***
Утро выдалась солнечным. Теплый воздух проникал в окно через форточку. Сашка спала на диване, если это можно было, конечно, назвать сном. Самой кажется противно, что так ломается, но ищет, на что бы преклониться. Правда. Саша ненавидит правду. Ненавидит правду во всем своем проявлении. Теперь правда для нее — это что-то вроде мокрой могильной земли. Такой же затягивающей и склизкой. Грязь, самая настоящая, в которой ноги вязнут. Из которой выбраться, не замаравшись, нереально. Когда хоронили бабушку, мамину мать, Саше было двенадцать. Это было поздней осенью, в первый снег, но снег этот был теплым, месил землю в кашу, что пока они шли до нужной могилы, она здорово измаралась в этой грязи. Ноги вязли. Она помнила эту грязь до сих пор, что сейчас вспоминалась только она. Вспоминалось и лицо этой бабульки, которую Саша видела дай бог от силы второй раз в жизни. Почему? Мать с ней разругалась очень крепко, когда та выходила замуж за Сашкиного отца. Саша не знала, как мать теперь к ней относится. Но сама Саша находила это похожим на ее саму. Только Саша замуж не вышла. Да и не выйдет, теперь уж точно. Все снова сводилось к одному, что Ольховского убили. А может это ее саму убили, а не Ольховского? Первые похороны крутились одним из самых неприятных воспоминаний. Попадет ли она на его похороны? Вторые похороны были деда. Но их она не помнила. Она помнила все до и все после. Помнила и то, что тем летом до жути много было отца и Лешки. Но если Лешке было в силу возраста отчасти скучновато, то отец мучал ее все с тем же обстоятельством — научить ее стрелять. У нее было это чертово первенство, в следующем году она должна была подтвердить это и получить значок. Кстати, Ника она тогда в первые в жизни увидела. Смешной такой был, ходил в любом случае в пиджаке. Тогда довольно странно выглядел пиджак с американскими джинсами монтана. Сейчас уж никого не удивить этим. А тогда пятнадцатилетней Сашке это казалось забавным. Воспоминания о прошлом грели. Но приводили в реальность, где все уже не так хорошо, как раньше. Кажется, не от таком она думала пару недель назад. Как относится к тому, что буквально вчера ты с человеком общался, а сейчас его нет? Просто нет и все. — Ник, пожалуйста, скажи, что это сон, — хваталась она за рукав футболки, — Пожалуйста… Хрусталев опешил. Как ему на это реагировать? Как? Слезы лились, накатывая на него еще большую пустоту. Почему это случилось с Сашей? Саша ведь, она не такая. Она была вполне достойна на обычную жизнь, без каких либо постоянных встрясок, которые ломают ее, каждый раз ломают так, что самому богу только известно, сможет она из этого выбраться. Он молчит, а она ревет еще сильнее. Саше плохо. Ник понимает, что ей ужасно плохо, только что он может сделать? Ничего. Совершенно ничего. Даже снова трепаться о том, что он бы все достал, чего она б только захотела, все равно смысла не имеет. Чего ей нужно сейчас — не достать. Все это дружно знают и дружно не могут сделать, останавливаясь только на том, чтобы как-то обняться, чтобы Саша по-слепому прижалась, так же судорожно вздрагивая. Проведя ладонью по позвоночнику, почти пересчитывая ребра. Ему хотелось хоть как-то сделать ей легче. Только сделать ничего не может, по себе знает. Чувствуя запах гари, он разворачивается к плите, выкручивая конфорки на минимум. Саша села на табуретку прижимаясь затылком, обхватывая себя за плечи. Нет, она больше не может. Надо уволиться, прямо сейчас. Она точно решила это. Ведь, даже если так, она вряд-ли бы и смогла вернуться в то место, где все напоминало о нем. Это было бы самым настоящим мазохизмом. Яичница прекратила шипеть и сковородка встала по среди стола. Кусок в горло бы не полез ей сейчас. Знает, что и так бледная, выслушивала от матери это каждый раз, а в этот особенно, но ничего не может. Только пустота. — Будешь есть? — на что Саша замотала головой, — Давай чай хотя бы? Ты же совсем так кончишься! — Давай чай, — хрипло ответила она. Поглядев на кружку с пол минуты, Саша