Апельсин

«But the film is a saddening bore For she's lived it ten times or more She could spit in the eyes of fools As they ask her to focus on»

David Bowie — Life On Mars?

      В комнате воцарилась тишина, и только тихие овации и всплески толпы в его голове делали её не такой скучной и напряженной. Казалось, что время достаточно быстротечно и нет одновременно: словно он находился в запертой клетке, из которой нет выхода, и единственное, что он мог предпринять для собственного облегчения — это смириться с обстоятельствами. Иисус учит смирению, не так ли?       — Милый, что-то не так? Ты опять поникший! Это всё из-за того, что ты мало проводишь времени с семьей! Господи, если бы я только знала, что так случится, я бы наняла учителя на дом. Домашнее образование — самое лучшее, сколько я твердила твоему отцу. Но нет! Какой позор, всё же… Он никогда меня не слушает, никогда. Ты тоже меня никогда не слушаешь, прямо как отец!       Да, нас учат смирению, чтобы облегчить боль, которую превозносят сильнее удовольствий, получаемых в этой жизни. Как и смирению в выборе: право или лево? Красный или черный? Мать или отец? Но есть ли у нас выбор на самом-то деле? Наделил ли Бог нас возможностью выбирать? Кажется, стоит сомневаться в этом: есть предположение, что все действительно предопределено, и каждое наше действие, даже если оно не несет абсолютно никакого смысла для наших ослепших глаз, будет иметь место. В целом, что такое воля вообще? Направление своих мыслительных способностей на осуществление собственных желаний. Иногда, мы сталкиваемся с тем, что мы теряемся перед своими желаниями, не в силах рассмотреть плюсы и минусы каждой, и отдать выбор в пользу какой-либо, ведь когда мы что-то приобретаем, мы что-то теряем… Отдавая свое предпочтение одному, мы теряем пользу того, от чего мы отказываемся. В этом и заключается вся воля — неспособность выбирать, и отпускать утраченное.       Так же как мы не можем выбирать себе друзей… Они просто существуют, и мы, по правилам тактичности, должны принять их пороки, как собственные. Вы будете монстром, если скажете своим товарищам, будучи близкими людьми, что вас раздражает их лик, и что их характер крайне дурен. Совсем потерявшийся человек, со временем осознав, с каким товарищем он имеет дело, будет пытаться скрыть отвращение, которое может вот-вот, словно прыщ, выскочить на вашем лице при каждой встрече, что предстоит ему в его жизни. Точно такая же схема, состоящая из чувств, смешанных между собой, подобно краскам гуаши, работает и в таком странном контингенте людей, который занимает в нашей жизни самое важное место — семья. Между вами нет тех чувств, которые обычно бывают между друзьями, но однако нам приходится уступать друг другу в мнениях, даже если вы точите ножи друг на друга, желая задушить среди тьмы и тишины, которую нарушит лишь легкий вскрик вашего родственника. А кто-то не маскируется, и смотрит пристально: желая этим взглядом показать своего монстра внутри, которого никак не получается усыпить морфием, или теми таблетками, которые завалялись у него на тумбе рядом с кроватью.       Нет, так не правильно: мы можем выбирать что-то между материальным, к примеру, то, что не может причинить нам вреда, или то, что никак не влияет на нашу репутацию, на кончину, которая закончит нашу жизнь. Но мы не можем отдавать предпочтение постоянной беготне от выбора, который может повлиять на нашу дальнейшую судьбу. Визит выбора, настигает каждого: смерть или жизнь? Душа, колеблющаяся между этими гранями, может кинуться в одну из этих пропастей, не важно, действительно ли человек неизлечимо болен, и уже готов смирится со смертью, или же это юная душа, терзающаяся сомнениями, не любящая себя, и не боящаяся боли, которая настигнет её в аду. Также: отдать выбор в сторону учебы, которая не приносит нам никакого удовольствия, или же удовольствия и праздный образ, которые приведут нас к порокам, и не приведут нас на путь истинный. Учеба — это не только тренировка ума, это и тренировка собственного душевного баланса, позволяющая забыться в формулах, чтобы привести в порядок разум.       — Милый, ты меня не слышишь?! Ты что, не хочешь со мной разговаривать?! — женщина встала из-за стола, полная гнева, и истерично завизжала, — За что мне вообще это всё?! Мне хуже всех в этом доме, но я никогда не жалуюсь! Ни на свое здоровье, которое уже не может выдержать этого ужаса! Ни на своего мужа, который меня не любит! — она остановила свои глаза на сыне, который обменивался с ней странным взглядом, показывающий свое напускное равнодушие, — Ни на своего сына, которому я отдаю всю свою любовь, а в ответ получаю лишь холодность! Я единственная, кто достоин жалости! Не те, кто не может открыть свое сердце для любви, а я! — женщина направила свой указательный палец туда, где находилось у неё сердце (если у неё оно вообще было, подумал юноша), и прошептала в конце, — Я ведь достойна этого… Я такая несчастная…       В комнате опять стало очень тихо, никто не смел нарушить эту тишину: мать, потому что уже сказала то, что хотела сказать; сын — из чистого упрямства и гордости, заполонившее его сердце.       Ужасно красная от досады и гнева, женщина чуть позже прибавила, махнув рукой, в пренебрежительном жесте на стоящую перед юношей тарелку:       — Ешь, ты не притронулся к еде.       Молодой человек, скривив в злой насмешке губы, без тени вежливости к матери, зло прошептал, срывая с коленей салфетку:       — Улитки, мама? Ты смеешься надо мной? Я тебе не меньше сотни раз говорил, что я терпеть не могу, как наши кухарки готовят их! — создавая шум, он встал из-за стола, и держась надменно, он добавил: — На вкус тоже самое, что есть клей.       Совсем потерявшаяся мать то и делала, что открывала и закрывала рот, желая что-то сказать, но от страху и непонимания она не могла не вытащить из себя ни звука, весь гнев мигом сошел с её лица вместе с красным цветом; на замену этой багровости пришла бледность, и упавшие уголки губ.       Несколько минут спустя этих переглядок между сыном и матерью, юноша вышел из обеденной комнаты, слыша в след как его мать отозвала его, протянув к нему руки:       — Фуго! Вернись сюда немедленно!       Он прошел через всю комнату к выходу, чтобы из него попасть в коридор, а из него в свою комнату, которая приютилась в конце коридора, и в целом, весь его мир, который он хранил в этой комнате, отделялся от всего дома ничем непримечательной дверью, на которой не было ни царапины. И открыв эту дверь, он мог стать самим собой, не стыдясь чего-нибудь, занимаясь откровенной ерундой, и просто наслаждаться одиночеством, которого ему так иногда не хватало.       Когда тебя утомляют гости, рьяно желающие поближе познакомится с твоими тараканами, ты можешь лишь сбежать в свою комнату, чтобы нервными пальцами начать играть какой-нибудь простенький этюд, чтобы снять напряжение, а потом, когда начинаешь входить во вкус, ты играешь вальс Шопена, который так въелся в твои пальцы, что кажется, будто ты можешь сыграть его с завязанными глазами, да и вообще если вдруг окажешься калекой, тебя это не остановит, и ты будешь продолжать пробовать играть, пока ты не сыграешь идеально, так идеально, что ты будешь плакать от счастья, желая продлить момент этой музыки, льющийся из инструмента. Подумать только, эта мелодия выходит из-под твоих пальцев?       Это можно было сравнить с чувством любви, которой так недоставало Фуго, мечтающему заменить все собственные чувства на музыку. Стоит только его пальцам достичь белых и чёрных клавиш, как ему казалось, будто он больше не существует, и он вовсе не был человеком, и это ошибка, что он вообще стал человеком, и будто он рожден для того, чтобы стать музыкой. Словно его кости, вот-вот срастутся в чёрные крапинки — ноты, и всё, что Фуго захочет сказать, будет лишь музыкой, и все его чувства превратятся в ноты, которые можно будет прочесть на нотном стане.       