***
— Огонь! Голос прапорщика заглушает автоматная очередь. Учебка забавляет Давыдова. Конечно, мог и в штабе сидеть рисовать себе плакатики, но руки чешутся. Но все-таки умалчивает о том, что академию за плечами имеет. Пот стекает по спине, пальцы сжимают горячий автомат. Жара жуткая. Призвали, едва диплом получил. Да и остался бы в Ленинграде, если бы так по-дурацки не попался милиции. Лишь его очередь попадает ровно в «десяточку». Ощущение, что автоматы гудят останется с ним на всю жизнь. Он вообще отчего-то немногословен в отряде. Компенсирует длинными письмами Нику. В их бригаде уже шутят о том, что он письма ему строчит, как девчонке. Да только кому остается писать? Перед отцом нужно выглядеть сильным, а перед матерью тем более. Сашке еще пишет. Та хвастается медалью, как экзамены сдала. Слышит шаги прапорщика на спиной, отстраняется от ружья, понимая, что на него глядят все. — Давыдов! — Голос прапорщика немного приводит в чувства, — Ты стрелял раньше? — А Лешка и не знает, врать или признаться. Разряда у него нет, а клуб был любительским. — Неа, — Протягивает Давыдов, — Талант, — Улыбается, пока отряд кидает вздохи удивления и уважения. Тот с легкостью сбивает пулей монетку, которую крепят над мишенью. Уважение получает легко и надолго. В бою точно. Тогда и ведает, мол точный, потому что академию имени самого Александра Людвиговича Штиглица. Тогда и прилипает к нему это прозвище. Не самое плохое, Давыдову даже нравится. Не воробей какой-нибудь, не Серый, а Штиглиц! Этим он даже Сашке хвастается в письмах, а Ник так и начинает называть его. Когда приедет с Афганистана, дела начнут идти в гору, то его все именно так и запомнят. И отец эту кличку одобрит, что добавит поводов для гордости. Ах, как бы он хотел вернуться снова туда, когда не было еще такой каши, когда было понятно кто, зачем, почему. Проще все тогда было, а может и потому что моложе был. Хотя, в двадцать-то восемь лет, называть себя старым? В двадцать лет, он действительно боялся всего того, что было тогда, в Афганистане. Какими бы кровавыми разборки не были, какие бы заказы не делали, такого месива точно не было. И даже сейчас, если подумать, всего-то, покушение. Живы ведь все и слава богу. Волнует же только снова эта мораль, снова это черное и белое. Хлебает шампанское из бутылки, заходя в квартиру. Сидит, развалившись на диване. Тишина на деле же неприятнее всех выстрелов. Она вообще ничего не значит. Пустота, неизвестность. Ставит бутылку и как тогда, вспоминает, как у него на руках сослуживец умирал. Вспоминал, как и сам чуть не кончился. Лешку же пули словно обходят. Летят мимо. Улыбается, так по-пьяному и по-дурному. А может лучше бы тогда пуля в легкое попала, а не на вылет, только кожу задевая? Нет, он хочет жить. Хочет. Все это снова дурацкий сон. Просто дурацкий пьяный сон. Часы стучат уже почти половину десятого. Хочется сказать самому себе, «Допился!», мол нет никакого Афгана, кончился он. Трет сонные глаза. Надо забыть. Забыть все хочется и не вспоминать, как страшный сон. Ругает себя, как бы это сделала жена, ждавшая пол ночи. Да только жены слава богу по такому поводу не имеется. Он и себя одного выдержать не может. Зато сестра имеется, которую поверить надо. Берет трубку с тумбы, набирает номер. — Вам кого? — Спрашивает мужской голос. — Можете Женю позвать? — Пьяно бормочет Давыдов, — Или Сашу, Сашу позовите! — Но на другом конце провода, так висит молчание, — Я брат ее, дайте к телефону… Трубку вешают. Давыдов пытается набрать еще раз, но трубку не берут. И во-второй раз и в десятый. Влипли по полной программе. На звонки не отвечают целенаправленно. Лешка понимает это, а потому и не знает, продолжать эти глупые и тщетные попытки или нет. Наконец, в последний раз набирает он тот же самый номер из шести цифер, говоря про себя, что этот раз будет точно последним. И на удивление трубку берут. Слышится уже женский голос. — Нет их дома, не ночевали они. И сразу бросают трубку. Час от часу не легче. И где теперь их вообще искать? В целом, все то, что планировалось решить без Саши в городе уже решилось. Стрелка с людьми из Москвы уже прошла. Собственно, только из-за нее Лешка и отправил ее подальше из Питера. Но похоже Саша приключения и там нашла. Ладно, подождет до обеда, может дозвонятся сами. а приключений ему и своих хватает. В особенности после пьяной ночи. И в особенности в Питере, где каждый день происходит галимый беспредел. Нет, он не убийца, просто так вышло, он кто угодно, но не убийца.***
