Апельсин

«The world’s a funeral, a room of ghosts No hint of movement, no sign of pulse Only an echo, just skin and bone.»

Doomed — Bring Me The Horizon.

      Чего-то всегда не хватало этому убежищу от человечества, света и Бога. Голосов? Любви? Материнства? Наранча прошел через ад вместе с этой квартирой, вместе с этим бомбоубежищем, который, бывало, защищал его от тех водородных бомб, состоящих из темноты, пустоты и холода… Но чуть позже, он сам освоил это сложное искусство изготовления подобных бомб, чтобы, как и любое мазохистичное и пугливое существо, питающееся собственными страхами, испытывать ощущения безнадежности и приближающейся смерти, словно последняя твоя остановка в этом маршруте жизни наступит совсем скоро, и это будет самый болезненный конец — в агонии, или же в неизлечимой болезни. Само существование становится болезненным, и что только мы не делаем для того, чтобы обезболить это. Действительно, нам даже не хватит сил описать всех прелестей тех «пилюлей», ослабляющих эту железную хватку. Однако что делает нашу жизнь нездоровой, и что бьет по ней, как по оголенному комочку нервов? Что заставляет нас подписывать самим себе квитанцию о продаже души Дьяволу? Наранча не мог дать ответа на этот вопрос, требующий многочисленных размышлений. Да к тому же, это довольно риторический вопрос, на него никогда не будет правильного или неправильного ответа, будут существовать лишь такие понятия, как «мнение» и «точка зрения». А как известно, мнение лежит между знанием и незнанием, что нам яро объяснял Платон в своём «Государстве». Наранча же мог лишь предположить, что за этим вопросительным знаком скрывается смысл человечества, которого ему, к сожалению, никогда не постичь, уж не из того материала он был изготовлен. Он далеко не сплавлен из железа и углерода.       По его загорелому лицу струились холодные капли воды, которые стекали вместе с вопросами за ворот свежей футболки и впитывались в неё, оставляя мокрые разводы. Подняв голову прямо в глаза отражению в зеркале, Наранча к собственному разочарованию, не смог устоять от соблазна лицезрения своего отражения в грязном зеркале, которое не предоставило ничего нового юноше, желавшего увидеть что-то симпатичное. Прильнув к зеркальной поверхности, Наранча пытался поправить выбившиеся чёрные пряди волос из, так называемой, «гармонии», которая предполагала, что благодаря симметрии и какого-то определенного шарма в своем лике ты будешь привлекателен для людей, и будешь внешне сложен эстетично. Время остановиться, чтобы подумать, что такое эстетика? Это крайне философский вопрос, в первую очередь просто потому что это — философское учение, изучение прекрасного. Однако чему нас учит религиозное учение? Тому, что всё, что касается материального, и является материальным — не несет в себе ценности, а развитие духовного поощряется Богом. Не следует ли из этого, что эстетика — это зло? Поощрение прекрасного в материальном, к примеру во внешности: оспаривание внешних данных, скажем, то, что карие глаза считают менее привлекательными, нежели серые или голубые, форма носа, которая заставляет нас в будущем обязательно познакомится со скальпелем пластического хирурга, и так далее. Тяжело соответствовать стандартам эстетики, даже если она является злом — она пинает нас с высокой каменной стены, на которую нас сажает, будучи младенцами, природа, даруя нам определенные данные, которые мы благополучно отвергаем. Ты недостаточно высок или же недоволен своей, плохо сложенной, фигурой? Как жаль, что ты не успеешь привести себя в порядок, до того как ты будешь купаться в лучах, которыми тебя будет обливать смерть, словно керосин, чтобы потом сжечь до тла твой гниющий труп, полный дерьма, от которого ты так и не избавился, вместо чего ты бежал, стирая пятки в кровь, за каким-то призраком идеала.       