Войдя в комнату, можно было заметить, что она не только была светлой, но и светилась чистотой, которую поддерживали в этой комнате: огромное пространство, которую занимала широкая, двуспальная кровать, сделанная из темного дерева с мягкой изголовью, накрытая бежевым бельем, которое должно было греть, но Фуго смел жаловаться, что кровать крайне неудобная, и весьма жесткая, и никак не придает покоя, а только создает дискомфорт, который приносит ему бессонницу. Помимо кровати, которая занимала лишь малую часть помещения, стоял ещё стеллаж, который занимал почти всю левую стену; Фуго был охотником до чтения, и мог до неприлично позднего времени засиживаться за книгой, которая могла показаться бы ему изначально не особо интересной, однако его упрямая натура требовала не останавливаться на сотой странице, и надеяться на улучшение сюжетной линии хотя бы на трехсотой странице.       Молодой человек нетерпеливо сел за инструмент, который стоял залитый светом, прямо посередине комнаты, и поспешно открыв крышку, он с сладостном предвкушении поставил руки на клавиши, одновременно предполагая, чем же радовать сегодня ему тишину в его комнате. Прелюдией? Гимнопедией? Может сонатой?       Любовь — это восхищение…       Фуго слабо начал играть мелодию, которую он казалось, давно позабыл, но пальцы помнили больше, чем его сознание, и полностью отдаваясь музыке, он медленно выводил из-под пальцев «Лунный свет».       Но, с позволения читателя, вернемся к комнате Фуго: если говорить о том, почему в комнате было так мало мебели, то сам бы Фуго фыркнул и ответил, что он минималист и ужасно на этом помешан. Ему требовалось огромное терпение, чтобы не выбрасывать ноты тех произведений, которые он уже порядочно долгое время не ставил на подставку рояля, и в целом, для него было огромным мучением получать что-то новое, не избавившись от чего-то старого, и это правило касалось полностью образа жизни Фуго: он не мог знакомится с кем-либо, прежде чем он не откажет себе в общении с кем-то старым, уже «ненужным» человеком, который ему наскучил. Это было похоже на самую настоящую игру: не выполнив правил, он чудовищно страдал, и никак не мог избавиться от этой привычки, которая не позволяла ему чувствовать себя свободным.       Если говорить о тех книгах, которые стояли у него на идеально чистых полках, то среди них вы можете найти что-то из рода фантастики, по типу «Человека-невидимки», которая безумно впечатляла его чувственную и мечтательную натуру своей подачей научных фактов и чистого детектива; и «Превращение» — Франца Кафки, после прочтения которого, юноша долго-долго задумчиво закусывал свой большой палец, и просил не трогать его.       Но даже книги не могли превознести ту любовь, которую молодой человек вкладывал в извлечение музыки из инструмента, не могли они стать чем-то более святым, чем была для него музыка, казалось, будто одной он музыкой живет, и ему действительно никто не нужен был, помимо клавиш, и его пальцев.       Что же ещё могло заполнить пустоту этой комнаты в жизни Фуго, чтобы сделать её более заполненной, более осмысленной? Казалось бы, что в его жизни не было ничего такого, что делало его хоть чуточку мягче и ярче… чуточку счастливее. Но Фуго был дальновиднее, и его зрение было открыто, в отличии от многих тех, кто хотел бы стать действительно счастливее, и сделали бы многое, нет… они бы умерли за то, чтобы стать счастливыми.       Фуго резко снял руки с клавиш, и так же резко встал с сидушки, чтобы одеться в пиджак, и поспешно выйти из комнаты, словно он позабыл о времени, и опаздывает на невероятно важную встречу, которая стоит ему жизни.       