Рома Жуков — Первый снег Здание прокуратуры он помнил вполне хорошо. Глотнув еще воды из бутылки, Женя вышел из машины. Сашка выскочила сзади. Прокуратура начинала работать с восьми, следовательно обед в час. В столовую на первом этаже редко кто ходил, особенно сейчас, когда бюджетных денег откровенно не хватало даже на зарплату. Вот где гнило советское наследство. И ведь поменять было наверное уже что-то поздно. Но сейчас не об этом, а об том, что нужно где-то найти Кольку. И проверить хотя бы то, зачем они приехали в Кингисепп. Дело простое: набрать официальную точку зрения на массовый угон машин по области. Понятно же, что работает целая банда, но в газету надо все-таки официальную точку зрения. Значит, будет им официальная. Все равно, сейчас его волновала Саша и то, сколько всего она успела скрыть. Но ведь и он скрыл не мало. Ладно, все будет путем. По крайней мере Ольховский так хотел успокоить, закуривая сигарету из только что купленной пачки Кэмела. — Женек! А ты чего тут делаешь? — Вдруг кто-то окликнул его. Тот обернулся. Это был Степан Фёдорович, сослуживец отца. Видимо не смотря на возраст он все еще работал в прокуратуре. Отчасти, встретить его сейчас было довольно на руку. Это означало, что тогда возможно получилось бы обойтись и без брата, а так же нарваться на ответы на нужные вопросы. Но судя по всему, мужчина был без формы, а поэтому возможно его сократили в силу возраста. Эту мысль Ольховский решил не отбрасывать, потому что время такое, наверняка так оно и было. — Здравствуйте, Степан Фёдорович, — Премиленько улыбнулся он ему, — Как дела, работаете? — Да уж сократили, — План снова не пошел по плану, но Ольховский угадал, что немного тешило самолюбие к интуиции, — Демократия! Так ты чего тут? — Репортажик накатать надо, решил к брату зайти, — Отмахнулся он. — Так ты бы пиджачок-то снял, а то не поймут, — Тот подошел чуть поближе, — Знают уже все про что ты в Ленинграде пишешь, — Степан Федорович стал говорить чуть тише, — С криминалом говорят большие связи иметь стал! — Ну Степан Федорович, работа у нас такая, со всеми связи иметь! — Он переглянулся с Сашей, но пиджак все-таки снял и закинул в машину, — А вы не уж то в слухи стали вереть, Степан Федорович? — Я в слухи не верю, а факты сопоставляю, — Отвечал тот, — А напарник твой где, если вы статью писать приехали? — Так не напарник, а напарница, — Сашка бросила «здрасте», — Факты фактами, Степан Федорович, вы лучше скажите, с чего меня все шугаться-то стали? — На униформу свою глянь, — Фыркнул тот, — Но дело все равно не в пиджаке, сейчас много кто в таком виде ходит, — Вздохнул тот, — Говорят с высшим бандитским обществом тебя замечать стали, — Ольховский снова потянулся к сигаретам на таких нервах, — Ты не подумай, Женек, это ж с Ленинграда звонить стали в часть, чуть брата твоего не поперли… — И вы решили, что я теперь в бандиты мечусь? — А чего мелочишься? — Хохотнул он, — Уже говорят стал, вот такие нынче слухи, — Развел руки мужчина, — Иль отрицать будешь? — А чего отрицать? Ну был, но ведь статьи-то читали? Не мы такие, работа такая, как говорится. — Ну ладно, рад, что встретились, — Начал прощаться тот, — Имей в виду, на тебя сейчас все здесь обозлились. И ушел. В какой-то степени Ольховскому этот разговор открыл многое. Особенно то, почему на него отец так реагировал. Но все-таки интересовало другое. Кто его так в легкую слил? Ведь собрание, на котором он единственный раз засветился. Но зачем ворам устраивать это? Кто вообще решил так мягко намекнуть? Вопросы летели один за одним. Хотя, это уже не мягкий намек, а уже прямое оскорбление. Ну был на сходке, но по делу. И ворам ведь нет смысла афишировать то, что происходило на сходке. Тогда, что все это вообще значит? Значит этот кто-то рассчитывал на то, что напугает этим Ольховского и тот перестанет писать? Нет, тоже бред, по такой логике вполне возможно, что по ним стреляли. Но зачем вообще это пошло в Кингисепп? Странно все это было все-таки. Логическая цепочка не выстраивалась. Это начинало бесить. Теперь он уже начал сомневаться о том, что нужно ли идти к брату после такого. Нет, все-таки стоит. Ему нужна отписка от Кингисеппской милиции в статью-расследование. Они, собственно, только из-за нее и поехали. Или сделали вид. Нет, конечно от пацанов Цапли узнал, кто это делал. И написать в целом можно, кто это делал. Но это лшиь отписки. В ситуации с покушением и слухами игра была крупнее. От сигарет уже воротило, но Ольховский все равно снова потянулся к пачке. — Может пойдем уже? — Мнется в олимпийке Саша. — Пойдем, — Кидает скуренную на половину сигарету и идет к зданию прокуратуры. Ощущения мягко сказать смутные. Внутри он прекрасно все помнит и рад бы не помнить. Потому что прокурорские крысы, хуже даже, чем весь тот криминал в еще в тогдашнем Ленинграде. Именно это он проверил на себе, еще когда учился на юрфаке. Но дело все равно было в другом. Ему нужно было потеряться в Петербурге и не возвращаться в Кингисепп, после проведенного лета в нем. М-да, если подумать, то как раз таки Коля отчасти и был в этом тоже виноват. Сдал тогда его с потрохами, чтобы себе карьеру сделать. Ну и черт с ним, главное Женя сейчас не в ментовке, как он. И все-таки осадок оставался. Идут быстрым шагом по коридору, глядел на таблички на дверях, наконец замечая нужную. Стучит. Саша же держится на расстоянии, около соседней стены, читая вывески. Когда услышит из-за двери войдите, чуть поправит волосы, но обхватив ручку остановится, задумавшись. — Тут меня жди. Саша кивает. В кабинете, кроме самого Николая стоит еще двое оперов и какого-то странного мужика в клетчатой рубахе. Николай был старше Жени почти на три года, но отношения в детстве были гораздо лучше, чем сейчас. Сейчас вообще все было по-другому. По разные стороны баррикад. Ольховский в любом случае не относил себя к бандитам. Да и кем он бы там являлся? Зато в глазах двоюродного брата был вылитым