Ночь съела вечер, и не оставила не шанса для солнечного света. Наранча тихо зарылся в одеяло с головой, прячась от гротескных теней, которые хотели рассказать небылицу на ночь и подарить свои объятия. Эти гротескные тени, словно вылезли из меня, чтобы пугать каждый раз, как им будет удобно — подумал Наранча. Ведь самое лучшее противоядие против страха темноты — это накрыться с головой в одеяло, утонуть в нём, укрыться от него, словно в плаще невидимке для монстров. А что делать, если ты сам превращаешься в монстра?       Сон совершенно не приходил… становилось то холодно, то жарко от убеждений, что бессонница настигнет его, как хищник достигает до своей жертвы, чтобы разорвать в клочья, и пропустить через мясорубку, а твои внутренности будут сожжены, и рассеяны по всему свету. Наранча не приветствовал бессонницу, ему запоминались те ночи, когда он стоя на коленях, молил свою покойную мать дать ему спокойный сон, который бы дал ему сил бороться дальше с несправедливостью в этом мире, бороться против самого себя… бороться против всего мира…       Мы всегда стоим на ринге против всего мира, потому что все вокруг против нас.             Наранча опять вымок в темноте, и думает о вещах, которые ему никогда не постичь. Темнота везде, но она стала подобна одеялу, которым накрывала его ночью мать. Темнота перестала быть такой страшной, как она обычно представлялась Наранче во снах, и на улице, где водятся байки. Но всё же стоило перестраховаться…Опять фигуры начинают выть до зари…       Почему Наранча перестал чувствовать того сердцебиения, которое было у него раньше? Может это из-за того, что он, с затуманенной от беспокойства головы, перестал обращать на собственное тело внимание? Как будто… у Наранчи открылось второе дыхание, позволяющее вздохнуть ещё больше, чем он мог до этого, оно освежало и придавало сил для новых открытий и новых взглядов… Словно в нём бьется новое сердце, которое вовсе никогда не принадлежало ему. Словно маленькое, но горячее сердце Наранчи метаморфозировалось в какой-то автомат для качания крови, никогда не сбивающийся, как машина, не имеющий шанса на совершения ошибок. Не значит ли это то, что Наранча перестал что-либо чувствовать, если его сердце стало механическим? Никак нет…       Человечество — венец природы, существа наделённые разумом и чувствами. Животные не могут чувствовать стыда или смущения, любви и что-то подобного, только людям подвластны такие эмоции. Если человек переставал чувствовать даже такие эмоции, как печаль и гнев, это означало, что человек приобрел какие-то собственные пороки внутри, которые разъедали его подобно лабарраковой воде*, попавшей в организм, они как замки закрывали все эмоции внутри и снаружи, человек становится тем, что принято называть «куклой», не имеющей ни воли, ни желаний. Будет ли человек являться человеком, если у него не будет желаний? Сам по себе человек является сложной конструкцией, отличающуюся своенравным эгоистичным поведением. Говоря о воли… можно несмело предположить, что человек вовсе утратил силу воли, и Бог не наделял человека, как собственное творение, силой воли.       Наранча отчаянно выдохнул: неужели он не имеет права на то, чтобы высказывать своему сердцу то, что он чувствует? Раскрыть этот нож чувств и пройтись по своей нервной системе этим холодным оружием.       Мечтать не вредно. Что же, раз ему не запрещено мечтать, то почему бы не помечтать о той субботе? О тех глазах, что смотрели прямо в тьму души? Наранчу передернуло от вопросов, которые он задавал своему внутреннему ребенку, дрожащему от недостатка тепла. Ребенок лишь кротко кивал своей черноволосой головой в ответ. Фуго действительно хорош собой, Наранча никогда не считал его непривлекательным молодым человеком, куда уж… наоборот… Фуго блистал своим умом и отличным вкусом в одежде, он выделялся среди всех прочих… Даже на том вечере, когда… когда Фуго выжил из ума и решил… что поцеловать собаку по кличке «герой» будет отличная идея…       Наранча хорошо помнил те глаза, которые испуганно-озабоченно взглянули на Наранчу, тот терпкий парфюм исходящий от его кожи, его светлые волосы, которые упали на его щеки…       Господь, дай мне сил…       Наранча, словно раскрыл глаза, когда Фуго поцеловал его, ему не было неприятно, но от оцепенения и непонимания, Наранча совсем позабыл о том, что может