Апельсин

      Шёл который уже день, когда солнце продолжало палить сверху своими необъятными лучами этот крохотный Неаполь, изжигая дотла каждого смуглого человека, и его легкие радостные мысли, которые будучи маленькими светилами для тех людей, угасали и умирали под существенно большим солнцем. Нам никогда не были подвластны природные явления, и в целом, вся природа вокруг нас, как бы мы того не желали. Как вообще творение может управлять создателем? Только природе может быть подвластна фраза «Я тебя породил, я тебя и убью». Природные явления имеют свойство начинаться и заканчиваться: и вновь, через какое-то время гром загремит, пойдет дождь, начнётся затмение. Человек неспособен начинаться и заканчиваться, подобно дождю. Рождение и смерть - это всё, что занимает время и место во вселенной — необходимые этапы для того, чтобы эволюционировать во что-то новое, совершенно непохожее на старое и устарелое. Умирая, мы даем шанс другим на жизнь. Бог дает нам возможность проследить за этими двумя этапами — за рождением, и за тем, как мы будем постепенно гнить. Хоть для каждого из нас будет уготовлена личная коробка, в которую любовно уложат наш бездыханный труп, у нас будет, так или иначе, общая могила, и имя ей — земля. Сколько сейчас всего похоронено людей в земле, по которой вы, присвистывая, шагаете? В разы больше, чем сейчас всего на планете. Человек утратил свою безумную, практически неудержимую силу энтелехии*. Разве он не начал деградировать, вместо того, чтобы развиваться? Нет, куда более нечто страшное — он утратил свою ценность, ту ценность, которую вдохнул в него божественный дух. У человека не осталось ничего от Бога. Единственное, что его всё ещё объединяет — это прообраз. Человечество не оправдало надежд и никогда не оправдает. Почему бы не сравнить человека с булыжником, который пинают носки, начищенных кремом, туфлей? У булыжника тоже нет той небесной любви, что у и населения планеты Земля. Ложь, похоть, равенство, сатанизм, праздность, обжорство, лень, деньги, желание быть выше в иерархической пирамиде, жадность, убийства, равнодушие — выше перечисленное даже не является половиной тех пороков, в которых купаются люди. Все мы одинаковые, как изготовляемые игрушки для детей, которые обслюнявят и выбросят, как только им надоест играть с нами. Кого же обманывать? С нами давно перестали играть — это мы стали корчится друг перед другом, и танцевать хоровод вокруг каждого, кто похож на нас. Не вслушивайтесь в музыкальные фантазии, вслушивайтесь в свои сердца, пока они ещё не иссохли от ненависти.       В комнате стоял спёртый запах коньяка, который сразу же въедался в рецепторы. Стоило только войти в неё, как сразу же приходило ощущение, будто помещение не проветривали на протяжении уже очень долгого времени. Помимо коньяка, тут же стоял кисловатый запах мусора, который, к слову, был не лучше, запаха коньяка. Если бы посторонний человек вошёл сюда, он бы сразу же искал глазами выход, лишь бы побыстрее ощутить свежий воздух, и забыть про этот страшный запах, который присущ исключительно в комнатах людей, страдающих прокрастинацией или чем-то серьезным.       Переведя взгляд на размалеванный утренним, холодным светом стол, стоящий прямо перед окном, мы можем лицезреть на нём небольшую стопку грязной посуды: среди неё тарелки разной расцветки и разных размеров, от маленьких блюдец, до закусочных тарелок. Следуя дальше, лежит пузатая бутылка коньяка, свет, проходящий сквозь неё, оставлял янтарную тень, удлиняющееся прямо на стыке между двумя испепеленными головками спичек. Спички были зажжены совсем недавно, и если принюхаться, можно было уловить запах серы рядом со столом. Напротив стола сидела знакомая, скрюченная фигура, тихо сопящая что-то себе под нос, булькая при этом коньяком.       На стол резко опустилась, поднятая до этого в воздухе, рука с пустой рюмкой, по которой струились остатки алкоголя.       Он не оправдывал ни те надежды, которые вкладывала в него матерь, кормя его своим молоком, и тратя ночи напролет, ни божьи надежды. Разве это должно его печалить? Он родился с намерением никому не угождать своим существованием. Он просто есть, как и на данный момент существует эта бутылка коньяка, почему ему нужно заботится о смысле в его бытие. Коньяк существует, и у него есть цель — опьянить Наранчу. У него тоже была определенная цель, пока он не потерялся, или же как он полагал, его заставили потеряться и сбиться с пути истинного. Бог всемилостив, не так ли? Простит ли он его за грехи, за то, что он сейчас поглощает залпом этот проклятый коньяк?       Наранча водит подушечкой огрубевшего пальца по кайме гладкого стекла, и улыбается своим размышлениям и коньяку на дне рюмки. Он улыбался так, как улыбаешься чему-то потерянному, словно ностальгируешь, и жалеешь об этом утраченном, таком сладостным временем, изобилующим на события и воспоминания.       Ему нет прощения.       — Бог тебя не простит! Бог тебя ни за что не простит! Не простит! — повторял механический голос диктора, вместо привычного вещания о погоде. Наранча не огорчался тому, что он так и не смог расслышать немного информации о температуре на улице, сегодня очень жарко. Так жарко, что даже его квартира немного прогрелась под беспощадными лучами, и Наранча ощущал себя ни чуть не хуже, чем кусок свинины в духовке, которая должна как следует пропечься для праздничного стола. Интересно, что вообще творится на улице?       Лениво протянув руку до горлышка бутылки, в которую была облачена заветная жидкость, имеющая необыкновенные свойства, Наранча приблизил её к себе, прокатив на несколько сантиметров дно по столу. Она легко поддалась с скользящим, стеклянным звуком. Отлив себе ещё немного, он опустил её вновь на стол.       Действительно, как там на улице?       В квартире Наранчи послышались несколько требовательных стуков, оповещающих о желании гостя поскорее зайти в его обитель. Наранча устремил глаза на дверной проем, в удивлении и замешательстве. Он не в том состоянии, когда может разговаривать с кем-либо. Не открывать и оставить нежданного гостя в неведении? Зачем и почему он потребовался кому-то в такое время? Все слишком заняты собой…чтобы обращать на него своё драгоценное внимание.       Хочется заколотить эту дверь. Взять дубовые доски, и прибить каждую ржавыми гвоздями, так чтобы стереть ладони в кровь, оставить миллион заноз на каждом пальце руки, и остаться в одиночестве. Раньше его терзали страхи и сомнения по поводу одиночества. Смотрите и удивляйтесь! Я сам себя посадил в клетку, которая называется «одиночество» и я не боюсь! Я наслаждаюсь каждым мгновением в этой тиши. Люди бедны тем, что не могут ценить то, что у них есть. А если у вас нет абсолютно ничего и никого — цените пустоту вокруг себя. Цените пустоту внутри себя! Не завидовать тем, большим людям, к которым тянутся все и всегда! Не завидовать им просто потому, что ты другой. И не стоит задаваться себе вопрос, почему ты оказался не таким как они! И почему у них есть та, кто вскармливал их молоком…       Пожалуй, Наранча слишком далеко зашёл в своих рассуждениях. Допивая на ходу то, что ещё осталось в рюмке, он нехотя поплелся открывать дверь. Его особо тревожило, почему именно тогда, когда он действительно желает побыть в одиночестве, кто-то вламывается в его зону и разрушает всё, что приносило ему покой. На мгновенье проскочила мысль, что, возможно, пришёл Паннакотта Фуго, со своими закидонами и новой порцией нотаций по поводу учебы.       