Природа в Неаполе словно тоже сохраняло молчание каждым листиком ореховых деревьев, и каждым дуновением ветра, которое распространяло терпкий запах плодов по всей округе. Сегодня не сильно многолюдно, что не выводило из себя Фуго, который на всех парах, желая скорее пройти сквозь эти тела людей, бесцельно ходящие куда-то, направлялся по определённому маршруту. Зачем вообще нужны прогулки, если вы не имеете определенной цели? Фуго был уверен, что подобные не имеющие смысла гуляния порождают праздный образ жизни, который потом приводит к неминуемым последствиям, по типу плохих компаний, подсаживающий на кокс, и публичных домов, которыми кишит Неаполь и без заблудших душ, ищущих нечто такое, что заставит их чувствовать.       Презрительно бросая взгляды на счастливые лица людей, которые не выражали ничего, кроме тупой улыбки, что и была показателем деградации молодежи в наше время, Фуго двигался вперед, к причалу, начинавшемуся в самом конце набережной, где неокрашенные и недостроенные перила бросались в глаза своей не ухоженностью, и единственное, что действительно выдавало блистательность этого места — осколки разноцветных бутылок, устилавших дорогу, обсыпанную галькой, которые протыкали не одно велосипедное колесо, и гипнотизирующие своим каким-то определенным, неизвестным шармом.       Словно смотришь на звезды, облитые солнечным светом.       Мы, занятые собственными заботами, перестаем замечать красоту природы, которая нам буквально кричит, что мы подобно полевому цветку, который живет один день, погибнем вместе с мыслями, так и непрочитанными другими, так и застрявшими в глотке.       — Из сколько закатов состоит моя жизнь?       — Сколько бы не было закатов и восходов в твоей жизни, их не вернуть.       Выйдя на чистую дорогу, где глазу не представало ни одной человеческой фигуры, кроме чёрных могучих деревьев, накрывавших, подобно крыше, перила и ряд деревянных скамеек из темного дерева, юноша расслабил все мышцы лица, словно он избавился от самой тяжелой ноши, которая была у него на плечах, что и было отчасти правдой: Фуго не переносил любые бесцельные прогулки, которые могли настичь его в любую минуту, или же девиц, решивших, что могут выудить его, подобно лошади на прогулку по берегу моря. Ему осталось лишь дойти до самых причал, а там он может посмотреть прямо в глаза, и улыбнуться от досады, что пришел чуть позднее, чем сам ожидал от себя.       Юноша зашагал вперед чуть быстрее, чем когда он успел дойти до того места, на котором оставался; в голову ничего не приходило кроме как слов приветствия, которые ему стоит будет сказать, как показаться тактичнее? Может стоит сделать вид, будто все как всегда, и в привычной ему манере, нахамить? Какое стоит ему сделать лицо, чтобы показаться очаровательным и одновременно таить в себе скромность, которой его мать гордится перед очередными гостями? Что говорить? Может… сохранять молчание, пока его собеседник не начнет беседу первым?       Сердце забилось в темпе барабанов, в которые били здешние музыканты, желавшие заработать пару евро; оно не прекращало биться, и Фуго не знал, и даже не думал о том, как успокоить свое неугомонное, юное сердце, обливавшееся кровью, при каждом шаге, который совершал его юный хозяин, пытавшийся решить эту головоломку, не дающюю прекратить заламывать пальца и закусывать, от потрясения своего незнания плана действий, тонкие губы. Может обернуться, уйти, и сообщить о своем сожалении, что он так и не смог прийти на встречу, просто потому что успел заболеть?       Казалось, больше их ничего не разделяло, и единственное, что могло помешать воссоединиться их взглядам — была неуверенность Фуго, который желал всем сердцем дойти до злополучной скамейки, с которой свисали две тонкие, костлявые лодыжки, облаченные в чёрную джинсовую ткань, делающие их ещё тоньше, практически веточками, которые смотрелись совершенно неказисто с пыльными массивными ботинками, имеющие цель сделать стопы визуально больше, однако никак не справлялись с этой функцией.       