что-либо чувствовать…       — Теплые… губы, — прошептал Наранча под одеялом, задыхаясь от жара, которую воспроизводила его тревога, прежде чем упасть в объятия сна…       Как в тумане, казалось, он вообще ничего не видит… И все образы, которые мелькали, как призраки исчезали одни за другим, то появлялись, то испарялись в этом тумане из лиц и фигур. Наранче достаточно оглянуться вокруг, чтобы потерять голову от этих фигур, в белых одеяниях… В его голове мгновенно включилось тысяча радиопередач, и каждая пыталась перекричать другую, орущую о погоде, о том, что давно пора взять себя в руки и задушить, или купить пачку лезвий, а не быть размазней, которая только и делает, что плачется всем подряд о том, что ей больше не мила жизнь. Хочется взять, и задушить всех дикторов одним лишь взглядом, и заставить не говорить подобную ересь по радио, пора уже придумать более интересные темы для передач, им ни за что не привлечь большую аудиторию людей таким контентом!       — Ты опять теряешься, — Наранча резко обворачивается на голос, и сталкивается глазами с Паннакоттой Фуго, который неведомым образом оказался там же, где и оказался сам Наранча.       — Я тебя ненавижу, Наранча Гирга, — шепчет ласково, что никак не вяжется с теми словами, которые вышли из-под его губ. Приблизившись и сократив между ними расстояние, Фуго резко хватает ладонями его лицо, и грубо дарит ему поцелуй, вышедший несколько неприятным и почему-то обжигающим все внутренности, которые словно сварились заживо, как только Фуго прикоснулся к нему своими горячими губами. Наранча болезненно мычит и обмякает, не в силах выдержать той боли, которую приносит поцелуй его телу…       — Я буду всегда стоять сзади тебя, чтобы поймать, — перед глазами плыла улыбка Паннакотты Фуго, выражающая безграничную преданность пса человеку, который сколько бы его не бил, он всё равно будет вилять хвостом, когда звуки шагов его хозяина появятся в зоне досягаемости ушей собаки. Наранча успевает почувствовать на своих губах липкую субстанцию, которая обжигала кожу, и безжизненно подает куда-то в пропасть под ним, и не успевает сказать ни слова стоящему перед ним Фуго.       Ты говоришь, что ненавидишь меня, поэтому ты меня отравляешь своим поцелуем?       Наранча подумал, что на его похоронах никого не будет, потому что если он и при жизни был одинок, то и при смерти о нём никто не вспомнит. Фуго — убийца сердец.

      На следующий день, Наранча ещё долго отходил от кошмарного сна, который ему приснился совсем недавно, и заставлял смущаться каждый раз при проигранном в своей голове, слове, которое выронил из себя Паннакотта Фуго, этот заносчивый, вечно заботящийся лишь о самом себе, человек, неподдающийся совершенно никакому объяснению, по крайней мере, для Наранчи. Ему показалось, что это никак неправильно, и не находится в списке обыденных дел для порядочных юношей. Разве хорошим людям снятся такие сны, где тебя целует представитель собственного пола… Разве это не страшно и не отвратительно?              Его поцелуй всё ещё напоминал о его поцелуе с ангелом.

      — Неудивительно, что так оно и произошло! Я тебе говорю, не улыбайся!       Лицо Бруно купалось в солнечных лучах, которые огибали его округлые черты лица, и делающие его глаза ещё ярче, чем обычно. Он словно весь светился, и улыбался всему миру, когда он сам этого не замечал. Действительно, он никогда не замечал того, как менял этот мир своей улыбкой… Ведь он менял своей улыбкой всех, кто находился вокруг него. В это сложно поверить, в существование такого типа людей, которые могли не отбирать у тебя что-то, и при этом дарить в ответ какое-то тепло. Наранча тоже в это никогда не верил, и до сих пор не верит, лишь только когда Бруно лучезарно, подобно спасательному кругу появлялся в его жизни, или на худой конец, в его поле зрения, которое с течением времени стало сужаться и сужаться с каждым годом, улыбался ему и протягивал руку, чтобы помочь встать с пыльных колен, которые утонули в ночи и собственных слезах.       