новым русским. Да, с тачкой на прокат и чужим пиджаком. Но все продолжали так считать. Не видели его, но уже считали. Нет, это явно откровенная утка, пущенная ради чей-то выгоды. Но чей? — Журналист газеты «Петербуржские ведомости» Ольховский Евгений Викторович, — Довольно показав свое удостоверение, он продолжил, — Я могу с Константином Семенычем поговорить? — Педант ты, Женя, — Ставя на стол кружку, проговорил Коля, — Все, уходите, нам один на один поговорить нужно. Видимо тот и сам догадался, что лишние уши сейчас не кстати. Когда из кабинета все вышли, Николай так и остался за столом, а Ольховский, также и продолжал стоять около шкафа с папками. — Ну говори зачем пришел, — Начал тот, — Мы же теперь с тобой вроде как идейные враги получается. — Как дело об угоне пятнадцати машин за этот месяц прокомментирует наша доблестная милиция? — А что, тебе не доложила братва? — Братва братвой, а мне нужно официальное заключение милиции, — Женя держится, хотя уже хочется ляпнуть то, что братец и сам бандитов прикрывает. — Ну вот и пиши, что свидетели опрошены и следствие ведется. — Так и напишу, что милиция бездействует, — Улыбается краем рта, — Кто слухи в Кингисепп повел, что я с бандитами тусуюсь, а? — Подошел в плотную к столу, упираясь ладонью в столешницу, — Мне поднять скандал, кто у нас глаза закрывает на угон? — Брат молчал, — Или ты думаешь я не знаю, кто тебе Москвич 41 подогнал? — Да расскажу я, расскажу! — Залепетал Коля, — Все после развода пошло твоего, — Начал он, — Приехали менты ваши Питерские, — Тот потянулся к сигаретам, — Угрожать мне понижением стали, если на тебя все, что знаю не доложу и слухи не пущу, какие нужно, — Голос становился все тише, — Я не мог так рисковать, у меня жена беременная! — Вдруг заорал тот. — Поздравляю, — Холодно сказал Ольховский, — А теперь ты называешь имена тех, кто это устроил. — Иначе что? — Иначе устроят тебе здесь, тоже самое, что и на редакцию мою, ты понял? — Штатный пистолет, который Николай по собственной дурости оставил в кабуре на столе, упирался под горло, — Ты сам кабинет закрыл, сам оружие штатное без присмотра оставил. Слушай, тут я мент или ты? — На родню оружие наставляешь? — Какая ж ты мне родня, если ты при первых сложностях слил меня, как крыса последняя, а, Коль? — Дуло сильнее прижалось к шее, — Не стыдно тебе Коль? — Да ты не так все понял! — Я все так понял, — Отрезает Женя, — Говори кто! — Я не знаю, они все через Фильку приходили, — Ольховский почти отпрыгнул от него. Что значит через Фильку? Нет, конечно, Женя был в курсе, кого назначили главным, после того, как отца попросили уйти. Гончаров Филипп Андреевич. Министерская крыса, которую перевили в 89-м к ним в Кингисепп. Таким образом получалось, что они и связаны с тем ментом, про которого Штиглиц ворковал. Интересная ситуация. Странная мысль промелькнула у Ольховского в голове. Что если бы, и он был тем самым ментом? Нет, бред галимый, его ж на теплое место посадили, не то, что здесь. К тому же вора бы знали, что здесь замешан Кингисепп. Но ведь про то, что Ольховский сын бывшего прокурора города Кингисепп они знали! Тогда, взаимосвязь явно была. Но зачем ворам стрелять по издательству? Они же сами, кажется, выступали против, что на Сашку кинулись. Если покушение на Нагана еще можно было хоть как-то объяснить, то на Сашку нет. Глупость. Сплошная глупость. — Оружие в следующий раз при себе держи, — Тот поставил пистолет обратно на предохранитель, толкнув его по столу, — А то знаешь, и вилы раз в год стреляют, — Поправляя кудри перед зеркалом, говорил Ольховский. — Ты что теперь собираешься к Гончарову идти? — Коля все еще прижимался к стулу. — Почему я? — Улыбнулся Женя, — Ты и пойдешь, — Он все еще стоял около зеркала, — Мы же родня, Коль. Родне помогать надо! — Хорошо, — Тот тяжело дышал, — Сколько у меня времени? — Мать говорила у тебя в воскресенье крестины у сына, отмечать будете? — Николай кивает, — Ну вот тебе и срок.***
Лешка с грохотов вешает трубку в кабинете, за столом. Ладно, отзвонились, и слава богу. Дел сейчас и без того куча, Ник в этом плане был прав. Но не хватало, чтобы и там все не по плану пошло. Ольховский ничего интересного не рассказал, сказал, что вернуться максимум в понедельник. С одной стороны, Давыдову это даже на руку. С другой стороны, понимал, что те на пару что-то темнят. Волновало все-таки покушение. Про него ведь так ничего не нашли. Неизвестно, закончилось ли все. В какой-то степени, Лешка волновался скорее за себя и Сашку, новые покушения ни к чему. А вот с отцом ситуация другая. Ну передал он ему все права на премьер и на охранное агентство. Все это теперь подконтрольно было только ему, без третьих лиц. Но все-таки реакция Питерских воров не особо то и нравится Лешке. Те настроены, что Наган вернется и все будет по старому, ведь, грубо говоря, он и вправду сейчас поднимается после покушения. Вернется или нет, не знает даже сам Лешка. — Ну что, сам дозвонились? — Хрусталев сидит закинув ноги на стол, — Говорил же нормально все будет. — Доверяй, но проверяй, — Глаза бегали по столу, — Во сколько эти печенеги придут? — Да уж должны были придти, опаздывают, — Показывает часы он. Пока вызванная официантка в очередной