив машинально ладонь на мочку уха в смущении.       Усмехнувшись, парень поплелся из места встречи на занятия, тихо бормоча про себя что-то напоминающее издевку.       Наранча прошептал в ступоре и упоении: Микэладжелла. Для него имя звучало, как звон колокольчиков в ночном поле, под звездами, в тиши. Так прекрасно и так красиво. Он словно всё это время бежал по покрытому тишиной полю. В ужасе и отчаянье. А её имя стало одиноким звуком, дававшим надежду на счастье.       Он будет ждать. Он будет ждать её сегодня… И будет ждать ответа от неё! Столько, сколько потребуется!       — В четыре часа, в четыре часа! — шептал, как умалишённый, Наранча.       Вокруг снующие, ходящие чинно девушки, желающие с кем-нибудь познакомится, и хорошо провести время. Они игриво задирают подолы юбок, когда парни бросали на них скучающие взгляды. На набережной сегодня очень людно. Крепко держась за руки, мать ведет сына, тот упрямясь, старается вырвать свою руку из её.       — Дурачок, держи крепче — судит Наранча, проходя мимо.       Проходя мимо зевающих людей, Наранча быстрым шагом направлялся туда, где было меньше всего людей — у причала. Днём, место перед причалом практически пустовало, не считая серых чаек, зорко выглядывающих на поверхности вод рыбу. Народ толпясь, словно волна, пытался унести его легкую фигурку как можно дальше, мешая двигаться вперед. Раздвигая стены построенные из тел, искренне извиняясь за причинные неудобства, он торопился, у него на уме было лишь одно: как бы пораньше прийти, казалось, от этого его волнение утихомирится и сердце перестанет стучать подобно барабанной установке.       Во что она будет одета? Какие эмоции она будет испытывать, когда их взгляды столкнутся? Будет ли она, так же как и он, дико трепетать каждой фиброй существа перед тем, как подойти ближе? Что если Микэланджелла вообще не придет?       Выйдя к причалам, Наранча торопливо облокотился поясницей об горячие перила пирса. От припекающих солнечных лучей, тело становилось невыносимо тяжелым, и не смотря на то, что его руки болезненно свисали, он не мог заставить своё тело сменить положение, чтобы облегчить себе боль.       Смотря на море, поражающее глаза своей девственностью и глубиной, казалось, будто море вовсе не имеет дна, и заканчивается на горизонте, собственно, там же, где оно и начиналось, имело свой первобытный исток. Море зовет к себе на дно, утешая своими богатствами доверчивых людей, а те, словно слепые, попадали в сети морей, превращались из людей в утопленников. Какие только россказни ходили среди рыбаков! Словно утопленники просыпаясь ото бесконечного сна смерти, хватали малюток играющих у берега, и приносили их в жертву самому Сатане. Какого утопленникам лежать на дне моря, наслаждаясь покоем? Был ли Бог к ним милостив за их действия, совершаемые ещё при жизни? Были ли они милостивы к самим себе, прощали ли они себя за то, что позволяли себе, за каждое слово брошенное на ветер, за каждый косой взгляд и суждение за спиной осуждаемого?       Смотря на своё колеблющееся отражение на поверхности моря, Наранчу неумолимо терзали беспокойства по поводу его внешнего вида, крайне неподобающего, как он посчитал: его синяки уже не отливают лиловым цветом, но перешли в желтый цвет, говорящий о медленном заживлении ткани. На губе остался тянущийся до кончика носа бледный рубец. Господи, о чём только он думал, когда передавал записку?! Ему ничего не светит! Она скорее всего убежит в испуге, нежели согласится хотя бы выслушать его… Возможно, ему стоило подождать, прежде чем приступать к решительным действиям? Ах, бедный он! Конечно, ему ничего не светит, с такой красавицей, как она… Может её теплые глаза сжалятся над его жалким видом, и дадут сказать эти короткие, но такие тяжелые фразы? Каково соотношение проигрыша к победе?       Царапая кожу, покрытую гематомами, Наранча находил в этом, причиняющем увечья, деле душевное равновесие, которое было на волосок от того, чтобы кинуться в обрыв полный лихорадочного беспокойства.       Микэланджелла… Ох, Микэланджелла… Он и подумать не мог, что у этого прелестного голубоглазого существа с чудесным голоском может быть подобное имя, её образ не просто ангельский, её образ — это ангельская песнь, повествующая о страстной и нежной, блещущей романтичностью, любви! Над её великолепной головкой должен быть нимб!       