подтянула ее к себе делая не решительный глоток. — Можешь пожалуйста до редакции подбросить? — он развернулся с вопросом в глазах, — Я заявление напишу. По собственному. Как-то совсем не в характере Саши. Совсем. — Ты хорошо подумала? — Да, — четко отвечала она. — Подумай еще сутки. — Нет, я… — Хрусталев казался безапелляционным, — Я не могу, — понимая, что он просто не даст поехать сегодня. Но и если она останется одна, то Саша просто сойдет с ума. Ей нужно заняться хоть чем-то. — Я сейчас уеду, просто… — Давыдова перебила, хватая его за предплечье. — Возьми меня с собой. — Собирайся. Саше и повторять два раза не надо. Она вскочила, оставляя Ника на кухне. Брать кроме олимпийки, в которой она собственно и приехала. Забежала в ванную, плеснула воды в лицо, разглядывая темные синяки под глазами, из-за которых глаза ее выглядели еще краснее. Зачем Ник заставил отсрочить ее увольнение? Да логично, им же надо писать, то, что нужно им дальше. Дальше травить своих конкурентов. Фальшивой правдой в глаза пыль пускать. Только в итоге Ольховского убили. Не за что, по сути. Эти мысли вновь сдавили грудь, выводя Сашу на слезы. Нет, хватит, она сильная. Она обязана справится, просто потому что обязана. Но нет никакой правды. Уж теперь точно нет. Ради чего умер Ольховский? Ради мнимой правды? Бесполезно бороться с системой. Бесполезно. Она услышала хлопок двери, который заставил ее выскочить из ванной в странном испуге, что ее вновь бросили. Все оказалось куда проще. За Хрусталевым просто зашел из его «парней», которого она смутно, но возможно и видела тогда в начале мая, чем-то до ужаса пугая Давыдову. Она молча стала натягивать кеды стараясь не вникать в их разговор. — И что она с нами едет? — С нами, — потянул Хрусталев за собой Сашу. — И зачем она нам? — Я тебя, кажется, не спрашивал зачем, — отрезал Ник, спускаясь по ступенькам. Его злило это. Злило то, как сейчас выглядит Саша. Потому что это буквально два разных человека. И дело даже не в ее умершем журналюги, она просто сломалась. А в первую очередь его бесило обесценивание ее. Лешка по-сути так и сделал, а вся эта вот часть расходного материала, коим сейчас являлся Ромка, поддерживала. Не женское мол дело. А кто у них решает, что женское, а что нет, когда сами во многом были подняты матерями, которые тащили всю семью на себе. Не по женски, как-то выходит жили они. Видимо признать собственное унижение в таком слишком тяжко. Тяжко им. Себя только им жалко на самом деле и больше никого. От этого Хрусталев и начинал обижаться на всех. Жалко, конечно, что Сашка удумала увольняться. Но не ему ей указывать. Саше вообще никто никогда указывать не смел, а если и смел выходило плохо. Характер уж такой, ничего не сделаешь. У Лешки такой же характер, к слову, отчего Нику было и проще и легче одновременно. Главное, чтобы его дела решились до массы быстро. Чтобы она написала это чертово заявление по собственному и забыла обо всем. Бороться за правду? Нет никакой правды больше. Нет! И не было никогда! Этот факт бил ее пожалуй даже больше смерти Ольховского. Саша хлопнула дверью на заднем сидении Никовской машины, сразу отворачиваясь в окно. Пускай все как-то само развивается, без нее. А ей нужно подумать. Обо всем подумать. Раньше, она жила для того, чтобы найти мнимую правду. А теперь ради чего? Нет ради чего. И в такой ситуации правда сложно заставить себя терпеть. А ради чего терпеть тогда? Нет ничего. Внутри — темная дыра. Да и жизнь теперь одна сплошная темная дыра. Никита вдруг оглянулся. — А ты че туда села? — Саша вздрогнула, — Давай, на переднее. Нормально так. Он же вроде собирался с этим парнем несуразным куда-то ехать. А Саша так, прицеп. Парень этот, к слову, так и стоял на улице. Она послушно вышла, совершенно не задумываясь на кой черт Ник это делает. Просто села, так же разбитая. Странный у Хрусталева все-таки характер, хрен поймешь, честное слово. Саше видимо не дано было, но и на конфликты она была неспособна. Да и страшно было б с ним