Его надежды или сомнения оправдались — за дверью оказался Фуго в своем, удачно сидящем на плечах, сером костюме и надушенный терпким парфюмом — таким, какой обычно наносят на себя мужчины, которые добились всего, чего только их душа пожелала и сейчас находятся на пике совершенства. Тот вовсе не улыбался, как обычно, своей ехидной улыбочкой — он казался безумно уставшим и изможденным.       Какое-то время оба юноши стояли друг против друга: Наранча, отхлебывающий коньяк, и Фуго вопросительно смотрящий ему в лицо, спрашивая: Что за бесовщину ты устроил? Наранча не готовился к вопросам, и просто продолжал сверлить в ответ.       — Что с тобой? — прервал их безмолвную игру Фуго, поджав губы.       Наранча лишь, освободил вход, зашёл внутрь квартиры, задрав голову, чтобы слить в себя остатки коньяка.       Фуго вошёл вслед за ним, не дожидаясь приглашений. Перешагивая через дверной порог, Фуго успел заметить для себя резкий запах перегара, который струился шлейфом от Наранчи. Он просто шёл за тем. Смотрел за тем, как оголенные ноги Наранчи двигаются на кухню. Никто из них ни слова не проронил: у Фуго были вопросы, а у Наранчи не было сил, чтобы на них отвечать. Наранча плавно свернул на кухню, оставляя Фуго позади, издалека охрипшим голосом спрашивая:       — Тебе налить?       — Откажусь, — ответил Фуго, заходя вслед на кухню. Стоит ли рассказывать, какой неописуемый ужас нарисовался на лице Фуго, когда тот зашёл в комнату пропитанную запахами, поражающими своей многогранностью? Фуго пискнув от резкой вони, приложил тыльную сторону ладони к носу, в надежде перекрыть подачу запахов в его носовую полость.       — Господь всемогущий! Что это за запах?!       — Я ничего не чувствую, — не обворачиваясь, равнодушно и явно с большими усилиями, произнёс Наранча. Казалось, будто он вовсе не замечал присутствие Фуго за своей спиной, и был чем-то занят. Копошась, он наливал в рюмку ещё янтарной жидкости, которая плескалась и билась об стеклянные стенки, прежде чем упасть на ровным слоем на дно.       За спиной Наранчи послышались звуки приближающихся шагов, практически топающих и насыщенных раздражительностью.       — Ты уже много выпил! Оставь этот коньяк! Просто оставь! Ты скончаешься раньше двадцати лет, если будешь так много пить! Ты глухой, Гирга?! Ты меня вообще слышишь? — Наранча не успел проявить какую-то реакцию, как из его рук вырвали бутылку с коньяком. Он просто не хотел, что-то доказывать и спорить. Он просто хотел выпить. Он просто хотел побыть в одиночестве. Почему ему нельзя быть и делать то, что он хочет?!       — Оставь меня в покое! Оставь меня в покое! Убирайся и проваливай, чертов пианист! Убирайся со своей музыкой! У меня нет того, чего ты хочешь! Я родился и умер в один и тот же день! Господь, если ты существуешь, просто дай мне покой! — Наранча мог бы всё это сказать, и даже больше — он мог бы изливаться кислотой и желчью, дабы избавить своё разум от этой заготовленных фраз. Но Наранча предпочел этим словам, более спокойный тон:       — У меня всё хорошо. Просто не лезь ко мне, пожалуйста. Я хочу выпить, и не хочу с тобой драться, — в глазах Наранчи танцевали вальс дьявол, Мефистофель, Сатана и все-все-все их приспешники.       Наранча никак не мог взять в толк, почему до прихода Фуго ему казалось, будто в квартире слишком тихо. Была идеальная тишина и покой, а Фуго вошел в его квартиру вместе с назойливой музыкой. Чёрт возьми, чёрт возьми! Откуда играет эта музыка?       Фуго не смог уловить этого огня в глазах Наранчи, и только ещё крепче сжал в своих руках бутылку. И со всей осторожностью спросил:       — Тебе нужна помощь?       — Я не знаю… точнее нет, не нужна. Зачем ты спрашиваешь?       — Понятия не имею, — Фуго положил бутылку на место и присел на рядом стоящий стул с расцарапанной кожаной спинкой.       Взяв вновь бутылку в руки, Наранча наклонился за ещё одной рюмкой, пылящейся где-то среди полок. Вскоре, на столешнице стояло уже две рюмки с коньяком. Повернувшись лицом к Фуго, Наранча любезно поставил перед тем рюмку.       Говоря о лице Наранчи, Фуго успел заметить, что синяки его полностью зажили, как видимо, у него нет проблем с регенерацией клеток, однако вертикальный шрам на верхней губе, всё же сильно выбивался из карамельного цвета губ своей бледностью. Но не смотря на его внешнее здоровое лицо, он всё равно казался мертвее всех мертвых.       — Я же сказал, что не хочу пить! Чем ты слушаешь? — зло выплюнул Фуго, подняв глаза на Наранчу.       — Мне показалось, ты сказал, что ты хочешь пить, — пожал плечами Наранча в ответ.       Присев рядом с Паннакоттой, Наранча, уперев лицо в ладони, начал разглядывать Фуго. Ну и зачем ты пришёл? Зачем ты принёс свою отвратительную музыку в мою квартиру? — думал и думал Наранча, не в силах остановиться думать. Если он может думать — значит он всё ещё имеет способность существовать. Как мало придаем мы смысла своим мыслям! О чем мы только думаем за один час?       — О грехах, о грехах, о грехах! — шептала музыка, которая пришла вместе с Фуго. Наранча лишь молча соглашается с ней. Но музыка не поможет ему искупить свои грехи. Ему мало что поможет, в принципе, искупить свои грешные мысли и деяния.       Всевышний, помилуй меня и мою грешную душу. Уповаю на твое прощение.       — Фуго, — произнёс Наранча, — не хотите ли вы весело провести время?       Проследив за эмоциями на лице Наранчи, Фуго мнительно поджал губы, и долго не раскрывал их. И когда Наранча всё же успел разочароваться в своей затее и обиженно опустил глаза, Фуго ответил, смотря на весенний пейзаж, открывавшийся за размытым окном:       — Смотря о какой виде развлечений идет разговор, Гирга. Я не люблю развлекаться где-попало, и с кем-попало, — усмехнулся он, сострив на «с кем-попало».       — Разве я отношусь к категории людей «с кем-попало»? — в глазах Наранчи пропали те огоньки шутливости, которые были совсем недавно, кажется он опять о чем-то задумался. Ему опять слышится музыка. Кажется… Кажется это всё-таки скрипка и фортепиано.       Фуго нахмурив брови, ещё сильнее вперил умные глаза на разводы на стекле: этот вопрос не подлежит ответу, и вряд ли кто-то на его месте смог бы ответить на этот вопрос. Фуго был не из того материала сшит. Поэтому он предпочитает пустой болтовне молчание, которое ценится на вес золота. Наранча ещё сильнее разочарован — он не слышит того, чего он хотел бы услышать. Больше — он вообще ничего не услышал из уст Фуго. Наранча решил продолжить свои затею, и предложить, и заинтересовать Фуго, конечно, если тот не захочет — его никак не расстроит. Его дело лишь предложить.       — Мой товарищ, как и обычный светский человек в наше темное время, любит веселье, секс и алкоголь. Обычно, поздно вечером, где-то в субботу, мы собираемся у него дома, дабы получить немного хорошего настроения в хорошей компании. Ты наверняка знаешь, как это бывает, не правда ли, Паннакотта Фуго? — пустыми глазами сообщал Наранча, — У нас есть своя компания, которая в полном составе собирается каждую субботу по-традиции. Понимаешь, — Наранча продолжал уже более вдумчиво, будто он вкладывал в эти слова другой смысл, никак не касающийся вечеринки, — традиции иногда ломаются. И их бывает сложно склеить. Их не склеишь обычным скотчем или клеем. Это то, что обычно очень долго собирают, годами, столетиями, и если разрушить эту ужасно гибкую конструкцию — ты уже никогда! Никогда в своей жизни не сможешь вернуть всё обратно! Мы унесём эти сломанные, разрушенные традиции вместе с собой в гроб, в эту тесную коробку, — Наранча чувствовал, что не сможет остановиться. Он просто не сможет держать это в себе!       Господь, сохрани мою душу.       Фуго действительно считал и полагал, что Наранча не в себе. И от одного нахождения рядом с ним ему становилось некомфортно. Его присутствие было словно пронизано белыми нитями чего-то непонятного и сверхъестественного. То, что обычно не может никак поддастся рациональному объяснению. Разве это человек? Что вообще в этом Наранче осталось гуманного? Почему Фуго вообще пришел сюда? Почему не может уйти?       В силах держать внутреннюю собаку страсти, которая бы сорвала с себя намордник, превратилась бы из собаки в оборотня и начала всё крушить и ломать, он собирался продолжить говорить. Собака слишком сильна, сорвавшись — она бы разрушила и самого бы Наранчу. Эта собака с белыми-белыми, как первый снег, глазами. Ох, эта собака. О боже!       — Так вот, если ты не против, я продолжу, — дождавшись кивка со стороны Фуго, Наранча продолжил, — один из моих товарищей, входящий в нашу компанию, не придет сегодня. Не хочешь ли ты немного развеяться и получить свою долю серотонина, вместо него этой ночью? — Наранче стоило говорить более бодро и весело, чтобы хоть как-то заинтересовать Фуго. Этот текст, который повествовал о веселье, был проговорен с унынием и монотонностью.       Фуго быстро перевел взгляд с окна на лицо Наранчи, крайне обеспокоенный и потревоженный взгляд. С цветом его фиолетовых глаз это выглядело несколько устрашающе и пугающе. На его лицо падали светлые фигуры света, делающие его более загорелым, однако Наранча мог бы поспорить с тем, что это не идет или не к лицу самому Фуго.       Он опять сохраняет молчание, словно набрал в рот воды. И он бы дальше сверлил глазами Наранчу, если бы тот не прошептал:       — Это было ошибкой. Просто скажи мне, что это ошибка.       — Я подумаю и позже сообщу тебе свое последнее решение по поводу твоего приглашения, — отчеканил Фуго, словно заготовленный, давно выученный текст.       — Как тебе будет угодно, государь, — прибавил как можно тише Наранча, заливая в себя коньяк.       Мешкая и сомневаясь, Фуго сломавшись, тоже взялся за рюмку, вслед за Наранчей.       Наранча не смотрел на Фуго, и подвергал недоверию, что мелодия звучит весело, может, она звучит немного задумчиво, как и сам Наранча? Может это музыка не пришла вместе с Фуго? Может… Наранча и есть эта музыка? В какой тональности он звучит? В миноре или мажоре?       — Безумство. Ничего святого не осталось! Никакого толку ни от музыки, ни от теней, ни от этого Фуго! — думал Наранча, поглощая коньяк.

      Вечер наступил с привычной для него таинственностью и мраком, который с головой накрывал Неаполь и каждого, кто обитал в нём, каждого, кто предавался страстям в крови итальянцев. Танцующие и пьющие. Веселые и беззаботные. Разочарованные и готовые улететь из Неаполя в ад. И каждую ночь тени блуждающие по вечерам танцевали Макабр* над такими душами, независимо от их возраста и расы. Они танцуют и танцуют! О боже, неужели они затанцуют их до смерти?! Как часто маленьких карапузов запугивали по ночам их старшие братья, любящие поглумиться над младшими. Наранча наизусть помнит все детали истории.       Звучит марш, барабаны и колокола — значит они будут опять сегодня танцевать ради нас. Вы будете визжать от такого представления! Вы ещё не видели, каково это смотреть на адские мучения человека, когда вокруг него водят хороводы эти мерзкие тени, схватив друг друга за руки, они поют и танцуют. Бедный, бедный путник! Что же было такого в твоих мыслях, что они тебя съели заживо, не содрав кожу? Почему ты предаешься унынию? Почему ты такой злой и разочарованный?       Наранча внутренне содрогнулся, кинув взгляд в чёрную пустоту окружавшую его со всех сторон: могут ли эти существа читать мысли? Наверное, да — тут же ответил сам себе на вопрос, Наранча. Они ведь как-то узнали о том, что ты предаешься мыслям о твоей ненависти к себе, ненависти к окружающим, ненависти к Богу. Как много в тебе ненависти? Как много ты можешь вынести, человек? Не пора ли уже затмить твою ненависть любовью ко всему?       Кажется, будто в темноте действительно что-то двигается, и вот-вот из-за угла выскочит целый парад этих теней, приспешников Сатаны, и заберут тебя туда, откуда они пришли, в темноту, начнут танцевать и высосут из тебя всю душу. Всю ненависть. Оставят оболочку, за которую ты так трясся. Демоны давно лишили тебя возможности быть красивым и молодым — теперь ты раб ада.       Наранче страшно за свои мысли: если проходить мимо темноты, могут ли они тебя забрать, даже если ты давно уже раскаялся? Он ведь предался унынию! Он ведь пил алкоголь! Он ведь грешил! Неужели он был обречён на совершение греховных дел, как только вышел из утробы своей грешной матери?       Господь, дай мне шанс, прошу!       — Прошу шевелиться, встал как истукан — и не двигаешься. Тут достаточно холодно, пошли быстрее, Гирга.       Сложив руки на груди в раздраженном жесте, Фуго внимательно рассматривал своё отражение в начищенных носках коричневых ботинок. Наранча отметил, что у Фуго довольно небольшой размер ноги, может на два больше маленькой ноги Наранчи. Действительно, у Наранчи даже ноги не были созданны для того, чтобы устойчиво стоять и ходить. Подниматься по лестнице. А не стоять у порога, просто потому что тебя крепко держат гротескные тени, и дуло пистолета крепко приставленное теми танцующими демонами. Фуго просто хорош. А Наранча — просто хочет быть человеком, и не растерять тот дар, который ему дали с рождения. Дар гуманности и любви. Нам всем дается кроха этого дара — но не каждый доносит эту кроху до конца своей жизни, она как песок скользит сквозь пальцы и пропадает на дороге нашего жизненного пути.       Наранча, едва себя удерживая от того, чтобы вновь посмотреть на те тени, пустыми глазами смотрел на ботинки Фуго, словно загипнотизированный. Оторвав себя от такого занятия, они пошли дальше по темноте, где им махали великаны-фонари, холодно светившие своей головой.       Холод, темнота и пустота — вот, что Наранча подумал про себя. Что может быть сильнее этого трио? Ни одна бомба не страшна, пока они существуют. Потому что они и есть водородная бомба разрушающая всё на своем пути. Что же на этот раз они разрушат?