А если она ответит взаимностью на его любовь, изобилующую его унижением и покорностью? Он мог бы поцеловать её… как он мечтал, нескончаемо смущаясь от своих же желаний, как он полагал, вовсе не присущие хорошим и воспитанным юношам его возраста, это делало его похожим на тот контингент людей, от которого от спешил отстраниться. Это подло и отвратительно… Они слишком зелены для более продуктивных целей и благих дел. Их взор и трезвый разум слишком заполонен похотью и гормонами; Наранча сравнивал это с газовой камерой.       Даже если так… он мог бы поцеловать её… Одна лишь мысль об этом пробуждала в нём страстную сторону его персоны. А потом! Потом они могли пойти прогуливаться до позднего часа где-нибудь по центру города… Держась за руку, переплетая крепко пальцы… Они вырастут, достигнут совершеннолетия и сбегут с этого грязного Неаполя… и прошлое больше не будет преследовать его, как дикая сторожевая собака кота, повилявшего хвостом перед её мордой. Они обретут то, о чём каждый смертный молит Господа перед сном на коленях, лишь бы усмирить свои опасения. Разве можно остаться несчастным в этой жизни? Бог всех наделит… и обделит, кого понадобится. Никто не уйдет без его ведома. Ничьи мысли и не пройдут мимо его светлейшего ока, ничьи желания не останутся не услышанными.       Чей-то высокий голосок откашлялся прямо под ухо Наранче. Тот равнодушно отправил свой глубокий, вовсе негостеприимный, всё ещё витающий в философских мыслях, взгляд на источник этого смущенного кашля. Какое-то время он просто пытался привести свои мысли в порядок, прежде чем сконцентрировать внимание на чертах человека. Вскоре, Наранча в глупом смущении опустил глаза на свои покрытые пылью кеды, и витая в облачном и легком сознании того, что объект его воздыханий, его ангел, стоит прямо перед ним, он старался создать в своем иллюзорном мире фантазию о том, что на нём нет никаких синяков, которые могли его изуродовать до состояния Квазимодо в глазах прекрасной девушки Микэланджеллы. А ещё он не мог никак вообразить, что от неё может так очаровательно пахнуть персиками, и Наранча был уверен, что это никак не парфюм, это исходящий запах изнутри, словно из её коробочки под названием «сердце».       Наранча вновь поднял на неё свои неуверенные очи, отвечающие его чувственной натуре, и сейчас его глаза говорили намного больше, чем хотел бы сказать чуть позже, когда придёт в порядок после того, что он увидел перед собой. Это было нечто неземное, светящееся чистотой и женственностью. Такое редкое и потерянное явление в нашем, погрязшем по уши в пошлостях, мире.       Шестнадцатилетняя девушка обладала неповторимыми живыми и непоседливыми чертами лиц. Особая воздушная грация давала возможность Наранче сравнить её с воздушным облачком. Всё в ней от макушки головы до пят дышало благородством, каким присуще только герцогине или самой королеве Англии. Копна темно-каштановых кудрей вились над её небольшим, загорелым лбом, еле закрывая оттененные угольные ресницы, обрамлявшие голубые очи, смотревшие умно и одновременно выражая какую-то неизвестную эмоцию Наранче. Одетая во всё белое, она только оправдывала имя данное ей Наранчей, и глядя на неё, казалось, что у неё вот-вот вырастут крылья за спиной и она улетит спорхнёт в небо. Исключительным фактором, который донельзя смутил Наранчу — её рост, свойственный спортсменкам, коей она и являлась.       И он, практически смотря на неё снизу вверх, пытался добавить себе мужественности в образ, дабы произвести точное и правильное впечатление. Про себя он шептал, внушая: это не синяки — это то, ради чего я стал героем. Пожалуйста, ради Господа, не смотри на меня таким взглядом, словно боишься меня.       