Спокойствие и холодный разум — добродетели, облегчающие жизнь, и его шаги.       — Добрый день, — уверенно сказал Паннакотта Фуго, обращая внимание на себя, смотрящего в небо юношу, который крепко задумался о чем-то, что сильно отображалось на его совсем юном лице. И когда, наконец-то, он взглянул на стоящего перед ним Фуго, встрепенулся всем телом, и вежливо отозвался, и предложил сесть.       — Я думал, что ты пошутил насчет встречи! — вдруг обратился юноша к Фуго, после того, как он сел рядом с ним, — Я так надеялся на это, и ты пришел, удивительно.       — У меня есть принцип: я не вру никому, кто бы тот не был, понимаешь? — Фуго занялся разглядыванием своего собеседника и компаньона на вечер в одном лице: вроде бы обычный семнадцатилетний парень, с острыми чертами лица, со свежими фиолетовыми глазами, в которых всегда можно было найти свое отражение, убедиться в том, какой наивный взгляд может быть у самого настоящего черта. Сегодня он выглядел крайне бодро, и его скромная улыбка приятно радовала Фуго, в нем предчувствовалась та твердость, и даже решимость, которую он успел разглядеть ещё в первую встречу. Одет он был, впрочем, как и всегда во всё темное, словно он до сих пор сохранял траур, который он сохранял в прошлые дни.       — Понимаю, не дурак, — глупо улыбнулся в ответ ему юноша, слегка прищурив фиолетовые глаза.       — Я могу сказать кое-что неимоверно странное, что возможно потрясет тебя?       — Конечно.       Фуго смотря несколько мрачно и угрожающе вдаль, и долго что-то обдумывал, прежде сказать практически шепотом, словно вовсе не хотел, чтобы его собеседник услышал эти слова:       — Мне кажется, будто я был все это время ослепший. Я не мог смотреть на твое опрокинутое лицо, с которым ты меня каждый раз встречал у порога своего дома, как будто ты был мне не рад. Будто я был обузой для тебя. Но я всмотрелся в эту магию, которое воспроизводило твое лицо, — он взял юношу за смуглую ладонь, аккуратно лежавшую на бедре, и взглянул на него, как зачарованный, — Как ты вообще существуешь? Почему ты сейчас тут сидишь, я не могу взять в толк… Так вот, — продолжил ужасно покрасневший Фуго от слов, которые произнесли его губы, — так вот, мне нравится, как ты работает твое лицо, я постоянно сравниваю его с часами: никогда не сбивается от того, чтобы показывать эмоции, которые душат тебя сейчас, прямо в этот момент. Даже сейчас, я вижу как ты обеспокоен моими речами, мне кажется ты меня не понимаешь… Ладно, буду понятливее: я не буду больше убегать от тех мыслей, которые приводили меня к твоему лицу, искаженное болью, я принял их, как и то, что ты существуешь, и это прекрасно. — Фуго произнес с подавленным смешком, который вырвался у него несколько нервным, и он поспешил замаскировать эту тревожность в голосе чем-то, и это были следующие слова: — Ты мне нравишься, и всё. Мне не нужен ответ, я поцеловал тебя действительно не потому что был пьян.       — Фуго…       — Говори, что хочешь, можешь уйти, но ты не уйдешь от тех слов, которые я сейчас произнёс.       Юноша в воодушевлении улыбнулся, и накрыл свободной рукой тот замок из рук, который создал Фуго:       — Держу пари, что ты пошутил… Ты думаешь, что это весело, Паннакотта Фуго?       — Нет же! Нет! Господь мне свидетель, ты мне нравишься, мне нравиться то, что ты существуешь, мне нравится твой голос, мне нравится твое веселое, или грустное лицо, даже не так! Мне нравится когда на твоем лице присутствуют эмоции! — Фуго с дрожащими руками опустил зацелованные солнцем руки юноши, и встал со скамейки, чтобы провести пальцами по растрепанным пшеничным волосам, и добавить, — я не знаю, что такое любить, но я прекрасно знаю, что и ты не знаешь, что это такое, — Фуго присел напротив его удивленного и тронутого лица и глаз, из которых, казалось вот-вот брызнет фонтан слез, — Но давай научимся быть похожими на людей хоть чуть-чуть?       — Почему ты говоришь такие грустные вещи? — юноша не смог найти лучшего решения, чтобы как-то унять свою дрожащую губу, поэтому он просто крепко её закусил, после того как задал вопрос.       — Я думал, что больнее того, что ты меня ненавидишь больше нет слов… Однако чего стоит один твой взгляд на мое лицо, и моё сердце готово разорваться…       Юноша наклонился к телу Фуго, и заключил его в крепкие объятия, и он мог бы не произносить ни слова, но он успел прибавить, вдыхая запах тревоги, скопившейся вокруг тела:       — Ты наверное думаешь, что ты первый, кто признался в чувствах, но я был раньше, ещё тогда, в квартире. Можно умереть за эти слова, произнесенные тобою…       — Это так, но позволь мне кое-что отдать тебе, в знак нашего примирения, и наконец… хах, это всё закончилось, так? Я вижу, что так… Будто твои мучения кончились. Только прежде чем я тебе это отдам, ответь мне, ты расскажешь мне когда-нибудь, что ты за человек?       — У нас вся жизнь впереди, Фуго, — оторвавшись от Фуго, юноша восхищенно посмотрел прямо ему в глаза, — даже если наступит конец света, я постараюсь рассказать тебе, ладно?       Фуго запустил свои руки в небольшие карманы бежевого пиджака, и немного копошась, вытащил из него какой-то предмет, и протянул свои руки к рукам юноши, чтобы вложить в них складной нож.       — Это принадлежит тебе, я поступил дурно, когда отобрал его у тебя.       Юноша поспешил прервать Фуго, чтобы с грустной улыбкой ответить, слегка поглаживая деревянную рукоятку ножа:       — Слишком поздно, Фуго… слишком поздно…       — Почему?       Обхватив лицо Фуго своими маленькими ладонями, юноша улыбнулся ему в лицо, с легким, привычным ему прищуром фиолетовых глаз:       — Когда ты переступаешь границу чего-то нового, то двери сзади тебя механически закрываются, и ты начинаешь оставаться в полной темноте, и пытаться найти выход из этого места, которое будет пугать тебя, но твое зрение спустя пять минут начнет привыкать к темноте на тридцать процентов от полной видимости. Пройдет ещё время — и ты начнешь видеть свет, который будет литься повсюду. Кто-то долго остается в темноте, а кто-то постепенно начинает любить этот свет. Но я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение, если ты действительно рад меня видеть: можешь ли ты остаться со мной в этой тьме, и не покидать меня?       — Да, — Фуго действительно хотел видеть это счастливое выражение лица каждый день, — конечно.       На пятки дню наступил вечер, который приветствовал пламенный закат, играющий оранжевым и красным цветом на мелких осколках разбитых бутылок из-под алкоголя. Свет отскакивал от них и они, подобно горящим звездам заставлял жмуриться. Не смотря на то, что скоро на замену этим звездам, придут настоящие звезды на ночном полотне, которые грустно мигают по одиночке. И ты даже не можешь вспомнить, где находится созвездие Малой Медведицы, а тут ты можешь придумать собственное созвездие, почувствовать себя звездочетом, потому что разглядел среди этих осколков новую звезду, которая светит ярче всех настоящих звезд, ярче, чем проклятая Бетельгейзе.       Гармония… что же порождает этот термин? Что же создает согласование нашей тьмы и невинности? Фуго бы ответил, что звезды и рядом сидящий юноша были способны полностью, подобно хирургу, извлечь из него всю тьму, и отправить в космос, где и место темной материи.       Оба молодых человека встали со скамейки, прервав лицезрения заката и искусственных звезд, чтобы отправиться к тому, чтобы лицезреть звезды во сне. Однако они ещё долгое время не вспоминали о складном ноже, позабытом юношей на скамейке.       Нож стал свидетелем двух упавших звезд с неба, которые чудом оказались на земле, и наконец решились принять себя.       Убегай вперед, после наступления темноты, упавшая звезда.