раз приносит горячий и горький кофе. Бесит. Бесит, что все идет не по его, как-то самотечно. И Никита эту раздраженность тоже понимает. Потому что не понятно практически все. Работать на благо семьи, вот и вся мотивировка. Да какая вообще семья? Что они, в «Крестном отце», прости господи? Семья, семья. Каждое утро от него выслушивает это. В какой-то степени Лешка не мог простить отцу, что он устроил с Сашкой. Почему он на него валил деньги, когда знал, что дочь живет с матерью на скромную зарплату научрука? Лешка знает, какого это. Мать была медсестрой, денег не хватало. За себя он сам выгрыз в какой-то степени и компенсировал всем тем, что происходило сейчас. Почему он так поступил и терзал ли этот вопрос саму Сашу? Давыдов знал, что терзал, но скорее тогда, еще перед армией. Спихивал все на то, что отец сидел. Но ни разу не спрашивал про Сашку. Где-то у себя в голове, он примирял эту ситуацию на себя, как бы он относился к своим детям. И тако отношение ему не нравилось однозначно. Жалел, что глаза поздно открыл, может тогда бы и не ввязался во всю эту грязь. Может, он бы и не стал никого убивать. Этот факт раздражает, бесит. На стенку кидаться охота. Потому что лучше бы он нищим художником был, чем тем, кем сейчас. И ведь благодаря отцу попал он сюда, и по собственной дурости. Пальцы сжимают чашку. Хочется в стену ее швырнуть, чтоб кофе пятнами осталось на белых стенах, но ставит с грохотом, что кажется он отразился особым звуком в его памяти. Хрусталев смотрит на него, не зная чего ожидать. Тот разворачивается на кожаном кресле к окну, глядя на капли, бегущие по стеклу. — Алексей Саныч, мы к вам по очень интересному вопросу, — Два парня, чересчур похожие друг на дружку, стояли вплотную, почти сливаясь с друг другом. Скукота. Собираются открыть кафешку на их территории. Парней запугали, что все решается через них, но Хрусталев даже хвалится этим. Типичная крыша. Все решают в течении двадцати минут, объясняют все, что нужно. Парни вышныривают, их оставляют на контроль младшим. Думать нужно сейчас скорее о том, как документы с заводами уладить и как бы это еще больших проблем не составило. Юристка бумаги приносит, о которых они вчера и мороковали. Все идет по плану, а потому и не могло не радовать. Листы были разложены по столу, когда в кабинет забежал охранник. — Лех, там тетка пришла, Нагана спрашивает, мне ее послать? — Басисто спросил охранник Олежа. — Пусть зайдет, — Не отрываясь от бумаг, с закушенной сигаретой, ответил Лешка. Когда Давыдов увидел кто зашел к нему в кабинет, сигарета чуть не прожгла пиджак, едва не упав. Что там говорить, он и сам чуть было не грохнулся, увидев Санькину мать. Сглатывает ком в горле, совершенно не понимая зачем она пришла. Все-таки Сашка характером таким пробивным явно в маменьку пошла, если уж внешностью в отца. Для своих оно и было всегда ясно. Но не сказать, что Татьяну как-то расстраивало это. Ребенок для нее всегда был чем-то сопутствующим, нежели основным. И по Саше это было все-таки видно. Но за нее она все-таки волновалась, раз мотнулась с ровного места из Москвы в Петербург. Видать, что-то все-таки было спусковым крючком. — А где мне все-таки Александра Павловича-то найти? — Прижимая к себе сумку, говорила Татьяна. — Я за него, — Важно говорит Лешка. — За него ты будешь, когда он совсем кони двинет, — на что Ник хохочет, — Ну так где? — Да сын я его, в больничке он валяется, покушение там, слышали наверное? — А, Лешка, — Узнает Татьяна Николаевна, — Представить не могу, что когда-то папашка твой Сашку на серьезных щах хотел на твое место посадить, — вздыхает, — Смотри, какая ерунда выходит, что именно после покушения на него, Сашка пропадает, — сидит за столом она, — Вот незадача выходит! — Откровенно продолжает язвить она. «Нет, ну Сашка, точно в нее характером» — Думается Давыдову. — А она же это… — Чешет затылок, — Ну в командировку! — Куда? — В Кингисепп! — Кивает головой, — Я вам клянусь, в воскресенье, как штык будет! — Ну смотри мне, а то найду я все-таки вашего Нагана, — И уходит, так же важно, как и зашла. — Ник, я чуть не сдох, хоть бы сказал, что-нибудь! На что Никита лишь начинает хохотать. И почему-то Лешка не сомневался в том, что кто-кто, а единственная жена Нагана уж явно поднимет все связи, которые только и имеет. И до самого Нагана дойдет. Уж слишком властной она казалась. А с отцом Давыдову чисто из-за всего этого вообще встречаться не хотелось. Да и зачем Сашку подставлять? У той явно отношения с обоими родителями находятся не то что ниже плинтуса, скорее в подвал уже упали. Черт, и отец с ней встретиться хотел. Сигарету давит в пепельницу и недовольно глядит на Хрусталева. Нет, а что в такой ситуации делать-то? Пришибут сеструху и мокрого места не останется. А так, хоть удлинит жизнь им обоим, что с такой жизнью было бы очень даже кстати.***