На самом же деле, Наранча глубоко ошибался, считая, что именно страх — это то самое неизвестное чувство, скрытое под занавесами её радужки глаз, так ярко блестевшие на солнце. Это было отвращение. Микэланджелла, стараясь изо всех сил замаскировать так часто появляющееся на её лице отвращение, внешним очарованием, что вполне работало, как она думала. Она так же знала, что у неё хорошенькое личико, чем хорошо пользовалась, когда ей это нужно было. Это выгодно. И сейчас, смотря на эту карликовую собаку, готовую распластаться перед нею, она не могла ни слова сказать, чтобы как-то показать своё присутствие рядом с ним. Она и так сделала многое ради него, придя сюда. Надеялась, что окажется более презентабельный тип человека, какая жалость! С этим даже не поиграешь… слишком противно даже просто смотреть на его синяки, этот тип похож больше на пьяницу, нежели на человека…       — Микэланджелла… вы не против, если я буду называть ангелом, хотя бы пока мы вдвоём сейчас тут находимся? — получив сдержанный кивок, он продолжил, — Я никогда не видел девушки прекраснее, чем вы… Наверное, вам часто это говорят… Но… простите меня за то, что я повторил эти многочисленные слова повторяющиеся из раза в раз… Я вас люблю! Люблю больше, чем эту жизнь! Кажется, вы стали смыслом моего существования, мне так больно, когда вы находились так рядом и одновременно так далеко. До этого момента, я совсем не понимал, как можно и вообще возможно любить кого-то. Но! Но вы дали мне эту возможность, ощутить это на себе. Эти ужасные чувства разъедающие изнутри. Чувствую будто вот-вот моё сердце разорвётся и я не смогу больше вздохнуть ни глотка! Я не надеюсь на вашу взаимность. Я лишь умоляю, прошу позволить мне любить вас. Я не думаю, что вы когда-нибудь полюбите меня… Я знаю кто лежит у вас ближе к сердцу. И я, как раб вашего сердца, могу лишь с гордостью заявить, что вы позволяете мне любить вас. — Наранча крепко положил свою ладони ей на плечи, совершенно не подмечая, как скривилось её нежное личико. — Знаете, кто мне не дает спать спокойно? Мысли о вас, о вашем лице, о вашем восхитительном голосе, созданном для того, чтобы петь лирические песни страшной любви между возлюбленными. — Брови Микэланджеллы в снисхождении приподнялись: малой не в здравом рассудке. Нужно поскорее закончить этот детский сад.       Наранча не отрываясь смотрел прямо ей в глаза. Неужели это любовь? Ему мерещится от вскруживших голову чувств, или она так же влюбленно на него смотрит. Она поощряет его?       Его фиолетовые глаза растопились в её голубых глазах.       Не принадлежа самому себе, Наранча потянулся к её губам. Кровь и чувства неустанно приливали к голове. Что она творит с ним? Что она сделала с ним? Он окончательно превратился в раба… Резко притянув её за плечи к себе, он встал на носочки, быстро накрыл её губы своими. Какие у неё теплые и мягкие губы, словно фрукт! Господи, могло ли быть что-то прекраснее за его существование, чем то, что происходит сейчас с ним? Это было простое прикосновение губами, несколько невинное и детское. Первые поцелуи пьянят и совсем лишают мыслей: в его голове сплошной фарш из необструганных чувств, доселе ему неизвестных.       Чувство приведшее его на седьмое небо — самых чистых небес рая, быстро исчезло, когда девушка с силой оттолкнула от себя Наранчу. Удивленно и испуганно смотря на неё, он увидел, как исчезли эти милые черты, оставив за собой, скривленное гневом, лицо.       Наранча почувствовал резкую, горящую боль, разносящуюся, словно лесной пожар, по скуле и виску. Она нанесла ему пощечину… Она нанесла ему пощечину?! Что вообще только что произошло?       От боли слезы брызнули из его фиолетовых глаз. Её рука прямо пришлась по гематоме на его веке, что было нестерпимой болью. Он опять провинился?! Посмотрев на неё жалобно, он как бы спрашивал своими глазами: почему ты меня ударила?       — Больной извращенец, — проведя рукой по губам, в надежде оттереть ощущение его губ на своих, она грозно метала молнии своими голубыми, холодными глазами. Подумать только! Выслушала эту тираду, но это! Выходящее за все рамки поведение, похоже этот мальчик совсем не понимает, что он натворил. Просто отвратительно. Ей не стоит, как приличной девушке выходящей напрямую из знатной семьи раздавать свои поцелуи направо и налево. Всё ещё оттирая губы, она отвернувшись от его печального лица, быстром шагом направилась подальше от этого места, только ей ведомый путь.       