конфликтовать. Не знает ни черта, а поэтому и страшно. Машина дорогущая, базару у Саши на эту тему нет. Вроде и Мерседес, но комплектация явно отличается от той, какая была у Наумова. И чего она вообще над этим вообще задумалась? Дорогая и дорогая, чего им бандосам деньги не грести, пока гребеться? Она тоже вон писала, пока писалась и ничего за это не было. Странное сравнение все-таки. Все они одинаковые комиссары эти чертовы. Наживаются на всех. Нет, конечно она бы и сама не отказалась быть такой. Она уже, наверное, такова. Только что, как они деньги лопатой не гребет. В машине тишина, но Саша ее даже прерывать не планирует. Ее все устраивает. Она прижалась щекой к стеклу. — Смотри, Сашк, — заговорил наконец Хрусталев, — Сейчас заедем кое-куда, можешь в машине остаться. Потом в редакцию заедем, как просила. — Нет, возьми с собой, — бешенными глазами вдруг глянула Давыдова. — Хорошо, — пытался как-то угомонить ее Ник. Сашка выдохнула. Слава богу. Пусть закончится все сегодня. Чем раньше, тем лучше. Главное, чтобы Ник не киданул. Хотя, судя по его взгляду, он не должен был так сделать. Еще бы, она же откровенно вьет из него веревки второй день. Но Хрусталев-то терпел. Только, как долго он будет это терпеть, вопрос уже другой. Снова границы проверяет что-ли? Дурочка. Странно все это в какой-то степени. Их связывает только Лешка, но если Ник сам сказал, что плевать ему, зачем водится с ней, как с ребенком? Наверное, Лешке не так уж и насрать, поэтому и заставил. Нашла для себя оправдание и успокоилась. Свыклась с желанием курить — опять же, Хрусталев так и не дал, боялся, что снова начнет жечь с непонятной целью себя. А зачем? Саша и сама не знала. Случайно это все-таки вышло, чтобы ее винить. Машина остановится и она поскачет хвостом за ним. А зачем собственно? Создать видимость дела, какой-то глупой занятости и в очередной раз вспоминать, что раньше она так же носилась, только ради какой-то цели. Ради правды. С Ольховским. Нет больше ничего. Ни правды, ни Ольховского. Они умерли вместе. Они умерли вместе с Сашей. Внутри оставалась только зияющая пустота. От нее было даже больно, но сделать она ничего не могла. Только сильнее ломалась и опускала руки. Слабачка. Старая Саша назвала бы ее точно глупой и нерадивой слабачкой. Только, что делать, если не осталось больше сил? Какой-то странный вшивый клуб. Кажется, в начале мая с Ольховским они в похожий ходили. Ей все равно это ни о чем не говорит. Осталась на пару с этим Ромой перед входом в какой-то такой же несуразный кабинет. Планировка, конечно, на высшем уровне, как и вся в Петербурге в целом. Стоя на этой несуразной лестничной клетке, курить хотелось все больше и больше. Она встала около перил, пока напротив стоял этот несуразный парень. И курил, но это так, к слову. Как причина к тому, почему он раздражал Сашу еще сильнее. Ее раздражали все, потому что они могли жить. Потому что они живы, а он нет. — А ты правда сестра Штиглица? — подал голос этот Ромка. Саша же стояла, как живой труп, без какой либо идеи в глазах. — Правда, — без желания отвечала она. — Ха, журналистка да? Знаю я вас журналистов, одну бредятину пишете, — Давыдова злилась, но старалась не реагировать, — Чего молчишь-то? Правду говорю, вот и молчишь! Он подходил ближе, совсем неясно зачем. Сашу это пугало. Какую-то часть Саши это совершенно не волновало. Другая же половина решила себя защищать до последнего. Потому что ее больше никто не будет обижать. Она сжала кулак, сжала его до такой степени, что ногти точно вошли в ладонь. Сжала и ударила. Без каких либо слов, будто бы сама такая же бескультурная. Но ударила точно хорошо, даже слишком. В последний раз она так смогла в школе. Костяшки чуть заболели, но как Ромка за нос свой схватился, понятно было точно, что Давыдова вполне могла нос ему и сломать. Хорошо, если сломать, потому что злость на всех, она вполне отлично выместила в этом ударе. Заслужил? Заслужил. Только ударила неудачно она скорее для себя. Как-то стрельнуло в