      — Хей, дорогуша! От тебя ни слуху, ни духу, как и всегда. Я так рад тебя видеть, я должен тебе столько рассказать. Это какой-то кошмар! Упаси Боже кого-нибудь от такого! — Миста остановился лепетать первое, что придет в голову, и обратил внимание на стоящую фигуру сзади Наранчи, которого он успел крепко сжать в своих объятиях. — Кто это, Наранча?       — Я привёл вам развлечение, — бросил тихо Наранча, пытаясь вырваться из нежеланных объятий, которые его душили. Наконец-то, когда Гвидо расслабил руку на его шее, в шоке и остолбенении, которое произвел на него Паннакотта Фуго своим педантичным внешнем видом, и идеально растрепанными волосами, которые должны были быть зачёсаны назад ещё в начале дня, Наранча резко скинув висящую на нём руку, быстро подошёл к Бруно с которым легко обнялся, стукнувшись грудью, и кивнул головой, в знак приветствия Джорно, курящему у балкона. Затем, не останавливая свой шаг, он направился к мини-холодильнику, где не долго думая, взял тёмно-коричневую бутылку пива. Сегодня он немного отдохнёт в другой обстановке. Не так, как он хотел. Не в одиночестве, зато не в темноте.       Рот моментально пересыхает при виде запотевшем на тепле стекле бутылки. Наранча вскрывая крышку, жадно припадает губами к горлышку.       Бруно заинтересованно смотря на Фуго, был очень доволен такой фигурой в их компании: этот молодой человек очень строг в понятиях и возможно, очень интересный собеседник, однако он выглядит человеком нетерпящим порядки установленные в стенах этой квартиры. Ему будет противно с ними, Наранча ошибся, когда решил его позвать — поставил точку Бруно.       Тем не менее, Бруно подойдя, вежливо предложил пожать свою руку, в знак приветствия и бодро представился:       — Добрый вечер, очень приятно видеть тебя тут! Я — Бруно. — Фуго неуверенно улыбнулся на его речь и пожал в ответ руку.       — Паннакотта Фуго.       — Я так рад, что у Наранчи появился новый друг, это замечательно. Небось, он теперь только тебе посвящает всё своё время? — последнее Бруно прибавил несколько в обвиняющем тоне, и скорее эти слова вовсе не предназначались для Фуго, а больше для Наранчи, который не старался даже вслушиваться в их разговор, и был полностью поглощен употреблением пива, как полагал Бруно. На самом деле — Наранча был прекрасно осведомлен, о чём говорит Бруно, и ему хотелось гневно выкрикнуть, что Фуго ему вовсе не друг и Бруно не знает, что за тварь перед ним стоит и мило пожимает его руку в ответ. Он опять молчит.       Он определенно не заслуживает их времени.       Миста всё это томно наблюдая со стороны на знакомство между его товарищем и привлекательным парнем, подал голос, решив обратить внимание Фуго на себя:       — Так здорово! У нас давно никого не было нового в нашей компании. Итак, новичок, — последнее он произнёс чуть ли не с придыханием в словах, — расскажешь о себе? Ты правда друг Наранчи? — спросил Миста с тенью подозрения, слегка приподняв при этом темную бровь. Схватив за руку Фуго, он крепко сжал его ладонь в своей.       Фуго недоверчиво осматривая перед собой Мисту и руку, которая бесцеремонно ухватила его руку в плен, сухо ответил:       — Я подтягиваю его по учебе.       — Милый! Это так здорово, ты наверное ужасно умный. Знаешь, я считаю, что умные люди безумно привлекательные, а ты что думаешь, Паннакотта Фуго, правильно? — не терял надежд Миста.       — Д-да, скорее всего.       — Сколько тебе лет? Выглядишь так знакомо, может мы встречались? — интимным шёпотом пролепетал Миста.       — Бросьте! Мы с вами уж точно никогда не встречались. — Фуго уже выводил этот озабоченный парень, терпение, подобно плотине, рушилось на глазах у всех.       — Может в прошлой жизни? Ха-ха, не смотрите вы на меня так! Я же просто пошутил!       У Мисты был свой невинный замысел, который срывал ему крышу: как вообще можно устоять перед таким ладно сложенным юношей, перед таким одновременно мужественным и, пышущим цветением молодости, лицом? У него был такой шанс повеселиться в компании такого приятного человека!       Следя за своим потоком мыслей о внешности Фуго, Миста не успел уследить за раздраженным взглядом, брошенным фигурой у балкона. Очень злые зеленые глаза, выражающие своё крайнее неудовольствие подобным раскладом дел, всячески зыркая и опуская фырканья, Джорно так и не смог добиться внимания от своего любовника, который щедро одаривал этим вниманием Паннакотту Фуго. Отвернувшись обратно к небу, он поднёс нервные пальцы, держащие сигарету, вновь к аккуратному рту.       Тем временем Фуго пытался вежливо отбиться от назойливых вопросов Гвидо, который не спешил оставлять того в покое. Ему хотелось вытащить из него ту пробку равнодушия, которая перекрывала настрой общения и дружелюбия. Желание развязать язык такому сложному, пуленепробиваемому экземпляру, только разжигало в нём огонь, когда Фуго пытался всем своим видом показать, как ему докучает он.       В полном отчаянье и конфузе, Фуго разыскивает сердитыми глазами фигуру Наранчи, облаченную в черную одежду, словно в траур. И когда наконец, он видит, что Наранча уже давно наблюдает за ним, и выглядит совершенно не смущенным и никак не задетым поведением своего товарища. Кадык Наранчи двигается вместе с каждым глотком пива, которое он в себя беспощадно заливал, практически не останавливаясь. Острые фиолетовые, слегка прикрытые в наслаждении от холодящего хмеля, глаза внимательно смотрели всё это время на Фуго. Ещё более возмущенный, Фуго принял как можно злой и устрашающий вид, чтобы напугать Наранчу. Тот и не думал помогать ему! Кошмар! Он в таком положении, а Наранча забавляется и просто смотрит! Гребаный псих — шепчет он одними лишь глазами, в которых сверкают чёрные молнии.       Наблюдая за его разложившейся на диване фигурой, за тем, как он вальяжно раскинул руку на спинку дивана, и как он так же в ответ смотрел: беззлобно, равнодушно, он просто смотрел в ответ. Он напускал такой вид, будто ему серьезно всё равно, что его друг флиртует с его репетитором. Ему же действительно всё равно?       Наранча прикрывая ещё сильнее глаза, после того, как он заметил глаза Фуго на себе, дабы показать, что ему показалось, не смел разрывать зрительного контакта, даже если показательный факт того, что он наблюдает, снят. Они смотрели, очень долго друг другу в глаза, просто потому что Фуго ощущал ментальную поддержку в незнакомом ему месте, и решительно цеплялся взглядом за знакомое лицо. Наранче же попросту, как он считал, было некуда смотреть, кроме как на их забавную сцену, которая хоть как-то развлекала его в этом месте.       Фуго, всё ещё злобно кидая взгляды на Наранчу, поставил себе задачу намеренно отвечать на вопросы Гвидо, чтобы избавиться от него. Уверенно, но всё ещё сухо, Фуго отвечал краткими ответами «Да» или же «Нет». Миста, почувствовал некую неловкость в общении, что слегка умерила его пыл, но продолжал закидывать однообразными вопросами, пытаясь хоть как-то поддержать беседу.       Спустя какое-то время, Бруно со всей мягкосердечностью и добродушием подошел к этому делу, взяв за свободную ладонь Фуго, с тем, чтобы обратить на себя внимание и предложить:       — Ты раз сюда решил прийти, то скорее всего жаждешь чего-нибудь выпить? Пиво? Бренди? У нас не такой большой ассортимент, знаешь ли, но всё же.       Фуго кратко кивнув, благодарно улыбнулся Бруно, когда тот указал, где он может найти тот алкогольный напиток, который придется ему по душе. И со всем удовольствием поспешил отвернуться от своего уже бывшего собеседника, который так отчаянно пытался выведать у него личную информацию.       Следя за удаляющейся спиной Фуго, Миста томно прошептал стоящему рядом с ним Бруно:       — Ах, как жаль! Такой парень… и не хочет знакомиться. А знаешь, — Бруно удивлено посмотрел тому в лицо, — его мордашка в моем вкусе.       — Я не удивлен, честно говоря. Только не разевай свой рот на чужой хлеб, когда у тебя есть свой, если ты понимаешь, о чем я тебе толкую. — похлопал он ободряюще по спине Мисту, который казалось слегка задумался, насколько это было для него возможно.