Пока Саша сидит в коридоре, она успевает изучить все стенды, вывески на дверях и получить косые взгляды от работающих здесь людей. Не любит она ментовки. По какому-то обыкновению, буквально на подкорке. Может и вправду память генетическая или еще чего по-круче. Не знает. Натаскалась она в свое время по ментовкам, теперь делать это приходится максимум по работе. Вспомнить бы о чем-нибудь хорошем, да не о чем. На ум лезет только водка в редакции. Да почему эта водка, на пару с Ольховским в башке засели, что бесить начинает? А больше вспомнить и нечего. Наверное можно вспомнить еще, как мамкин начальник, когда им дали квартиру, куклу ей дарил. Хотя, Саша тогда скорее радовалась из-за квартиры, что в коммуналке больше жить не нужно, а кукла оказалась на полке, пока Саша спала с детским револьвером. Детство вспомнилось с противностью. И ведь во многих пасмурных моментах был почему-то виноват именно отец. Нет, сейчас Саша уже точно была готова отпустить, что происходило тогда. Просто потому что вся страна жила так же, если не хуже. Скорее стоило сообразить, что делать сейчас. С анонимкой, покушением и личностью того, кто стоит за этим. Еще и Ольховский сидит в кабинете уже черт знает сколько. Бесит! Поднимается, ходит взад вперед и ждет. Хочется домой, посидеть, подумать, но все несеться, со скоростью света. Так и вся жизнь пронесется, а все равно ничего не успеется. — Идем, — Говорит Ольховский, даже не останавливаясь около Саши. Идем-идем. Ольховский опять откровенно командует. Выходят из здания, слава богу больше ни с кем не сталкиваясь. Саша сразу закуривает, уже в машине, пока Женя снова ушел. На этот раз просто отзваниваться. Какой-то подвох чувствовала Саша, особенно когда поняла, что не просто уж так для факта угона машин, о котором надо все-таки писать (зря что-ли в Кингисепп ездили?), а явно для чего-то большего. Особенно после его раздраженной физиономии, она точно поняла: что-то ускользает мимо. Искоса глядит через окно, закусывая сигарету, но все не поджигает, только лишь фильтр покусывает, как конец ручки. Когда Ольховский наконец отходит от будки и возвращается к машине, Саша вскакивает на свое место и смотрит вперед, словно и не наблюдала ни за кем. — Сигарету-то подпали, Штирлиц, — Усмехается он. Закатывает глаза и все-таки поджигает сигарету, тряся пепел из окна. В детстве помнилось, как дед так же махорку курил и все из окна тряс пеплом, бабушка вечно ворчала, что на всю квартиру этот несчастный пепел воняет. Вообще, Саша относительно рано закурила, когда опять же из-за Устинова разбила скрипку и подтянула сигареты у сожителя матери Валентина Филиппыча, для пробы, так сказать и взяла разные. Понято что материны были чуть легче, но своим долгом Давыдова считала выкурить все до фильтра. Валентин Филиппыч, который по-сути-то для нее отчим, но для Саши так и остался чужим дядькой, пусть и получила потом от него же, но матери не сказал. Да и черт с ним, сам ведь пачку в итоге отдал, только чтоб дома курила и перед соседями не позорилась. — И че ты так долго там перетирался? — А то и перетирался, что выходит меня тоже этот мент-Робин-Гуд, тоже уже пропас, — вздыхает и тоже закуривает. — Выходит, мы с тобой уже явно надолго ввязались. — Это ты так намекаешь, что я хер от тебя денусь, да? — Да я уж прямо говорю, Сашк! — .Та лишь глазами похлопала, выбрасывая фильтр из окна, — Ладно, сейчас скорее о том, что мы тут до воскресенья точно пробудем. Вполне приятный момент, но после него все равно как-то ощущается все происходящее еще противнее. Дела то назад не задвинешь. И противно главное так, словно что-то плохое произошло. Нет, произошло конечно, но даже под всем этим оно не меркнет, а еще ярче кажется, что хвататься за друж дружку охота, лишь бы не потонуть в этом болоте. И ведь неизвестно, что там дальше будет. Главное, до воскресения дожить. Ольховский понимал, что в таком положении, действительно начнешь ценить каждый день. И если все эти новые русские, живут в еще большем напряге, то почему им все завидуют? Все богатство, пусть и мнимое, буквально меркнет под растраченными нервами. — Домой надо ехать, — Глядя на часы, говорит Женя. — Ага, снова заскандалят и все, приплыли! — Да не ссы ты, уже пятница, — Смотрит куда-то вниз он, — Всего субботу переждать! «Всего-то субботу переждать!» Майя Кристалинская — Нежность. Вариант снова заночевать в гараже нравился Саше гораздо больше, чем идти ночевать домой. Поэтому всю дорогу Давыдова промолчала, выкуривая одну за другой сигареты. Видимо, никогда отношения со старшим поколением у нее не сложатся. Те недолюбливали ее по обыкновению. Толку то, что по факту росла в семье академиков, считалась то она бандиткой дочкой. Ладно в детстве, но теперь, когда ей двадцать три, она взрослый человек, но все равно — Нагановская дочка. В определенных кругах уважают, в определенных недолюбливают. Хочется в Петербург вернуться, в квартире запереться и сидеть так с неделю. Но ощущение, что она стоит на пороге чего-то очень важного не покидало. Когда она уезжала из разгорячонной путчем Москвы, ощущение было похожее. Только все надежды не оправдались под гнетом бытовухи. Стала спокойно ходить на работу, приходить домой, жевать макароны. Говоря на чистоту, Ольховский чувствовал себя идентично. Но даже себе помочь он не мог. Что там про Сашу. Кто он теперь в семье? Изгой, получается? М-да, не ожидал он, что придет к такому. Не ожидал, что и с Давыдовой сведется. Но ведь сделал, как хотел, значит, все делает правильно. Надо всего-то докопаться до сути. Найти того, кто устроил весь этот карнавал. Сотни