плечо и в лопатку, а к горлу подступил какой-то ком, давящий и развивающий тошноту. Первым вышел Гриф, который уже даже отчего-то и не удивился, окликнул Хрусталева, который сначала глянул на каменную Сашу. Он понял все и без расспросов Саши. Гриф же не удивился. Он на своей шкуре уже испытал отчасти ее нервы, так что Ромку, недавно прибывшего к ним на время, было не жалко совсем. Пусть учится затыкаться. — Ром, я ж тебе говорил, ее не трогать? — паренек закивал, — Говорил, — Ник продолжал его держать за загривок, — Вот, а почему ты меня не послушал? — тот пытался пожать плечами, — А хочешь добавлю, чтоб в следующий раз ты головушкой своей думал? — но продолжать он не стал, отпустил, отталкивая от себя, — Яшка, вот скажи мне, почему вот люди у нас все слушают, а нихрена не слышат? — Парадокс национальности? — Не национальности, а невоспитанности, — зарядил он, — Ладно, Ромк, ты не обижайся главное, с обиженными знаешь че делают? — тот закивал, — Знаешь. Ну вот и не обижайся, — отряхнул руки и развернулся к Саше, — Сама целая? Она глянула на правую руку. Разбила все-таки. И корку на ожоге содрала случайно. Хрусталев взял за пальцы и сам глянул на все это прелюбодействие. Так или иначе, он ее понимал. Потому что сейчас ее мир и вправду рушился на две половинки. Заживет, только общий шрам от ожога останется. И вправду выходит клятва. Только о чем эта клятва? Да черт его знает. Понял, что разбила, тонкая у нее кожа, что аж все сосуды видно. И пальцы ледяные. Обхватил их, продержал с неясной ей целью с минуту, а потом отпустил, начиная шарится по карманам своей не то бомбера, не олимпийки. Саша подняла глаза. — Руку не напрягай, — он отошел от нее, — И к кардиологу сходи, а то реально помрешь такими темпами. Помрет и помрет, было б над чем волноваться.***
Редакция впервые за такое долгое время вновь начинает казаться ей грозным и неподступным зданием, что аж руки трясуться. Страшно. Странно понимать, что все кончилось. Все кончилось так паршиво. Ник не отходил от нее. Это странно, но идти он собрался зачем-то с ней. Сил у Саши противится нет. Она согласилась. Но так и стояла около входа. Время уже было около трех, знала Саша, что относительно скоро все расходится будут. Да только сил не хватало. В глазах все бегало. Все-таки стоило утром хоть что-нибудь в себя засунуть из съестного, потому что ноги ее уже не держали. Напишет заявление, отработает две недели, как положено и уйдет отсюда. Куда? Да хоть куда. Не пристроится в другом месте, поедет в Москву, как Наумов гнал. А почему нет? Что ей делать-то остается? Итак последний месяц каждый божий раз тыкали, чья она дочка, а после того, что случилось с Ольховским затравят к чертям. Тяжело вздохнув, она все-таки пошла. А чего тянуть-то? Раньше напишет, раньше уйдет. Только Ник на пару с Грифом потащились за ней. На какой черт? Вот на какой? Саша не понимала. Они шли за ней, а все, кто замечал ее, даже не здоровался, лишь глядел на нее, словно она и есть тот самый враг народа. Держась то за стенку, то за перила лестницы, ее качало из стороны в сторону. Когда это только все кончится? Она заметила, как кто-то из девушек, едва замечая ее, несется к кому-нибудь нагло перешептываясь. Спасибо, что постеснялись в голос. Удальцова и та глядит с такой открытой усмешкой, что Саша плевать хочет на нее уже в открытую. Она уйдет отсюда. Сегодня и именно сейчас и ничего ей не помешает. Давыдова хотела быть в этом уверенной. Она тихонько толкнула дверь, даже не стучась. Палыч словно ждал ее. Еще бы, тестя ж грохнули, пусть и бывшего. А Саша — ключевой свидетель. — Ну здравствуй, Саша, — взгляд Саши его так же пугал, она это замечала. Чем только он так всех пугал? — Петр Палыч, я по собственному написать хочу, — сразу зарядила Саша, — Сами понимаете. — Понимаю, — но выкладывать листок, он не торопился, — Заигрались вы, откровенно заигрались, — нервно бормотал Палыч, — Как оно на самом-то деле было, скажи? — А черт его знает, — Саша стояла, как потерянная, — В меня