Смотря вслед уходящей фигуре, он оставался в неведении — что он натворил? Неужели он ей всё-таки оказался противен со своими синяками? Да, он далеко не красавец — это ему говорили ещё с младенчества, и он прекрасно это осознавал. В чем же дело? Почему он оказался не таким, каким бы нравился бы ей?       Наранча, словно оглушенный, осел на асфальтированную дорогу, полностью опустошённый — все чувства он потратил на поцелуй и признание в любви. Ох, нет. Нет. Нет! Нет… Такого никогда не должно было произойти… Наранча сжимая и разжимая кулаки пытался успокоиться, чтобы не впасть в истерику. Он впадет в неё, только не тут, только не перед этим морем, только не перед этими утопленниками… Нет! Ах, Паннакотта Фуго, неужели ты был прав? Все его мысли обратились к образу Фуго в голове, и как мантру про себя повторяли: Неужели? Боже, Неужели?!

      Пусто… Вокруг абсолютная пустота… Когда-то он думал, что он обменивается атомами с темнотой… Но пустота куда страшнее, куда сильнее, куда поглощающее, нежели темнота. Темнота оказалась маленьким ребенком по сравнению с пустотой. Всё гротескные фигуры в темноте разбегались перед пустотой. Потому что та отбирала у них шансы на существование, они не могли существовать в пустоте. Пустота — это дыра, ей нет подобных. Даже боль не наносит столько вреда, сколько наносит пустошь в душе.       Опустив руки под воду, Наранча положил ладонь туда, где у него должна была душа. Однако после встречи с ангелом он очень и очень сомневался, что у него осталась душа — она будто высосала у него душу, когда его губы коснулись её губ. Она не оставила в нем ничего, осталась лишь пустота. Ему показалось, будто он не может вновь смеяться, радоваться каким-то мелочам, и вообще не сможет постигать светлых чувств, как бы разучившись. Всё, что он коллекционировал — маленькие воспоминания, греющие душу, остались там, где он их и потерял — у причала, и утопленники тому свидетели.       Он даже не помнит, как набрал ванну, разделся и опустился в неё, Наранча с удовольствием поверил, в то, что гротескные фигуры начали заботится о своем пленнике, проживающем в этой убогой квартире.       Сейчас он очень сожалел о том, что не может уделить достаточное внимание тому, как горячая ванная делает пустоту несколько уютной. Но она не придавала сил в традиционном ключе, как мы смеем предполагать; скорее, она избавляла его от чего-то…       Наранча опустив голову себе на грудь, взглянул на свое отражение в воде, долгим, пустым взглядом изучая поверхность воды, от которой неторопливо струился пар.       По комнате разнесся звук всплеска: Наранча ударил кулаком по своему отражению, словно хотел нанести себе удар, показать какой он жалкий, что ему вновь ничего не удалось, впрочем, как и всегда. Что о нём никто не позаботится… Что его никто не любит… Говорят, чтобы тебя полюбили, нужно полюбить себя. Как жаль, что это не про тебя — шептало разбитое отражение в воде. Как жаль, что ты не такой ценный человек, как другие! Как жаль, что никто даже не заметит, как ты согнёшься в этой квартирке, и никто не вспомнит о Наранче Гирге. Неудачнике, у которого было две женщины, и они обе его бросили.       Наранча тихонечко заплакал. Так, чтобы оставить слезы на потом, в более истерической форме, когда ты думаешь, что вот-вот умрешь от безысходности. Что у тебя нет ничего, что могло бы держать тебя на этом свете.       — Ты, мать твою, один и у тебя никого нет, — шептали ещё громче фигуры.       Резко схватив себя за волосы на затылке, он со всей силы потянул их в разные стороны с громким криком — прямо из сердца, олицетворяющий всю боль, способную накопиться в его маленьком сердце. Крик эхом отскочил от всех стен и направился прямо в сознание Наранчи — рассадник страхов. Ему кажется, или от крика ему стало только хуже?       Он поднёс к глазам руки, желая убедится в том, что ему удалось вырвать волосы со своей головы: на руках змеями остались смоляные, мокрые волоски, заканчивающиеся на запястьях.       Быстро окунув ладони в воду, он, избавившись от волос, хватает себя за лицо, слегка царапая свои синяки, принося себе боль. Мы могли бы сбежать из Неаполя вместе.       К чёрту Неаполь. Он сожжет его вместе со своим грешным телом.       