Резко сгорбившись и опустив свою голову, ранее лежавшую на опиравшиеся об край стола, на колени, Наранча в привычной манере, слегка раскачиваясь, неуверенно произнес, словно хотел это сказать давным давно, но никак не находил в себе сил, чтобы извлечь из себя хоть звук:       — Ты помнишь, два года назад, когда мы точно так же сидели, и вспоминали всё хорошее и плохое, что происходило с нами? Ты тогда чувствовал себя таким одиноким… — Наранча, с отчаяньем в глазах, схватил за лежащую руку на столе Бруно, — таким брошенным, словно маленький ребенок!       С беспокойством всматриваясь в безумное лицо напротив, Бруно, совершенно ничего не понимая, пробормотал, раскрыв свои болезненно бледные губы:       — Что с тобой, мой дорогой? Почему ты замолчал? Говори!       — Знаешь, мы должны сделать этот мир лучше: мы вдвоем, понимаешь? Будем героями! Противостоять этому злу, постигать прекрасное через искусство. Я ведь тоже мошка, понимаешь?! Господи, ответь мне, ты меня понимаешь?       — Да, конечно. О, не плачь! Зачем ты плачешь, милый?       Наранча всхлипывая, словно не обращая внимания на слова Фуго, продолжал говорить с дрожащей нижней губой:       — Прости меня, я тебя так люблю. У меня никого нет кроме тебя, я такой ужасный, такой противный. Ты единственный, кто сумел полюбить меня.       — Прекрати, ну что ты! Прекрати! — Бруно наклонился к вздрагивающему телу Наранчи, чтобы приобнять того за плечи, всё размышляя и размышляя, как они дошли до подобного разговора, и сейчас ему казалось, будто успокоить Наранчу так же непосильно, как и постричь льва.       — Я буду сильнее, ради тебя. Ты меня простишь?       Бруно прошептал, боясь нарушить тепло, которое исходило от Наранчи: за что?       — Молчание, которое я хранил, приносило слишком много боли: тебе и мне. Я успокаивал себя, что тебе должно быть всё равно, но это не так! Я иногда не могу поверить в то, что кому-то действительно не всё равно… Это кажется таким неправильным!       — Ш-ш-ш, не слова больше… Всё позади, вся тьма осталась позади, мы есть у друг друга, и пока мы живы, мы будем защищать друг друга, договорились? Это клятва.       Последовав совету своего товарища, Наранча замолчал, и ещё долго из-под его губ не выходило ни звука, помимо редких всхлипываний, которые подобно железу, выходили из него, притягиваемые магнитом. Расступившись перед этой картиной, музыка в голове Наранчи заиграла совершенно в новом ладу, несколько успокаивающем и приносящим негу, льющаяся из его граммофона души, заставляла почувствовать себя ни сколько ни мёртвым, а замедленным, и вовсе несуществующем в этом мире, словно призрак, который наблюдал свысока за происходящем в этом мире, и ему ничего не нужно было, кроме этого молчания, этой музыки, исходящий из граммофона, и тепла Бруно.       Тёплый свет, который падал из окна, грел и придавал уверенности в том, что Бог даст прощения всем, кто попросит у него милости. Наранча продолжать играть с этими мыслями, как котенок играл с клубком старых ниток, спутанных между собой, не оставляя надежд для разочарований и страхов, которыми была пропитана его квартира. Они прятались под диваном, в шкафах, и в ничего неподозревающем Наранче, уповающий на свою невинность перед судом, сулящий ему наказание.       Он шептал: спаси меня, сохрани меня, прошу тебя прийти мне на помощь, докажи, что в этом мире есть справедливость.       Отозвался ли кто-нибудь на твой зов, слабый путник? Дай знать ангелам, если нет! Спас ли кто-нибудь тебя, когда это требовалось? Если нет… может тебе не нужна помощь, милый путник? Может… ты достаточно силен? Прекрати думать, что жизнь к тебе не справедлива, если ты всё ещё жив! Гордись тем, что стоишь на ногах. Гордись тем, что просишь этой боли! Гордись тем, что можешь выдержать больше, чем они! Гордись тем, что тобой можно гордится. Только не растеряй эту гордость, пока всё ещё живой…