ведь целились, а не в Женю, — глаза бегали по полу, — Поймите, меня и так-то не особо жаловали, а сейчас после такого как будет? — Так ты не сможешь ведь не работать, Саш, — вздохнул он, — Пол отдела непонятно чем занимается. Сначала Ольховский, теперь ты. Всех нормальных журналистов растеряли, понимаешь, Саш? Я тебя не уговариваю остаться. Я бы на твоем месте бросил бы все это еще раньше, а ты долго выходит держалась. — Саша улыбнулась краем рта. — Работать-то хочешь ведь? Знаю! Хочешь! — Хочу. — без какой либо злости, сказала Саша, — Но не дадут ведь. — И что делать будешь? — Посижу-подумаю, — говорила она. — У тебя же друзья на телевиденье были? — наконец, Петр Павлович полез за заветным для Саши заявлении. — Да, однокурсник. — Есть у меня там кое-какие связи, — но вместо заявления, он подал ей странную бумажку с фамилией, — Ты своему этому однокурснику тыкни, он тебя к нему приведет. Это директор телестудии нашей местной. Есть за ним у меня один должок, глядишь найдет тебе местечко. Нельзя тебе не работать, — наконец заявление оказалось перед ней, — Пиши. Размашистым почерком, который у нее был всегда, она наконец начала писать заявление.***
Нику казалось это забавным. Оставшись стоять перед директорской дверь, смешно было наблюдать, как весь отдел решился перебазироваться по каким-то странным обстоятельствам в приемную к ним. Ясно ведь зачем. Пока они шли, Хрусталев вполне ощутил, что Сашу это раздражает. Иначе бы и не остался здесь. Его мотивы самому не до конца ясны. Надо хоть каплю оградить ее от этой толпы из ушей, но вот эта толпа вполне отлично переключилась на них. Секретутка эта, уже начинала капать на мозги, пожалуй, сильнее чем выходки Москвичей, выспрашивая-то одно, то другое. Противная, однако. Гриф даже не особо впечатлялся, хотя обычно любил покидаться фразами с такими девчонками. О чем с ними вообще говорить можно — Никите не ясно. Он четко ощущал, что вот этот цирк, который собирался поглазеть, как там Сашка выйдет из кабинета — его раздражал. — А что это вы с Давыдовой пришли? — трепалась она. Даже думать не надо. Вот он прародитель всех сплетен в редакции. Если бы Ник не понимал, что многие девки не такие, то наверняка решил, что они такие все. Потому что ее поведение могло вывести слишком быстро. Даже удивительно. — А чтобы такие как ты, свой нос куда не надо — не сували, — отвечал Ник, крутя сигарету между пальцев. На что эта секретутка продолжала. — Да. Бандитская же дочка, говорит только за авторитета пойдет, — она хохотнула, — А у меня на свадьбе ни на кого и не пала! — Тебя почему так волнует, за кого она пойдет? — вдруг соскользнул с Сашки на нее Ник. — Сама видимо непойми за кого вышла, — встрял Яшка, — Свадебку не в «Премьере» случаем играли? Секретутка удивленно захлопала глазами, но согласно кивнула. — Это на ее свадьбе хочешь сказать у нас в «Премьере» жениха выносили, потому что бедный упился? — она охнула, — Ну простите, гражданочка, давно таких свадеб я не видел! — Ну да, — Гриф согласился, — Он под Велосипедом ходит, ну с Васильевского. А тот под Костромой, а Кострома вроде бы под Чувашем. — А Чуваш под кем? — Ну как под кем, — загибал пальцы, — Под Лесником, ну который еще на кладбище торгует. — Ясно, — ухмыльнулся Ник, — Дала рэкетиру и решила, что замуж за принца вышла? — Да что ты… — Нет, ну а почему? Или мужиком своим напугать решила? — Гриф рядом глядел на стенды, — Слышал, Гриф? Тебя рыночным громилой пугают. — А ты сам кто такой, а? На счастье этой секретутки, вышла Саша, которая похоже и вправду была бледнее и бледнее с каждым часом. Ее не удивляла эта ситуация. Давило только молчание, которое повисло после этого накала. Она предполагала, что Удальцова в очередной раз решила поприставать ко всем присутствующим. Но почему-то ее не трогало в этот раз. Даже вякнуть в ответ ничего не хотелось. Да и что вякать-то? Она увольняется. Что ее убивает сильнее? То, что случилось с Ольховским или то, что она увольняется? Женя бы ее не простил за это. БУдь