Тихо рыдая, он пытался придумать причину двигаться дальше. Лихорадочно проводя по губам, он мыча и вертя головой, понимал, что ему не к чему стремиться. Он не мог вспомнить, как он жил до знакомства с ангелом. Это время казалось совсем далеким и представлялось чем-то невозможным. Такое вообще было? У него на протяжении появляются цели, которые в дальнейшем оказываются ему не по карману и не по зубам. У него была цель — быть счастливым. Видимо, Бог посчитал своим долгом обделить его — грешника, счастьем.       Умерив своё всхлипывание, Наранча коснулся своей нижней губы, стараясь восстановить его поцелуй с ангелом. Ох, её губы… Какие у неё прекрасные губы… Как жаль, что это был мой первый и последний поцелуй за его существование! Никто больше ему не подарит чувственного прикосновения губ, как это сделала ангел. Никто больше не захочет его поцеловать. Он никому не нужен… Никому не нужен инструмент… со своими сломанными струнами…       — Ты не один, — ласково шепчет отражение, колыхаясь под мелкой вибрацией.       — Лгун. Гребаный лгун. Ты такой же лжец, как и я.       — И что же дальше?       — Я не могу видеть будущего.       — Какое совпадение! Я тоже!       После небольшой паузы, отражение вновь раскрыло губы, произнося слова, пропитанные насмешкой:       — Ты собираешься сделать это снова. Ты так давно это не делал, малыш Наранча!       — Это будет последним разом, — тихо отвечает он в ответ.       — У тебя нет складного ножа!       — Сегодня он мне не потребуется. — сказал вполголоса Наранча, тихо погружая уши в воду.       Гротескные фигуры надвигаясь, склонились над водой.       — Я двигаюсь медленно, — пропел на траурный лад Наранча.       — Куда ты двигаешься? — спрашивают фигуры и отражение в ответ.       — К чёрту, туда, где остановилась моя мать.       Опустив голову под воду полностью, он испустил изо рта кислород в своих легких. Вода тепло окружала его со всех сторон, словно, подбадривала, и укачивала его в мыльной воде, как маленькое дитя. Ещё немного и он будет рядом с мамой. Там не будет так плохо, как тут.       Ему будет не хватать Бруно и Абаккио… Что они будут чувствовать, когда увидят его труп, лежащий в ванне? Им… будет грустно.? Наранча сомневался, что кто-то пускать слезы по его смерти… Тоже ему утрата. Они могли бы стать отличными родителями — посмеялся про себя Наранча. Хотя, он поступает не совсем красиво, они и так в раздоре, может его смерть поможет их вновь свести? — Наранча выпускает ещё кислорода из своих легких. Может стоило оставить что-то для них? Записку? Слишком поздно… Он отвратительный человек — все вокруг правы, никто не оказался в проигрыше, кроме него.       Хочется спать… Он так давно не получал полноценного сна… Неужто Бог наконец-то награждает его?       Ванная становится не такой узкой, как была до этого. Она словно начинает расширяться в размерах, становясь всё больше и больше. Спустя какое-то время бортики ванной пропадают и Наранча распахивает глаза в бескрайней воде.       Вокруг не одной души. Лишь его бренное тело и вода. А может… его труп присоединиться к тем утопленникам на дне моря? Ему придется утаскивать детей под воду… Жаль.       Его тело не двигается, и словно коралл колышется при каждом водном порыве. Как приятно умирать… смотря на эту синеву вод.       Внезапно со всех сторон на его лицо некие существа кладут свои скользкие руки: на плечи, на подбородок, на затылок. Наранча в страхе, пытается отцепить от себя странные конечности. Пока те резко не поднимают его всё ближе и ближе к поверхности, туда, где его ждало отражение, гротескные фигуры, боль и разочарование.       Руки пропадают.       Судорожно пытаясь ухватится за скользкие, мокрые бортики ванной, голова Наранчи выныривает на поверхность воды в ванной, с шумным всплеском. Немного барахтаясь в воде, ему всё же удается нащупать злосчастную опору.       Окончательно выйдя на поверхность, Наранча долго пытался отдышаться. Вода струится с волос вниз: громко разбиваясь об загорелые плечи. Сквозь стену из воды льющуюся по его ресницам, он не видит ничего: ни фигур, ни отражения. Все замолкли.       Он ещё какое-то время Наранча молча сидел в ванне, уставившись на замолчавшее отражение в воде. Он и не думал плакать, потому что стало ещё пустее внутри. Без какого-либо смысла. Ему всё равно, что они будут шептать в следующий раз. Вряд ли они вообще будут шептать, они будут истошно кричать.