      Почему ты не смотришь на меня? Почему ты не видишь, как мне тоскливо без тебя, Наранча? Что у тебя вообще могло такое стрястись, что ты перестал мне рассказывать? Ты был для меня как брат, а какого чёрта ты рушишь между нами эти мосты? Сжигаешь дотла, словно я сделал что-то не так. Ну же, посмотри на меня, милый. Нет? Нет… — думал Бруно, выпивая который уже стакан бренди, и не контролируя свою, бедную на какие-то другие мысли, голову. Стараясь изо всех сил держать голову прямо, и не поддаваться накатившей на его позвоночник слабости, Бруно изжигал скрюченную фигуру Наранчи синевой взгляда.       Он всегда был в центре внимания, стоило ему только появиться. Но ему не нужно было, чтобы его кто-то пытался понять, и ему было неинтересно сейчас понимать кого-либо другого кроме его друга. Его друг… Как нам может быть тоскливо без человеческого общения, внимания, без этих волшебных минут, когда вы можете взглянув на лицо вашего собеседника, заразиться его настроением, каким бы оно не было. Настроение — заразная вещь. И мы можем стать счастливее, находясь рядом с человеком, как и наоборот. Тяжело людям, которые способны лишь на ненависть к окружающим. Мне тоже плохо, когда я смотрю на себя в зеркало. Мизантропы — тоже люди. Есть ли причины дичиться их? Да, но они существа более ранимые, чем люди, сидящие на общении, как на иглах. Можем ли мы ненавидеть тебя, за то, что у тебя больше людей, чем у меня? Мизантропы — это совершенно другие люди, ненавидящие других людей. Иногда, пересиливая себя, они готовы содрать с себя заживо кожу, лишь бы не существовать. И более нежные существа лежа уже в кровати, когда их комнатушки накрыл чёрный мрак, они тянутся своими ладонями к горлу, лишь бы прекратить видеть себя и других. Я похож на них, изнутри и снаружи.       Честно говоря, мы немного отвлеклись от естественных мыслей, присуще доброму, полному сострадания и справедливости сердцу Бруно Буччеллати. Он лишь хотел прочитать мысли того, кто был ему дорог многих вещей существующих для него. Он просто хотел быть чуточку ближе, обойдя ту стену между ними. Дать наступить тому покою, которого он давно заслуживал в своей жизни, который так легко наступает, чтобы легче исчезнуть из дней Бруно. Между ними никогда не пробегала кошка раздора. В чем же дело? — задавался он вопросом, отрывая жалобный взгляд от Наранчи, дабы залить в себя ещё, такого необходимого сейчас, бренди.       Фуго не теряя времени, беря запотевшую бутылку пива, вслед за Наранчей плюхается на диван, прикладывая к губам холодное пиво. Кинув на своего соседа холодные, как у смерти, глаза, он не спешил залпом выпивать пиво, как делал это Наранча, он медленными глотками смаковал напиток, пытаясь уловить вкус хмеля. Наранча подняв взгляд с пустоты, которую он сверлил пустым, ничего не значащим взором, на вопросительно-презрительное лицо Фуго, он продолжил так же бездумно рассматривать его, как он и рассматривал пустоту. Казалось, будто ему все равно куда смотреть, лишь бы занять собственное зрение.       Все так же, но более обдуманно, смотря в ответ на Наранчу, Фуго упорно сохранял молчание, и сдерживал свой гнев, который вот-вот бы он направит на безмолвного Наранчу, который выглядит тряпичной куклой, которая потеряла собственного кукловода среди этой выпивки.             Где твой хозяин, псина?       — Чёрт, что это было? — Фуго, впившись холодными фиолетовыми глазами в Наранчу, зло прошептал прямо ему в лицо.       Наранча долго-долго молчал, и сначала вовсе не понял, что Фуго сказал ему, но затем, проглотив пиво, которое он грел во рту, Наранча спросил в ответ: что?       — Тебя не волнует то, что твой дружок только что приставал ко мне?       — Он приставал? — равнодушно спросил Наранча.       — Ты больной на всю свою голову, Гирга, запомни это, пока я ещё дышу в этом мире, — Фуго с гневом начал глотать пиво.       Они какое-то время пожелали находиться в тишине, и не нарушать её ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах, пока Фуго ехидно не поглядывая со стороны на легкомысленную, выдающую полное уныние, физиономию, и не начал довольно странный разговор:       — Меня пробирает интерес: как ты дошел до подобной компании?       — Что ты имеешь ввиду? Я не понимаю.       — Неужели ты не видишь? Все твои друзья, если я могу их называть таковыми, довольно неординарные люди, не находишь, Гирга? Им нравятся мужчины, это уже настораживающий фактор, как ты познакомился с ними? Ты что, магнит для гомосексуальных людей? Или ты вырос в этой среде, и считаешь, что это нормально, принимая это за норму?       — Заткнись, я не хочу об этом разговаривать.       — Ты не хочешь разговаривать на эту тему, потому что ты такой же, как и они? — остро сверкнул кордиеритами* глаз Фуго, на время прекратив занимать свой желудок пивом.       — Единственное, что меня может объединять с моими товарищами — это то, что мы одной национальности, мы одной половой принадлежности, мы одной расы, остальное тебя не касается, Паннакотта Фуго, тебе не кажется, что ты лезешь туда, куда тебе путь закрыт? Мы имеем право оставаться друзьями с теми людьми, с которыми мы желаем оставаться друзьями. У нас могут быть разные интересы, но нам все ещё приятно общаться, просто потому что нам нравится один и тот же музыкальный исполнитель, у нас общий любимый цвет, или мы оба входим в клику*, которая требует от нас общего жертвоприношения. Это не имеет значения. Я не защищаю их, но я защищаю людские интересы. Просто дай им существовать. Мы же ничем не лучше, я уверен, мы даже хуже, чем они. Может, они будут намного добрее, чем мы… — голос Наранчи слабел с каждым словом, вырвавшимся из его горла, становился совсем охрипшим и одеревенелым.       Хмыкая и фыркая, Фуго продолжил задавать каверзные вопросы, не беря во внимания то, каким ослабевшим стал в мгновенье его собеседник:       — А что ты скажешь на это: допустим, твой друг почувствует к тебе симпатию и начнет к тебе приставать?       Наранча в неверии уставился на Фуго, подумав, что ослышался. Фуго успел испугаться, когда тонкие черты лица Наранчи сморщились, и перед его глазами предстала картина того, как тот расплакался перед ним в последний раз. Но заметив, как затряслось тело Наранчи в приступе неискреннего смеха, который должен был быть более естественным в голове Наранчи.       — Знаешь, Фуго, ко мне не то, что парни, ко мне даже собаки не будут приставать. Я не магнит, я человек, на которого всё равно, точно так же как и другим на друг друга. Это нормально, если тебя игнорирует целый мир. Это нормально, если ты умрешь так и незамеченный другими людьми.       На губах Фуго скользнула искренняя, быстрая улыбка, которая проявила всю его доброжелательность буквально на мгновенье, и так же исчезла, оставив на его лице привычное холодное равнодушие и ехидность.       — И как часто ты скрашиваешь серые дни своей жизни в квир-компании?       — Не заливай мне в уши эти термины, я не понимаю, что ты хочешь сказать, — сухо ответил Наранча, запивая пиво.       Затем между ними опять повисла тишина, и каждый сосредоточился на том, чтобы думать совершенно о своем. О чем? Бог ведает, но не мы. Может мы знаем…       Наранча и Фуго практически одновременно подносят ко, успевшем обсохнуть, губам горлышко пива. Глоток. Возможно они думают о том, как уже опьяневший Бруно пытается развязать разговор между Мистой и Джорно, он не выглядит особо вовлеченным в то, чтобы вести разговор, и кажется, ему откровенно наскучило пить бренди без разговоров по душам, которыми он как то заполнял эту тревогу внутри себя. Хотелось бы узнать, чем он так пытается занять своих товарищей, которые без особого труда закрывали глаза на его, чем-то опечаленное, лицо. Как люди с самыми трезвыми взорами на происходящее вокруг, Наранча и Фуго кристально чисто видели подавленное состояние Бруно, который не то, что шептал, он отчаянно кричал: «Поговори со мной». Как нужно быть ослепшим собственными заботами, чтобы не замечать этого?       Им достались бесплатные билеты на театральное выступление? Их острые и одновременно пустые глаза, выражающие апатию и равнодушие уставились на легкочитаемые лики людей, позабывшие о том, что такое сдержанность. Ещё немного, и они начнут одновременно моргать. Ещё один глоток. Джорно, растрепывая свои белокурые локоны, ужасно раскрасневшийся из-за которого по счету бренди, молчаливо смотрел на Мисту, не обращая никакого внимания на нетрезвый лепет Бруно. Это не был обычный взгляд, это было сверление глазами, желание обратить на себя всё внимание, просто потому что ты существуешь, подобно красивому цветку в саду, от тебя нет какой-то определенной пользы, ты просто красивый — вот о тебе и заботятся и любят, не правда ли? Однако не слишком ли выходит желчный и требовательный взгляд для обычной орхидеи?       Глоток. И Миста во главе компании тех, кто предпочитал бренди пиву, иногда бросал мечтательные, заволоченные пленкой алкоголя глаза на солидную, и одновременно расслабленную фигуру Фуго, который скрестив ноги, легко прильнув мокрыми губами к пиву, даже не замечал повернутую в его сторону.       Действительно: каждый думает о своем, и ни капли не заботится друг о друге. Эгоизм, словно солнечный свет, ослепляет меня.