      Лежа во тьме, ты сам становишься тьмой. Взлетая в воздух, ты весишь не больше гелевого шара, который поднимает тебя ввысь, к истине, сражающей наповал своей неожиданностью и крайней неприятностью собственной правды, мозолящей взор, и остается лишь одно желание: избавиться от этой опухоли, не дающей двигаться тебе дальше, она утяжеляет тебя, и ты уже не сможешь так же хорошо лицезреть истину.       Что такое истина? Высший вид удовольствия для философов — познание истины. Не следует ли из этого, что познав в сущности действительность, ты становишься философом?       Наранча обернулся вокруг самого себя в этой темноте, ища ответы на вопросы, которые он задавал себе ещё с глубокого младенчества, познавая пустоту в сердце, подобно пуле, всаженной судьбой, и вновь регенерируя, получала удары стеклом, которые зажив, застревало в этом бесконечном цикле боли, не имеющее вероятность на то, что любовь способна разнежить эту мозолистую мышцу, принимающую лишь боль, и танцующую только в темноте, не принимающее приглашения на танцы, от незнакомцев, которые предлагали подарить минутное наслаждение в их руках. Почувствовать себя значимым… почувствовать себя под защитой… почувствовать себя любимым… Не сегодня, сеньор, я в не настроении получать веселье, и быть любимым.       Тогда, стоит ли рассудить, что такое любовь? Правильно ли нам растолковывают писательницы, пишущие сказки о том, что любовь беспечна, и нежна, словно лепесток астры, упавший в рассвет цветения. Любовь, не знающая границ, требующая всё, и отдающая всё в ответ. Её можно сравнить с дождем в ночи, за которым ты наблюдаешь всё время напролет, и желаешь, чтобы этот момент приобрел то, о чем все мечтают наяву: о бессмертии. Действительно, когда приобретаешь любовь, то хочешь прекратить стареть, и продлить моменты со своим ненаглядным как можно дольше, лишь бы оставаться в объятиях любви и жизни… Неужели любовь это так прекрасно?       Ты можешь почувствовать как бьется моё сердце?       Люди навсегда утратили возможность любить кого-либо, и подпитываясь детскими сказками о том, как за тобой, прекрасной принцессой, придет некий принц, с которым у тебя общая судьба, у вас буквально связаны запястья красными нитями! Как жаль, что ты так и останешься один… без принца… без принцессы… у тебя остался только дракон, который испепелит тебя до тла, потому что ты уже никому ни нужен. И вся любовь — это сплошной отбор на выживание, не терпящий поблажек. «Ячейка общества» — просто необходимость выжить, своеобразная поддержка. Если любовь и существует — то человечество начало путать её с собственными инстинктами, мешать возвышенное чувство с грязной похотью, о чём нам и говорит известный психиатр Ролло Мэй. Зачем нам мешать сказочную любовь с грязью? А что если любви не существует? И всё, что мы зовем любовью — это лишь иллюзия, под которой мы, словно прикрываем собственные проблемы, пытаясь скинуть их на своего партнёра, который будет решать их вместе с нами, потому что любит.       Так или иначе, почему Наранче захотелось повторить тот поцелуй c этим неуравновешенным пианистом?       Замерев в темноте, и даже не пытаясь вдохнуть глотка воздуха, Наранча хотел стать темнотою, чтобы не существовать, прекратить эту глупую череду неудач, преследующую его, прямо как смерть мчится за каждым, кто посмел родиться на этом свете.       У него красивые руки.       Наранча молча пытается разорвать в клочья эту темноту, и схватить хотя бы кусочек света, который мог остаться в его комнате… Нет? Нет?!       Он постоянно заботится о тебе, по-своему…       Всхлипы наполнили комнату, становясь всё отчаянье и протяжнее, словно обреченными… Демоны протяжно воют на его плач, подобно волкам в стае. Ему стоит побеспокоиться, потому что они скоро съедят его заживо…       Наранча импульсивно вскочив с кровати, взвыл, словно в бреду:       — Господь! Господи, прошу, прости мне ещё один грех, который я уже совершил! О боже, я не хочу! Я не хочу! Лучше бы я не рождался вовсе… Проклятый Паннакотта Фуго…       Ночь, подобно сторожу, проходила мимо окна Наранчи, и вновь отошла, когда пришло время, чтобы попрощаться с этими одинокими звездами… с этой одинокой луной… с этим одиноким мальчиком, который так хочет быть, но так не хочет быть тем, кто будет чувствовать эти ненужные, бесполезные чувства…       Теперь я буду противен Богу.