      Эту комнату мог бы заливать романтичные лучи света, проскользнувшие сквозь какую-нибудь нежно-белую шторку, купленную за приличные деньги. Но эту комнату всегда заливала темнота и пустота. Наранча подумал, что нет ничего страшнее темноты и пустоты одновременно — получается ядерная бомба, собирающая магнитом все ужасы вокруг себя.       Одиночество, пожалуй — один из самых распространённых фобий. Почему мы не можем находится одни? Почему нам так страшно быть брошенными всеми, быть изгоем, среди тех, кто постоянно находится в приятной компании товарищей? Потому что мы начинаем погружаться в себя, пытаясь тратить это «пустое время». А вскоре, они погружаются в свой фантазийный мир, где живут, как состоявшийся, успешный человек. Вскоре, эта изоляция приводит к утере не только с окружающим миром, а в целом, и с собой тоже. И ты начинаешь спрашивать себя, кто ты и в кого ты превратился.       Наранча давно не задавал себе таких отчаянных и глупых вопросов: зачем их задавать, если всё равно никогда не сможешь дать ответ на эти вопросы? Эта истекающая рана чёрной, как ночь, кровью, никогда не остановит своего фатального течения, приносящего сплошную боль в наше существование. Но, разве боль не дает нам чувствовать себя чуточку живей? Может мы ошибаемся, называя болью — одним их ужаснейших чувств, которые только возможно испытать.       Смотри, я живой!       По темноте разносится стуки. Тук-тук-тук.Сначала Наранча даже не двигается, стоя перед зеркалом, он вообщем-то и не сразу обратил внимание на звуки. Поднеся пальцы рук к своему лицу, он начал бездумно их рассматривать: разбухшая, сморщенная кожа не делало никак привлекательнее его, и без того, набитые рубцами и шрамами, руки. Переведя пустые глаза на темное зеркало, он понял, что внешне, он выглядит намного хуже, чем его несчастные руки.       Мокрые волосы струятся вниз, по лопаткам, зловеще, словно длинные аспиды*, обвивали его шею, пытаясь задушить и оставить без сил на существование. Возможно, они слегка запоздали — мысль легко прожужжала в его голове. Фиолетовые глаза устало смыкались, и выражали абсолютное равнодушие к своему внешнему виду, хотя, это было вовсе не так.       Герои тоже терпят крушения.       Обернувшись от своего отражения, Наранча неторопливо поплелся, шаркая тапочками по полу, открывать дверь, даже не пытаясь задаваться вопросом: Кому, чёрт возьми, потребовался он в такое позднее время?       Подойдя к двери, он желал побыстрее избавиться от того, кто стоит на противоположенной стороне, даже если это Бруно или Абаккио: ему слишком сложно сейчас отвечать на вопросы, по типу: «Как твои дела?» и «Что случилось?», как бы не была безгранична его теплая любовь по отношению к ним. Он так же не был настроен выслушивать, и спрашивать в ответ, как у тех дела. Почему мы вообще спрашиваем, как друг у друга дела? Чтобы у нас поинтересовались в ответ, как мы поживаем? Как нам плохо, и как каждый день достается нам с нечеловеческим трудом! Какое несчастье! Как жаль!       Не смотря в глазок, Наранча распахнул дверь перед собой.       — Честно, даже не знаю, что тут делаю. Но мне стоило, как твоему репетитору, проведать тебя, в последний раз ты выглядел крайне, мягко говоря, «не очень», — презрительно улыбался Фуго, осматривая Наранчу сверху вниз: тот не удосужился даже надеть штаны, разгуливая в одних боксерах, которые удачно прикрывала растянутая футболка с печатью группы «Placebo» — вид неподобающий для человека приличного. Наранча выглядел для Фуго совсем маленьким беспомощным ребенком, оперевшись об косяк двери оголенным плечом, с которого сползал ворот футболки. Его слегка уставшие глаза, спутавшиеся мокрые волосы заставляли сомневаться в его реальном возрасте. Может тот продал душу дьяволу, чтобы не взрослеть после тринадцати? Не смотря на этот увеселительный образ, Фуго не мог не согласиться с тем, что тот выглядит совсем не мужественно, даже смешно!       Почему тишина вокруг такая мёртвая?       