раз, он прокручивал, согласился бы он, как Саша, писать то, что было подкинуто неизвестно кем. И всякий раз не мог дать четкого ответа. Слишком странно и сложно. В их профессии может быть и вправду важно иметь шаги отступления и не соглашаться писать про все подряд, но ведь неизвестно, когда это может обернуться чем-то плохим. Но ему ли судить? Ему ли, кто в Ведомости сначала, как юрист устраивался, а потом уже на месте редактора оказался. Удивительно! Удивительным было так же то, что вот за это его никто толком и не осуждал, а когда теперь вроде бы и почти по честе делает, стал не совсем угоден. Причем всем. Ладно, может быть и стоило успокоится, но дом был слишком близко, а снова сидеть в машине уже сил не было. Окно на кухне было открыто, бабульки на лавочке так же привычно сплетничают, а дети так и лазают по железной паутинке, а качели так же скрипят на весь двор. — Может не надо? — Хочешь снова ночевать в гараже? — Нет, но… — Пошли. Поднимаются по лестнице. Саша тащиться где-то за спиной. Ольховский понимает, что в какой-то степени, он сам потащил на это Давыдову. Что в какой-то степени за нее он тоже берет ответственность. Останавливает ее за плечи на лестничной площадке этажом ниже. Саша же смотрела только в пол. От чего-то тяжко было смотреть Ольховскому в глаза. Руки сползают с ее плечей до предплечий, прижимая к себе. Сашка выдыхает в шею, а Женя ставит подбородок на голову. Давыдова наконец и сама обнимает в ответ, пока Ольховский, прижимает ее к себе. Странный жест, который кажется Саше чересчур интимным. Хочется раствориться и забыться хоть ненадолго об этой беготни от бандитов, анонимок, постоянных расследований ни о чем и просто от этой дурацкой суеты. И не решать все эти проблемы. Пусть они сами решаются, сами собой. Но не решаться. И Ольховский это прекрасно знает и понимает. Разберутся, куда денутся. Саша в таком положении кажется беззащитной. Нет, не может он так над Сашкой издеваться. Давыдова умудряется ломать своим существованием его так, что Женя в себя прийти не может. Да и не хочет. — Все нормально будет, я обещаю, — Хватает за ладошки, — Нам надо переждать до воскресенья, а там уедем отсюда к чертям собачьим. Ладони ледяные. Впрочем, как всегда. Поднимаются по лестнице за ручку, точно дети. Женя открывает квартиру своими ключами и тащит за собой Сашку. Закрывает дверь, а та все так и стоит за спиной, не отпуская руку. Разувается и все державшись за руки, Ольховский еще стоит в коридоре, где с кухни идет запах явно чего-то съестного. Саше это напомнило детство, когда как раз таки набегавшись и нагулявшись, приходишь домой, а там и бабушка что-то приготовила, а дедушка уже купил барбарисок. Хорошо было, а главное спокойно в такие моменты. Женя отчего-то вообще не хочет отпускать ладошку Саши, хоть та уже и согрелась и стала чуть теплее. Саша даже удивляется, что пальцы и вправду теплые. Точно Ольховский чересчур необычный. — Мам, ты дома? — Кричит Женя на всю квартиру, заглядывая в кухню. — Дома, отца нет, — Коротко отвечает она, — Ну заходи, что ты как не родной? — Выглядывает, глядит на сжавшуюся Сашку, — Да не кусаюсь я, это отец у него со своими понятиями ментовскими, а мне плевать! Честно говорю! Саша отчего-то удивляется, а Женя уходит в комнату, оставляя ее одну в коридоре. Зачем он уходит туда — известно только самому Женьке. И если Саше отчасти непонятно, то самому Ольховскому все крайне понятно. Хочет все произошедшее записать, как можно скорее, чтобы не забыть. Пальцы чуть дрожат от нетерпения, закрывает за собой дверь, вновь лезет к папке, отыскивая нужную тетрадь. Ощущения такие, словно он стоит на пороге чего-то очень важного. Хочется, чтобы все быстрее раскрылось, как в какой-нибудь книге. Хочется перелистнуть пару глав, чтобы узнать, что же там дальше, но ты не отрываясь читаешь, потому что кажется, что иначе ты потеряешь суть. Ведь, когда ты сам становишься свидетелем самых настоящих исторических событий, у тебя словно ноги подкашиваются. А потом привыкаешь. Привыкаешь, что каждый день пугает тебя своими событиями. Так было и когда Ольховский только перешел в отдел к Саше. Она же была словно такая же непрочитанная книга. Вот и дни превратились в такие же книжки, которые хочется быстрее прочитать. — Пойдем в зал, — Говорит она, кладя руку на плечо. Мать у Ольховского кажется Саше такой же чересчур теплой. Тащит в зал чай, отмахиваясь, что скоро будет пирог. Настасья Евгеньевна, словно пчелка, все летает, то и дело выспрашивая что-то у нее. Давыдова не против отвечать. Наоборот, рада. Может развеет, хоть чуть-чуть этот образ бандитской дочки. Стоит около фортепиано в зале. В Москве у нее было похожее. Ведет пальцем по глянцевой крышке. В ней отчего-то селиться желание сыграть. Коснуться клавиш, как раньше. Но не будет тех ощущений, как раньше. Не будет больше надоедливых занятий с преподавателем каждый понедельник и вторник с одиннадцати до двенадцати. Не будет после этого вновь чая, а после беготни с визгами с местными ребятами. Будет только суровая и серая реальность, которая будет докучать своей нравоучительностью — Саш, а в Ленинграде ты где жила? — Я в Москве жила, — Начала Саша, все глядя на некогда ненавистный инструмент детства, — Мама