      — Простит меня Господь за то, что я так перебрал с бренди… — произнес тихо засыпающий на столе Бруно, слегка приподнимая голову от деревянной поверхности.       — Помолись перед сном ещё, пьянь, — пробурчал Джорно, который выпил не меньше, чем сам Бруно, но находился всё ещё в добром здравии.       — Я всегда молюсь перед сном, — прошептал вдумчиво Бруно, опустив голову вновь на стол, показывая свое нежелания продолжать этот бессмысленный разговор.       — Иди уже спать, не мозоль мне глаза, ради своего же Бога.       Так удачно подошедший к столу Миста, помог ухватиться правой ладони Бруно, чтобы получить какую-то опору. Нехотя, но Миста всё-же помог несчастному обрести покой в собственной спальне, где собирался и сам получить свою порцию сна, но жалость к страдающему была слегка сильнее, чем жалость к себе. Пока Миста отводил за руку в спальню Бруно, перед Наранчей предстали картины крайне отвратительного, непристойного содержания, которые холодили кровь в его жилах.       Стоя у порога спальни, он решил для себя не делать резких телодвижений и исподтишка взглянуть, тем самым избавиться от дурных предчувствий. Он тихо приблизил лицо к самой щелочке двери, и глазами — блюдцами увидел то, к чему никогда не был готов вообще в своей жизни увидеть.       Усмехнувшись про себя, Наранча глотнув ещё пива, провел ладонью по лицу, крепко растирая его, чтобы тоже не впасть вслед за Бруно в царство Морфея, где круглый год цветут сплошные маки, разбросанные по всей материи, из который сплетен этот странный мир фантазий и страхов. Знал бы этот несчастный, что эти две ошибки природы вытворяли на той кровати — с жалостью и отвращением подумал Наранча, откидывая голову назад, потому что невероятно вымотался, хоть и ничего не делал. Я зверь.       — Хей, мальчики, нам нужно сходить за пивом, я ведь могу вам доверять? — послышался голос Бруно, сквозь пелену сознания Наранчи, которое пьянило не хуже хмеля в пиве.       Сидящие юноши на диване никак не ответили на вопрос, лишь сдержанно кивнув, чтобы от них поскорее отвязались и оставили в покое. Сопутствуя взглядом Джорно, который придерживая за торс своего бойфренда, и Мисту, который не трезвой походкой шел за ним, и смущенно улыбался, смотря на Фуго, они допивали пиво, всё ещё охлаждавшее поверхность ладоней.       Подумать только можно! Как люди сходятся, при этом воспринимая друг друга как совершенно разных существ. Совершенно теряя смысл в друг друге. Мы просто есть и делим диалоги с теми, кто ближе всего к нам. И мучаемся от того, что слишком сердобольны, но не к себе, конечно не к себе! К окружающим. А когда же мы возьмемся за себя и позволим себе немного свободы? Создается вопрос: как же стать свободным, не ранив других? Какое ужасное давление создают люди…       Слегка перебраниваясь между собой, фигуры Мисты и Джорно скрылись во тьме лестничной площадки, которая съела их, и не оставила не шанса на то, чтобы услышать их брань, уже изрядно подуставшим от них, Наранче и Фуго.       Хлопок двери — и наступила долгожданная тишина, которую поспешил нарушить Фуго:       — Однако шумные у тебя товарищи, знаешь, у тебя наверное всё друзья с сюрпризами, я угадал?       — Наверное, ты прав, — согласился Наранча.       Между ними вновь наступила режущая слух тишина. Каждый сидел в полном безмолвии, и лишь жужжание собственных мыслей могло как-то развеять это тягостное умиротворение, требующее каких-нибудь слов, фраз, предложений, что-угодно, лишь бы не сидеть в этой тишине. Тишина была такая, словно квартира оторвалась от здания, и взлетела в воздух, ещё выше — в космос, туда где их безжизненные глаза грели бы одинокие звезды, которые светили холодным синим цветом. В комнате стоял приглушенный оранжевый свет, и от этого только прибавлялось ощущение того, что как только ты выйдешь на балкон, у тебя будет 10 секунд, чтобы попрощаться с миром и умереть от недостатка кислорода в комическом пространстве.       Наранча сконфуженно поджав под себя ноги, поставил уже пустую бутылку из-под пива на стол, и Фуго который прикрыв глаза, уставился в противоположенную от себя стену, выкрашенную в синий цвет, которая ужасно его раздражала, и он решил занять себя разговором, дабы не задавать себе, очевидно, глупых вопросов, почему хозяин квартиры решил выкрасить в этот ужасный вульгарный цвет гостинную комнату:       — О чем ты думаешь?       Наранча удивленно подняв глаза, пытался вникнуть в услышанное: похоже, что Фуго совершенно заскучал, раз решил разговаривать с ним. Сжав руки в замок, тот вновь опустил глаза, чтобы подумать над своим ответом.       — Ни о чем, — нехотя заявил он, пытаясь показать, что ему вовсе не интересно отвечать на подобный, как он считал, больше риторического характера, вопрос. — А ты?       — Хочу предложить тебе игру, как ты на это смотришь, Гирга?       — Я заинтересован: что за игра? — его вопрос совсем не вязался с его глазами, под которыми залегли тёмные тени, которые говорили сами за себя.       — Я задаю вопрос — ты отвечаешь, затем ты задаешь мне вопрос — я отвечаю, не сложная арифметика, не правда ли? — сдержав ироничный смешок в конце, Фуго умеренно ответил на вопрос Наранчи.       — Звучит легко, ты первый.       Фуго стал что-то яро выискивать на лице Наранчи, при этом тревожно сжав губы, и затем он спросил:       — Почему ты ударился в слезы, когда увидел меня? Ты, скорее всего помнишь тот день…       — Дай мне подумать, — Наранче нужно было выиграть время, чтобы найти подходящий ответ, который бы не вызвал подозрений и выглядел совершенно естественно. Для человека с искренним сердцем, Наранче было тяжело придумать неочевидную ложь под такими тревожащимися глазами. Откинувшись на спинку дивана, Наранча прикрыл глаза и после продолжительных раздумий бесцветно ответил:       — Я тебя ненавижу.       Фуго обдумывая его ответ, безрадостно хмыкнув, сказал:       — Это был не развернутый ответ, но я закрою на это глаза. Твоя очередь, попробуй задать интересный вопрос, если сможешь.       — Почему ты играешь в ресторане?       — Хобби, как и у обычного среднестатистического, здорового человека.       Наранча не был доволен таким ответом, но решил промолчать.       — Когда ты… расплакался передо мной, — Фуго сделав ударение на «расплакался», продолжил, — в тот день, ты был избит? У меня прямо разгорается любопытство послушать эту историю.       Наранча задумавшись, постарался дать неоднозначный ответ, чтобы не приходить к этому вопросу больше никогда в жизни:       — Те синяки были получены в следствии моей неосторожности, но благодаря этой неосторожности ещё одно тело обретет покой в этом мире. Что насчет твоего места среди учеников с отличием?       — Сложно ответить, я не думаю, что вообще смогу ответить на интересующий тебя вопрос, — Фуго замолк, чтобы придумать следующий вопрос, — Почему ты живешь один?       — Я могу отказать в ответе? — мгновенно спросил в ответ Наранча.       — К сожалению, или к счастью — нет.       — По причине сиротства, — после этих слов, Наранча заметил на себе удивленные глаза Фуго, который что-то, как казалось, прояснял для себя. Самому Наранче же было неприятно, что Фуго начал придавать значение его словам, это никак не касалось его… Фуго будто пытался вскрыть заколоченный досками рояль, стоящий в полной темноте, чтобы непременно сыграть на этом расстроенном инструменте «Лунную сонату». Зачем он вообще предложил играть в эту совершено неинтересную и скучную игру, которая не несет в себе не грамма чего-то познавательного? Чёртов Паннакотта опять решил поиздеваться над его бедной душонкой…       — Ты самый невыносимый человек, которого мне доводилось встречать в своей насыщенной жизни: почему ты таковым являешься?       — Вопрос смешной и глупый, если быть честным… Я такой, каким я являюсь, каким меня создала природа. Если у тебя есть претензии к моему характеру — то ты обратился не по адресу. Мы все ненавидим друг друга, так или иначе, наши иерархические инстинкты требуют этого. Ненависть — это тоже энергия, которая превращается в другую энергию, и черпает силы для существования из других видов энергий. — Фуго холодно поправил падающие пряди пшеничных волос, и затем угомонив свою нарастающую раздражительность, мягко спросил с легкой надеждой в голосе:       — Ты можешь мне подробнее рассказать, почему ты разрыдался передо мной?       — Господь видит, что не долго я проживу, если буду тратить свои комки нервов на тебя… — отчаянно прошептал Наранча, прикрывая глаза ладонью, — Когда я увидел тебя тем вечером, я подумал, что ты причина больших моих несчастий пребывания в этом мире, только ты можешь причинить мне столько страданий одним лишь своим существованием, ты просто есть, я не могу тебя винить в этом, но от того, что ты есть, худо приходится одному мне — человеку, который тебя никак не касается. Какого черта она любит тебя? Какого чёрта я вообще тебе это рассказываю… Паннакотта Фуго — ты человек, который причиняет мне боль, просто потому что рожден быть. Я чувствую себя несчастной букашкой, которую обязательно раздавят или посадят на булавку, и сделают чем-то неживым, но всё ещё сохраняющим своё человеческое обличие. У меня есть теплое тело, но у меня нет органов, и я мёртв. Знаешь, говорят, что наша душа в крови, кровь в свою очередь является органом, то есть — человек, у которого отсутствует душа, уже вообще не человек. У него нет силы, которая бы превозносила в его жизнь осмысленности. Сила смысла — это великая сила. Ни одна живая душа не может существовать без цели в своих действиях — это делает человека несчастным, оно же как цунами захлестывает человека с головой, — сознательно смотря на, в миг ставшее омраченным собственными размышлениями, лицо Наранчи, который вел этот монолог, Фуго внутренне дивился тому, как этот человек здраво подается нравственности, что в целом, нравственность стала чем-то безумно редким среди их ровесников, а Наранча — человек, который воспитал сам себя. Неужели наш мир действительно худ и беден на гуманность и нравственность? Забудь об этой нравственности, она умерла вместе с Богом.       — Даже так, Гирга? Ты всё равно не остудил моё любопытство, какая жалость. Раз уж мне не суждено знать, задавай свой вопрос.       — Ты чувствовал к кому-нибудь теплые чувства? Смотря на тебя, я начинаю очень и очень сомневаться в этом.       — Я не знаю, точнее… я никогда не задумывался об этом. Мне это не особо важно, если кто-то симпатизирует мне — я знаю, что в меня невозможно влюбиться, собственно, как и в любого другого человека, потому что мы никогда не влюбляемся в какого-то определенного человека, мы влюбляемся в созданный нашими критериями и воображением образ. Допустим, девушка видит вокруг себя каждый день представителей мужского пола, и в её черепушке создается собирательный образ, который она взяла с каждого человека, которого она когда-либо встречала, определенные черты лица, привычки, цвет волос, прическа, цвет глаз, музыкальные предпочтения. И мне становится спокойнее, просто потому что никто не может до конца принять человека таким, каким он является.       — Из тебя так и блещет цинизм, Паннакотта Фуго, — язвительно заметил Наранча, ошеломленный его речью.       — Говорю так, как есть, твое дело — верить мне или же оставаться в неведении. Это тоже своеобразный инстинкт — слепо верить, что ты любишь кого-то, когда на самом деле любишь ты образ, который сам себе вбил в голову. Ладно, сейчас моя очередь: чем тебя зацепила та девчонка?       — У неё есть замечательное имя — Микэланджелла. Она просто ангел — это и есть ответ. Она похожа на мою покойную мать, прямо одно лицо, когда я её в первый раз увидел, подумал, что она переродилась в этом юношеском теле. — Наранча прискорбно провел взглядом по своим рукам, неожиданно для себя смутившись, он спросил: — Хватит об этом… Теперь я: когда ты вернешь мне мой складной нож?       — Мне кажется, что тебе и без него хорошо, раз ты только что о нём вспомнил. Тогда — когда посчитаю нужным. — безапелляционно заявил Фуго, закидывая, как Наранча, ноги на диван. — Ты надоедаешь со своим настроем… — прибавил он в конце.       — Я сам себе надоел, а отделаться никак от себя не могу, — лукаво произнёс, внезапно получивший прилив уверенности, Наранча. В его глазах плясали огоньками грустные смешинки, которые представлялись Фуго невиданным сказочным закатом, купающимся в свете недорогих, оранжевых бра.       Словно в другом измерении, где никогда их не было: там, где всё представляется в другом свете, где одиночество никогда не настигнет, и в целом не является пороком, где вы можете быть собой, где нет тех, кто бы вас оскорбил своими острыми, как ядовитые шипы, словами и фразами, которые они опускают каждый раз, как мы полагаем, как только они увидят нас в своем поле зрения; нет тревоги, есть только справедливость и космос, есть только пустые бутылки из-под пива и этот сказочный закат в глазах.       Пусть на моём могильном камне выбьют, что тут похоронен мёртвый мечтатель, наивно полагающий, что когда-нибудь сбежит из этого ада. Но нет, ад настигнет меня быстрее, даже в загробном мире. Чем быстрее я бегу — тем меньше у меня шансов выжить.       — Всё это время я не мог почувствовать вкус пива, — с горечью в голосе произнес Наранча, потупив глаза на своих загорелых запястьях.       Затем вновь обратившись к Фуго, Наранча устремил свое печальное лицо, выдающее в нём отпетого романтика, которого ещё нужно поискать, и вовсе не ждал, каких-нибудь слов в ответ, ему просто нужна была компания в этом безграничном космосе, который обязательно их приведет в другое измерение, ещё лучше, чем сейчас.       