жив, устроил бы скандал. Обязательно устроил бы. Только сейчас никто не устроит. Как это называется? Развитие через саморазрушение? Только почему ее бьют с каждым разом, так сильно? Саша хотела бы это узнать больше всего на свете. Ник, приобнимая ее за плечи, потащил в сторону выхода, когда же Гриф остался в приемной. И слава богу, что утащил. — Это Ник Хрустальный, а Саша сестра Леши Штиглица, — хрустел пальцами он, — Тебе хахаль твой доступнее объяснит, кто это. На первый раз считай тебя прощают, — И побежал догонять Никиту. Не остается перекурить, грудину противно давит. Садится в машину, пока Хрусталев остается снаружи. Думать она больше не могла. Вспоминала все, что было до Жени. До Жени был Наумов. Однобокий хам, не видавший никаких рамок приличия, во всем обилии этого слова. Видимо, ей тогда было настолько плохо, что она согласилась с ним погуливать? Видимо. А Женей тогда почему? Потому что он ее понял. Как это иногда странно звучит, но наверное каждому так или иначе хотелось быть понятым. Хотелось тонуть в человека, находя в нем свои черты. Саша утонула. И по всей видимости утонула навсегда. Стать такой, как раньше все равно не получится. Наверное, это было бы ужасно, каждый раз возвращаться назад. Стоило сказать всему этому спасибо только в одном случае — она стала сильнее. За три месяца все изменилось в дикой пляске. И сейчас она уж точно не осуждала и отца. Потому что жизнь оказывается куда сложнее, чем являлась она ей раньше. Сгибается, упираясь лбом в колени. Грудь давит еще сильнее. Телефон рядом трещит так, что виски давит еще сильнее. Какого черта вообще происходит? Она не чувствует. Что-то стреляет в плечо, охватывая всю грудную клетку. Чертово сердце, чертовы нервы. Дышать тяжко, а в плечо стреляет еще больнее. Туман.***
Установка Град, звук которой Давыдову въелся до кровавых мозолей в мозги, звучал сейчас так, что казалось, виски расплющатся от давления. После такого количества мертвых, пожалуй, думать о мелочности собственного существования не приходится. Он и сам никто, как и они — тоже никто. В те дни он каждый божий раз боялся, что матери пришлют похоронку с его именем, а сам он жив останется. Хотя, Афган жизнью смутно назвать можно. Не жизнь это, а сплошной могильник, прям, как для скота. Да их тут за людей родная страна не считает, врет о благородстве каком-то. После учебки настала темнота. Темнота из одинаковых дней с пулеметом в руках. Звук пули. Какой же он противный, ужасный. Как же ему было противно. Виду приходилось не показывать, да только по одному его виду было все ясно. Да и осуждать, когда убивают все уже никто не будет. Здесь все равны, коммунизм. Добились. Это потом будут такие же беспорядочные кошмары, как с его первым в жизни убийством. Случайным, сейчас бы Лешка назвал его даже бы и неосознанным. Самооборона, как говорил бы уголовный кодекс. Только на войне нет кодекса — есть только приказ. Кто ж знал, что вся жизнь окажется всегда такой же бесчестной. Такой же противной навсегда. Давыдов возненавидит сон. Он пробовал не спать — не помогало. Даже в беспробудные сны, под алкоголем или в иной раз под наркотиками, все равно находил место Афганистан. Страшно было другое: находить во всем его. Это теперь, они сплошная политическая ошибка. Спустя почти десять лет этого мракобесия, они просто вышвырнули их, называя ошибкой. А жить им всем сейчас как? Никак видимо. Потому что оказывается после войны, довольно тяжело свыкнуться с мирной жизнью. Почему-то привыкнуть гораздо легче, чем отвыкнуть. Лешка проснеться. И подумает, что лучше бы и не просыпался совсем. Лешка в очередной раз закурит, лежа в постели. Почему снова кошмары? Все же было хорошо. Дорисовался с Александрией, что идут на выходных на выставку. Все же хорошо. Куда лучше то? В голове, взамен кошмаров о войне, он стал крутить весь прошедший день, находя из нее ниточку в следующий. Он вернулся к матери целый и невредимый, что было удивительно, когда многие его сослуживцы возвращались по частям. Талибы