Наранча по меньшей мере не мог выразить того насыщенного удивления, которое он мог бы испытать в любой другой день, собственно, он и сейчас испытывал подобную эмоцию, но он был слишком вымотан, чтобы показывать какому-то там, решившему заявить о себе в десять часов ночи, что он безумно удивлен, и вообще не рад такому гостю. На данную минуту он вообще мало что осознавал о своих чувствах. Казалось, будто он потерялся в этой пустоте, которая кислотой разъела всё, что было до этого. Он даже не чувствовал, того, что хотел бы чувствовать, когда смотрел на Фуго: где эта ненависть? Где зависть? Почему смотря на него, он продолжал думать о руках, которые вытаскивали его из моря?       Не останавливайся, закапывай меня дальше.       Внезапно, Фуго резко поменялся в лице: оно вытянулось, и приобрело немного ошарашенно-тревожное выражение — Наранче ещё не удавалось видеть его таким. И он бы усмехнулся, если бы только мог.       — Гирга, с тобой всё в порядке?       Конечно же, нет — чуть было не выпалил Наранча в ответ.       Но, он даже не может различить лицо Фуго — слезы застыли в фиолетовых глазах, делая их неживыми и чересчур кукольными. Господи! Чёрт! Чёрт!!! Что вообще этот Фуго тут забыл? Почему он всегда появляется именно тогда, когда Наранча не в состоянии, чтобы просто смотреть тому в глаза?! Почему мир обращается против него? Разве он не стал героем?       Почему те руки лишили его возможности лежать на одном дне вместе с утопленниками?       Наранча, взрываясь в слезах, отрывается от косяка двери, для того, чтобы захлопнуть перед носом Фуго дверь.       Громкий стук разносится до самой лестничной площадки.       Оседая на холодный пол рядом с дверью, он всхлипывая, убеждался, что это худший день за всё его существование. Он не может это просто так отпустить! Не может! И никто бы на его месте бы не смог! Никто не должен доходить до подобной крайности… Но он пересек эту черту, из которой возвратится назад — большое испытание, требующее мужества и пролитых кровавых слёз. И только сильнейшие позволят себе такую роскошь, не предпочитая при этом яда на своих устах…       Задетый за живое, Фуго открыл дверь перед собою — та со скрипом отворилась. Он не мог взять в толк, что вообще только что произошло перед его носом: этот неуклюжий и агрессивный парнишка, которого Фуго сравнивал с диким зверьком, сохнущий по какой-то девушке, расплакался, как только увидел его?       Войдя в коридор, перед ним предстала душераздирающая картина: При каждом всхлипе его тельце лихорадочно тряслось — будто он совсем отчаялся. Фуго не совсем понимал, что ему стоит сделать. Растерянность двигала им, и он на мгновенье встал в ступор и раздумывал, стоит ли вообще что-то говорить? Так он и думал, пока Наранча в гневе на него не поднял свои красные, заплаканные глаза полные вызова. Тот явно ожидал насмешек и издевательств с его стороны. Печально будет его расстраивать, но не в этот прекрасный день.        Фуго сократил расстояние между ними, и присел прямо напротив его свернувшегося в клубок, тела.       — Это же не из-за меня? — тихо спросил Фуго.       Наранча не отрывая взгляда от лица Фуго, недоверчиво рассматривал глаза напротив: как много лжи в них?       Закусив нижнюю губу, Наранча сжав веки в новом притоке слез, не владея собой, кинулся на грудь Фуго. Сцепив руки у него на пояснице, тот уткнулся лицом в его рубашку, всё ещё хныкая и дрожа. Фуго испугавшись сильнее, чем когда он увидел, как слезы наполняют глаза Наранчи, ошарашенно напрягся всем телом. И только затем, он в трепетном жесте опустил ладонь на макушку Наранче. Ныряя пальцами в мокрые, не обсохшие локоны, он пытался этим движением показать, что ему вроде как не всё равно, и он не такой ублюдок, как полагает Наранча.       Спустя какое-то время, Наранча в панике отпрянул от груди Фуго: Господи, ради всего святого, что я творю? — подумал он, смотря на мокрое пятно слез, оставленных на ткани белой рубашки. Опять он что-то испортил, лучше бы Фуго не приходил… ни сегодня… ни завтра… лучше никогда…       — Как ты относишься к алкогольным напиткам? — ровно спрашивает Фуго, заглядывая тому в глаза, словно уверяя того, что всё, что было действительно не имеет значения.       В ответ на его вопрос, Наранча лишь положительно кивнул головой, показывая свое одобрение.