с отцом развелась, когда мне лет шесть было, а потом мы и не общались толком. В глазах у той читается явное удивление. Пусть Саша такая, пусть, но ведь не просто так у Женьки блеск в глазах такой, что кажется, сам таким станешь, пока на него смотришь. Но и сама Настасья Евгеньевна подвох чувствует, глядя на Сашу. Какая-то она не такая. Видела она этих детей зеков, не такие они. Они то всегда за родителями тянуться, у них свой бог, свои понятия, которые понятны только им самим. Но и не скажешь, что у Саши этих понятий нет. Они у нее тоже свои, только не такие. Она ведь и сама не такая — А мама у тебя кто? — В НИИ генетики работает, — Садиться на табуретку около пианино, — Она все равно вышла замуж второй раз. — Ты пойми, Саш, просто у тебя… — Репутация бандитской дочки, в курсе, — И все-таки открывает крышку. — И как ты к этому относишься? — Никак, — Глядит на бело-черные клавиши, — пусть, что хотят, то и думают, а у меня своя жизнь. Не в том я уже возрасте, чтобы меня по отцу судили. Довольно громко звучит. Настасья и сама вспоминает, что Женька похожим образом отворачивался. А может и правильно отворачивался? Может и нет никакого смысла этих династических профессий. У них ведь своя жизнь. Без этого всего навязанного. — А ты играть умеешь? А Сашка словно этого вопроса и ждала. Пальцы сами липнут начиная играть «Катюшу». Вспомнилось, как дед просил ее сыграть. А бабушка всегда «к Элизе» просила. А мама… А мама ничего не просила, маме было безразлично. Обидно, что так ничего и не добилась своими стараниями, но сейчас, это скорее, как воспоминания о том, что было. А то, что прошло, уже не так ранит, сколько давит. Момент ведь не вернешь, а воспоминания не сменишь. Разве что новыми заглушишь. На секунду представится, что всего этого не было. Ни института, ни никаких тусовок на рынке, ни Питера, который в памяти еще стоит, как Ленинград. Потому что в Ленинграде было хорошо, а в Петербурге не очень. А когда все закончится, как-то чересчур больно станет. Потому что какую-то часть жизни, как покажется Саше, она действительно упустила.***
В Выборгской стороне дачи были всегда. А конкретно в Комарово они были тем более всегда. Особенно облюбовали их сейчас, когда началась массовая приватизация и вкладывание капиталов. Дача из красного кирпича уже давно была освоена под остаток жизни Александра Павловича Давыдова. Уж не думалось ему когда-то, что доживет он до такого момента, когда ему действительно захочется какого-то спокойствия. От Питера до дачи было от силы минут сорок. А уж хулиганской ездой Лешки можно было уложиться и во все тридцать. И если в отличии от младшей дочери, которая хлопот в целом не составляла, не считая ее беспорядочную писанину, то Алексей мог похвастаться своими запросами и выходками. Конечно, все эти выходки можно было и списать на породу. Сам таким был, а глядя на Сашку тем более начинаешь верить в генетику. Но сейчас его все-таки волновал именно запрос Лешки короновать его. — Я сказал, что не буду тебя короновать! — Отрезал Александр Палыч, — Мне плевать чего ты там планировал, какие ты там слухи разнес. Ты не будешь коронованным, ясно? — Да какого черта? — Кричал Лешка, — Ты сам говорил сначала, что все переходит мне! Мне! — А кому оно перейдет? Сашке? — Скандал разрастался, — Че тебя не устраивает? Охранное агентство хотел? Твое! Премьер тоже твой! — Он поднялся из-за стола, — Не надо тебе в это вмешиваться, Лех, не надо! — Ты меня на пол пути завернул! — Да? Завернул? А в Кресты ты еще не хочешь? — Лешка глядит поломанными глазами, — Не хочешь, сам знаю. А коронованным придется! Будешь на нарах уклад объяснять или обойдешься тем, что есть? — Да пошел ты! Лешка психует. Не то что просто психует, злиться. На пол пути так обломать. Он был уже готов к тому, что весь Питер теперь будет его. А теперь отец развернул на пол пути. Приехал и развернул. Все, к чему он шел, еще даже до отца начинало рушиться. Уж не думал, что отец на старости лет решит взять и отправить Лешку в обычные бизнесмены? Ну уж нет. Но и без отца этого делать никто не будет. Все равно последнее слово будет за ним и ни за кем другим. Как он теперь будет выглядеть в глазах у парней? А у Ника? Кабинет в «Премьере» накалялся до предела, даже без жары. Давыдов все равно не может сообразить, что теперь делать, после такого выкидона. Как Нику то рассказать об этом? Рассказать, что то, к чему они шли так долго, вот так в мгновение разрушилось. — Алексей, прекрати, — Снова начал он, — Хочешь более ясный пример — посмотри на меня. Ни семьи, ни тылов, а коронованный! — Куда мне эта семья?! — Это ты сейчас так говоришь, а когда один останешься и не так залепетаешь! Наган сел, закуривая сигарету над пепельницей. Возможно, только сейчас до него стала доходить масса вещей, которые увы правда дошли только сейчас. Понимал, почему Татьяна тогда отрезала все общение с Сашей и выскочила замуж за академика. Понимал, почему Лешку, стоит оградить от этого, чтобы хотя бы он не наделал таких противных ошибок. Потому что делать замену себе — это последнее, что стоило делать и с Аськой и с Лешкой. И если с Сашей все-таки мало что возможно исправить, спасибо Татьяне, спасла от Лешкиной участи дочь, то именно