Фуго и не смел отвечать, лишь накрыл тёмную и тёплую ткань футболки, накрывавшее плечо Наранчи, и выпустил из себя долгий и протяжный выдох, словно он соглашался с тем, что бытие явно не добротное и ему тоже приходится тяжело. Опустив руку на плечо, он больше не снимал её, по крайней мере, какое-то длительное время. В целом, Фуго был человеком немногословным, и совершенно не обладал талантом утешения. Всё, что он посчитал нужным и всё, что требовало его неугомонное, проявляющее припадки сердоболия, сердце — подбодрить этим поддерживающим и трепетным жестом сидящего рядом с ним юношу. Он просто не знал, что ему нужно делать, и поддавшись всецело ситуации, он решил дать думать не своему нетрезвому разуму, а на тот момент, всё ещё трезвому сердцу.       Фантазия, не погуби меня, прошу…       Внезапно, для самого, непринужденно сидящего Фуго, заиграла «Liebesträume»* принадлежащая Ференцу Листу: сначала начиналось с легкого, как облако, осенения, он выпрямился и посмотрел прямо в глаза мелодии внутри себя, в тот крохотный мир, который он стоил который год, пытаясь выстроить свой идеальный мир, куда он мог бы сбежать от реального, и стать королем, парить вместе с феями, которые бы играли на своих прелестных арфах…       Прекрасный танец любви, словно, призрак танцует с призраком, что-то легкое и незначительное, как шаль, которая окутала маленькую фигурку балерины, и теперь она делая пируэты, всё кружит и кружит! Как же у неё не теряется голова от этих прыжков и фуэте? Она склоняет свою маленькую головку, которая украшена прекрасной диадемой, и она одним лишь взмахом своей белой руки говорила: не найти достойнее головы, чем моя! Ах, фантазия, не погуби меня, прошу…       Фуго присматривается к Наранче и не может сказать для себя точно, почему Наранче бы пошла эта диадема не меньше, чем той балерине. Почему бы не дать его чёрным волосам запутаться в узорах, подобно морозным на оконной раме, на той диадеме?       Поднимая глаза, Наранча совершенно не слышал музыки, исходящей от сердца Фуго, зато он прекрасно чувствовал собственную неуверенность под прямым и острым взглядом юноши, у которого гремела в ушах мелодия, которую он играл буквально утром.       Фантазия, чего ты хочешь от меня?       Ещё более смутившись от такого пристального взгляда, Наранча скрепив руки в замок у себя на желудке, поспешил ретировать свои глаза от глаз Фуго, нарушая их зрительный контакт.       — Ты можешь буквально минуту посвятить мне своё время, посмотрев на меня? — попросил тихий, но ровный голос Фуго.       Наранча резко обернул на него свои обеспокоенные глаза и свел к одной точке свои тонкие брови. Его зажившие раны и синяки на лице… от них не осталось ни следа, однако на губе всё ещё мелкий рубец, как бы напоминая о его героическом поступке каждый раз, когда он смотрел на своё отражение в ванной. Всё его лицо пылало каким-то юношеским отчаяньем, когда ты долго боролся за свое место под солнцем, но твоя слабость настолько сильна, что ты решил уйти в тень луны, и греться под её лучами, получая при этом действительное наслаждение, танцуя в полном одиночестве и в темноте. Эти сведенные к переносицу брови, сжатые губы, тревожные черты лица кричали о том, что они боятся быть в одиночестве, и им нужен кто-то кто вывел бы их из тени луны, взял бы за руку и повел на свет, сделал бы так, чтобы его ослепило такое резкое, но такое теплое солнце.       — Ты слишком сильно боишься тьмы… Я дам тебе совет, как… приятелю, — Наранча открыл было рот, чтобы возразить, что они никакие не приятели, но Фуго тихо, с толикой грусти продолжил: — Не бойся того, что находится внутри тебя. Я знаю это, не бойся… Просто дай себе существовать… Дай себе двигаться в этой тьме, потому что никто никогда не придет, чтобы вытащить тебя из той клетки, в которую ты сам себя посадил, двигайся и плыви — ты дойдешь до конца. Все мы доходим до конца, рано или поздно. Нет, не тот конец, который называется смертью. Тот, что зовется концом этой тьмы… Это мощное осенение, сотрясает нас и мы все начинаем плакать от горя, и танцевать безумный танец смерти. Просто прекрати бояться, Наранча… Прекрати…       Наранча не мог ответить, даже если бы хотел, точнее, он и не хотел отвечать, от страха и волнения ему совсем свело органы и крупицы души, которые он сберег для существования этого дня, веруя в те ревущие звуки скрипки, которые ему слышались, когда он увидел Паннакотту Фуго утром у себя в квартире.       Фантазия, ты меня погубила.       Наранча не мог ответить Фуго. И вряд ли когда-нибудь ответит ему на эту сладкую речь, преисполненную музыкой… Фуго оказался быстрее, чем все слова, которые были готовы вырваться изо рта Наранчи. Все фразы и предложение растворились во тьме, которая поглощает Наранчу изнутри, космосе, который поглотит квартиру, в которой они парят в пространстве, и в поцелуе. Не вымолвить ни слова…       Но можно умереть за этот момент — пронеслось в переполненной мыслями голове Фуго, так, что он начинает видеть лунный свет и звезды, которые вели его на другой свет, на свет от звезд…       Теплые губы Фуго на сухих и потрескавшихся губах Наранчи. Даже балерина перестала танцевать, остались сплошные стеклянные стрекозы остались ползать по сердцу, и щекочут мне нервы и душу своими блестящими крыльями. Наранча побоялся даже допустить в своей голове какой-либо мысли по этому поводу, было слишком страшно оставаться во тьме… Было страшно танцевать в этой темноте одному…       Этот поцелуй имел очень много общего с его поцелуем с его ангелом: такое же обычное соприкосновение губ, совершенно невинное… обладающее теми свойствами, какими обладает солнечный свет — обжигает и греет одновременно, словно к тебе притронулось светило. Однако почему он и совершенно отличается от тех ощущений, что он получал тогда, на площади перед пирсом?       Наконец, губы Фуго покинули губы Наранчи, опалив их своим горячим дуновением. Выровняв своё дыхание, которое могло сравниться только с дыханием, вот-вот пришедшим в этот мир, младенцем, Наранча ошарашенно прошептал, уныло облизывая губы, как бы стирая ощущение недавнего присутствия губ Фуго на своих губах:       — Господи, что ты творишь, Паннакотта Фуго? Зачем? Ты пьян! Да, чёрт возьми, ты просто пьян…       В ответ на него смотрели не менее удивленные и шокированные собою глаза Фуго, который внимательно слушал тот бессвязный лепет, выходящий из-под губ Наранчи, которые он недавно учудил целовать…       — Я даже ничего не почувствовал… Я вообще ничего не чувствую...       Словно окинутый снегом в зимнюю метель, Паннакотта Фуго после этих слов криво ухмыльнулся, выражая свою антипатию к тем словам, которые произнесли Наранча. Он встал с дивана, оставив пораженного Наранчу за своей спиной, и ушёл к холодильнику, дабы взять чего-нибудь покрепче пива.       Фантазия мертва.

▬▬▬▬▬▬▬▬▬ஜ۩۞۩ஜ▬▬▬▬▬▬▬▬▬▬