      Комнату заполнял благоухающий запах, цветущих в это время, розовых орхидей — что с языка цветов означает чистую привязанность. Когда легкий ветерок ласкал ветки деревьев, комната с открытым нараспашку окном мгновенно становилась садом Семирамиды, и не находилось ничего великолепнее, чем наполнять свои легкие этим сахарным запахом. Возможно, если дарить букет из этих прекрасных, сладко пахнущих цветов, вы покажете вашей партнёрше вашу сильную эмоциональную связь с ней, что очень важно, ведь, что может быть лучше платонических отношений? Кажется, практически невозможно…       Если остановиться прямо напротив окна с голубыми, ситцевыми занавесками, то можно заметить неистово двигающуюся фигуру молодого юноши, который не находил себе места, и ходил из одного угла в другой. Задаваясь вопросом, почему этот молодой человек так отчаянно заламывал себе пальцы, и громко шептал себе под нос какие-то, словно заученные, слова, случайный зритель мог потеряться в догадках. На него мог бы ответить Наранча, который являлся главным актером в этом спектакле.       Ему нужно было что-то сказать… Какие слова подобрать? Как быть точнее?       Все его размышления прервались на стуках, которые разрушили эту весенне-тревожную атмосферу, которые только усугубили подвешенное состояние Наранчи, кинувшегося открывать дверь с дрожащими руками, в которых скрывалось куча тайн…       Нахмурившись, Наранча отвел взгляд, как только перед ним предстал Фуго: как обычно в прекрасно сидящем костюме, отличной прической и парфюмом, который Наранча никак не мог выбросить из головы… Он ничего не мог поделать с собою, и никак не мог собраться, чтобы взглянуть тому в лицо, чтобы казаться уверенней, и ни в коем случае не выдавать свою военную тайну.       Будто проклят, чтобы попадать в неприятности… и чувствовать что-то по отношению к монстрам.       Гротескные фигуры, подражая Наранче, тоже зло нахмурились, словно защищали Наранчу от неприятеля, того, кто обычно может нанести вред. Подобно собаке, которая лает на камни, которые бросает человек в неё.       Разве ты можешь починить то, что уже сломано?       Наранча смог поднять свои фиолетовые глаза, в которых он отражал всю неуверенность и страх, на руки Фуго: солнце едва коснулось их кожи, нежные и одновременно сильные, аккуратные — как и подобает рукам музыканта, таившие в себе какое-то очарование…       — Что с тобой, Наранча?       Тот кто отказывается от прошлого, отказывается и от настоящего.       — Мы можем кое-что обсудить, пожалуйста? — Наранча поднял на его лицо свои глаза, отметив про себя его обеспокоенно-грустное выражение лица, и получив сдержанный кивок, Наранча продолжил: — Ответь мне всего на один вопрос: почему ты меня поцеловал?       После минутного колебания, которое отразилось на его лице чем-то потустороннем, каким-то холодным выражением глаз и в ужасе открытых губ, Фуго сухо ответил:       — Я был пьян, мне почему-то показалось, будто я извинился, но по привычке, я сделал это не наяву, а в своем воображении. Я правда сожалению.       — Это не алкоголь! Прекрати врать! Будь добр не врать хотя бы самому себе, ты же честный, Паннакотта Фуго! — Наранча истерично завопил, активно жестикулируя, желая привести Фуго на путь истинный. Кому как не Фуго познавать истину? — Я знаю, какого мнения ты обо мне! Но я далеко не придурок, это ты проклятый дьявол! Алкоголь всего подталкивает нас на наши собственные желания, открывает нам путь бессознательного, ты же сам все понимаешь! Ты ведь просто хотел меня поцеловать! — Наранча упал на колени, срывая голос, не в силах сдерживать ту ярость, которая копилась в нём по капле за каплей, и руки Фуго, которые потянулись к нему на встречу, стала лишней каплей, которая могла накопиться в его сосуде, под названием «душа», — Чёрт, ты лжец! Ты лжец! Лжец!       Может ты мне скажешь, почему цветы перестали цвести?       — Чего ты хочешь добиться, а?! Признания в любви? Или что? — Фуго всегда был подобен бомбе замедленного действия, кажется совершенно непоколебимым со стороны, однако стоит тебе надавить на болевые точки, и он начнёт разрываться, его маска трескаться на тысячу кусочков, которыми чуть позже, он будет тебе наносить постоянные удары по всему телу, убивая тебя. Его кулак пришелся по стене, которая легко отозвалась глухим ударом. Процеженные вопросы остались висеть в воздухе, пропитанном гневом и тьмой, нависшей над головами юношей.       — Мне не нужны твои треклятые признания в любви! Мне ничего не нужно! — Наранча поднялся на колен, прикладывая тыльную сторону ладоней, чтобы вытереть слезы, накопившееся в уголках глаз, норовящие вот-вот вылиться ручейком, и Наранче казалось, будто если он расплачется перед Фуго, то это будут далеко не слезы, это будет настоящий водопад из крови… И ему, в целом, представлялась картина того, как он в болезненной агонии сможет умереть при слезах, вот так вот заливаясь у начищенных ботинок Фуго, в которых так ярко отражалось его опухшее лицо, и гротескные тени, которые держали петлю прямо перед его головой, шепча: Нам нужен новый лидер… Стань нашим лидером!       Под цветами ползут чёрные змеи, будь внимательней.       — Ты делаешь всё, чтобы разрушить спокойствие в моей жизни. Каждому приходит судный день, но для тебя он придет чуть раньше, чем положено! — Наранча поднимаясь, заносит руку над своей головой, для удара, — Я ненавижу тебя.       Нанося резкий хук по лицу, как-будто совсем опешившего от неожиданности, Фуго, Наранча чувствует прилив сил за очень долгое время, и словно обезумевший, на ватных ногах продолжает наносить удар за ударом, который, подобно граду обрушивался на Фуго, даже не пытавшегося впоследствии защитить себя, встречая эти удары, подобно ударам судьбы, которые, как он полагал, были совершенно ему по заслугам. Наранча наносит ещё один удар по брюшным мышцам, и Фуго со странным звуком падает на пол, чувствуя ужасающую волну боли, прошедшую по всем органам.       Морщась, Фуго стукается головой об пол, и не успев получить какую-то передышку, которая была ему необходима не меньше, чем глоток воздуха, ощущает на себе вес тела, оседлавшего его бедра, и подняв голову, чтобы сказать что-нибудь, дабы привести в чувства Наранчу, получает ещё один удар по лицу, несильный, но этого достаточно, для осознания нешуточных намерений этого беса внутри хрупкого тела Наранчи. И откуда в этом паразите столько сил?       От тебя слишком много проблем, дорогой. Ты приносишь мне слишком много боли своим существованием, мне придется принести тебя в жертву тьме, которая поселилась в моём сердце.       Схватив ослабевшими конечностями руки Наранчи, который всхлипывая, пытался нанести ещё удары по схватившим его рукам Фуго, дабы освободиться и убить того, а потом может закопать его бездыханное тело на заднем дворе, Фуго перевернулся в горизонтальное положение вместе с Наранчей, и крепко схватив того в объятия, не давая ни возможности на какое-либо движение, прошептал:       — Ты сказал… что ненавидишь меня, помнишь, ещё тогда? — Фуго тихо шептал, его голос подобно колыбельной, усыплял тьму и давал немного света в охладевшем сердце Наранчи, — Я тоже начал тебя ненавидеть, когда ты это сказал, просто потому… Просто потому что ты меня ненавидишь…       Может он был бы счастлив? Может он был бы счастлив, если бы Фуго никогда не рождался?!       — Ты меня убиваешь, — прошептал в ответ Наранче, тихо всхлипывая, и накрывая спину Фуго своими руками, крепко сжимая грубую ткань серого пиджака.       — Вдвоём откапывать могилу легче, не так ли? — обнимает крепче Фуго, вдыхая запах загорелой кожи на плече Наранчи.       — Фуго, мы, — Наранча с дрожащей губой, обмачивал слезами рубашку Фуго, — мы можем… бороться вдвоём с этими демонами, которые окружают нас? Давай сожжем это всё, и останемся невредимы от огня, который распространим на других? Беря у каждого то, чего не достает нам? И мы… будем делиться мудростью друг с другом, делать друг друга лучше! * Ты понимаешь меня, Фуго?       — Конечно, я понимаю тебя… Все будет хорошо, — Фуго и самому хотелось бы верить в это «все будет хорошо», ища в себе силы для надежды и покоя собственной души.       В этот вечер было необыкновенно облачно, будто природа решила скрыть от всех солнце, которое обычно всех сжигало до тла, и оставило лишь темно-синее кучерявое покрывало облаков, которое создавало ощущение прохлады, и ощущение того, что это вовсе не небо, а картина, которую нарисовали акварелью…       Наконец-то солнце угасло.