Лешку он считал возможным отстранить, хотя бы по минимуму. Пусть себе дальше хулиганит, ведет весь этот накопленный капитал, но не встревает в воровскую иерархию. Костьми ляжет, но не пустит. — А как я сейчас еще лепетать должен? — Никак, — Спокойно говорит Александр, — Отнимаешь заводы — отнимай! Слова тебя никто не скажет, — Хвастается за его крепкое плечо, чуть трепля, — К ворам не лезь и только. — А покушение?! Кто с ним разберется? — Дергается Алешка, — Тут без воров никак, уж изволь! — Я тебе не говорю прекращать использовать их связи! — Отвечает он, — Никакого коронования, ясно? — Ясно, — Дергается, тычет в пейджер, читая сообщение, — Ладно, поехал я. Молодость все прощает. Он и сам жил по этому принципу. Пусть и Алешка поживет, не вредно. Вредно за молодость нахвататься и оставить на себе то, к чему Лешка сейчас так тянется. А остальное пожалуй не так и вредно. Он сам был таким. Тянулся к каким-то навязанным идеалам в первой ходке, а теперь что? Жуть теперь одним словом. Именно после покушения, когда он остался впервые за долгое время наедине со своими мыслями до него стала доходить масса вещей, которые раньше Александр пропускал как-то мимо себя. Как например собственную дочь. Забыл про ее существование и старался не встревать. Татьяна вышла замуж второй раз, вполне удачно, Аська в институте в Москве плавилась. Вполне себе приличная семья. Кто ж знал по какому перепугу дочка дернется на свою кровную родину. Но в этой ситуации, пожалуй, это был не единственный вопрос, который созревал у него по отношению к Сашке. Остальные вопросы у него оставались скорее к себе. Чем он думал, оправляя Лешку на убой, когда знал, что собственная дочь живет теперь в Питере. У него сохранялся лишь какой-то глупый идеал Саши, эдакой молодой Татьяны. На деле все вскроется до крайности другое. Саша не Татьяна. Не ищет теплое место, для реализации собственных талантов. Саша лезет на рожон, пусть только на бумаге. Саша пишет о том, что побоялся писать кто-нибудь другой. И делала она это с самого своего начала, даже не понимая, делая все это словно по инерции, по собственному стилю поведения. И теперь, кажется, что именно в ее жизни Александр пропустил больше всего. Пропустил даже те моменты, когда мать пыталась хотя бы рассказать о ней в письмах. Не читал. Словно стыд охватывал, а потому и дома даже не появлялся, когда освобождался. Радовало во всей этой ситуации пожалуй только то, что Лешка как-то сам нашел ее, сам общался лет эдак с Сашкиных пятнадцати. И в отличии от него не чухался, а даже гордился. Но и это Наган узнает из третьих лиц, когда мысли о детях отчего-то одолеют до нельзя. Заставит найти все письма, заставит себя перечитать, а потом отчего-то еще противнее станет. Потому что пропустил все. А теперь боится, что и Лешка пропустит. Сашка то к ворам с презрительной точки зрения лезет, не восхваляя не тех и не других, лишь травя систему. А Алешка вдруг резко решил, что ему уж очень нужно быть коронованным. Как вскроется позже, предложил ему это Гришка. Больше некому. Ну, тот от него еще получит, а вот что делать с самим сыном вопрос большой. Понятно, что добро он не дает, поняли это все, но ведь может и в тихушку устроить. А чего он хотел, когда познакомился с ним в участке, потому что места другого свидеться не выдалось. Лешка фарцевал, а потом и крышевал фарцовщиков. Довольно быстро двинулся по этой иерархии. С коммерческой хваткой. Вся эта блатная романтика появилась после первого срока, будь он не ладен. Сейчас бы Наган любые деньги отвалил, чтобы он не попал тогда в Кресты. А толку то? Страна была еще другой, денег больших не было и вообще решил, что пусть закаляться. Кажется, когда шестилетнюю Сашку он учил стрелять, он думал также. Вспомнилось так же, что вылилось это не совсем хорошо. С одной стороны может и хорошо, у дочери теперь разряд. А с другой, чего добиться он этим хотел? Посадить Сашку, как подмену себе. Но Татьяна не дала, да и старший сын очень кстати появился. И ведь правильно, что не дала. Неправильно все это, как казалось ему теперь. А Лешка уходит. Хлопает дверью и уходит. Да и черт с ним, попсихует и успокоиться, зато проблем меньше в будущем будет. Нажраться снова так, что на утро будет в беспробудном состоянии. А молодость все равно все простит. Главное, чтобы в старости не аукнулось то, чем сейчас занимается. Только Лешка сейчас не простит. Может быть когда-то потом он все-таки и поймет всю суть, чего он хотел взять на себя воровским статусом. Но сейчас, ему не понятно. Обида селится в нем, как ребенке, но в слух ничего не скажет. Об этом разговоре он не расскажет даже Нику, который, казалось бы, самый близкий к нему человек. Об этом вообще никто не узнает. Да и нет нужды у самого Давыдова об этом говорить. Для него все это, словно что-то постыдное, что-то такое же неудавшееся, о чем так не любят вспоминать и говорить. Потому что потерять авторитет для него почему-то вдруг стало самым главным. Вопрос: «почему», он скорее сам себе и задаст, пока он будет ехать обратно в Петербург. И на него ответить будет слишком сложно, но все-таки придется. Потому что нужно быть сильнее, а потому и знать все свои косяки и слабости, какими бы противными они не были бы.