вырезали. Страшно подумать, но тогда доставалось всем. Даже собак те сволочи не жалели. А они не жалели их в ответ. Разве волнует какая там жизнь у этого бородатого урода, когда утром парня их, молоденького совсем, после школы только, принесли по частям? А порезали ведь по команде этой же сволочи. Кровь бывало кипела от этого, зубы от ненависти сводило. А в мирной жизни он уже стрелял как-то спокойно. Даже удивительно. Привык видимо. Но привыкать это не думать, привыкать — это привыкать. От великого ума не привыкнешь, скорее из-за неизбежности. Удивительного в его жизни было. Например, как от него пули отлетали. Странно, многие парни и не поверили тогда, если бы своими глазами не видели, как она отлетела от его кармана напротив сердца. Медали они тогда на рынок несли. Сейчас, Давыдов ни капли не жалеет, что ни одной медали не привез. Видеть бы он их не мог, а потому видимо еще тогда все это понимал и продал их еще тогда. А за что продал-то? За два косяка? Вот так их и родина продала за американскую мечту. Что только из этого унизительнее неизвестно ему до сих пор. Многих буквально ждали с этими треклятыми медалями. И они возвращались. Правда, искалеченные все, но зато с медалями! Чертово совковое воспитание. Это ему повезло, что медали ни отцу, ни матери нужны не были. А от других это ждало. И убивало морально Давыдова еще больше. Потому что такое не забывается. Такое врезается в память настолько, что эти кошмары, пожалуй, меньшее из всех зол, которые могли одолевать ее. Контузия, знает все сам. Только все равно не может так жить. А что будет если он женится? Остепенится, будет есть по расписанию, пить по расписанию. Жутко как-то. Только кошмары все равно никуда не денутся. Так тот осколок в височной кости. Страшно. Паранойя. Паранойя, как последствие тех лет. Нормально ли это? Одной из ночей с такими кошмарами, прапорщик отвечал, что да. Он знал, что он не один. Их таких тысячи. Тысячи поломанных. Он не один. Они все такие. И никогда не будут такими, как все остальные. Когда ему было двадцать, он не думал, что станет таким. Он не думал, что Афган так сломает его, что даже спустя пять лет все это будет топить его, как в первый раз. Часы стучали. Противный и страшный звук родом из детства. Пора уж и Хрусталеву отзвониться. — Да когда ж ты ответишь, — психовал Лешка, — Алло! — кричал он, — А где Ник? Почему ты отвечаешь? На проводе оказался Гриф. И причина ударила, как снег в июне, слишком необычно и противно. Саша в больницу попала. Большего тот не сказал. Сказал, что с ней Ник ушел. Ясно. Не до него сейчас. Как-то это ревниво прозвучало в его голове. Сам вроде все понимал. Никита уехал, оставляя того в Премьере покамесь за старшего, раз уж у Давыдова очередной богемный приступ, лежать и созерцать. — Как вернеться, пусть перезвонит, — и кинул трубку.***
В больнице времени для подумать была масса. Особенно под капельницей, вид которой кажется еще мог напоминать, что время все-таки идет, а на месте не стоит. Она думала. Она долго думала все о том же перегоняя мысли. И слезы. Ее собственные треклятые слезы все равно лились, словно дождь по щекам. Какая-то другая боль охватывала ее всю. Когда эта треклятая капельница закончилась, Саша поежилась, прижалась затылком к крашенной стене. За окном в разгаре лето. Лето, всем тепло, весело и приятно. Воздух, вроде бы и теплый. Но не для Саши. Сашу трясло. Саше было холодно, как могильной яме. Олимпийку, брошенную по глупости, украли в приемном покое. Говорила мать, следить за собой, было такое уже, после пневмонии в шестнадцать, но ей плевать. Сейчас, она даже и не замечала этой боли, когда душевная все перекрывала. А собственная промелькнувшая мысль о том, чтоб мать снова не узнала даже как-то смешила Сашу. Двадцать с лишним лет, а до сих пор боится, что мама накажет. Обхватив себя за плечи, Саша так и сидит, почти до самого ужина. А слезы так и продолжают мерзнуть на щеках. Если бы она понимала от чего ревела. Сейчас слезы были, скорее, как то, что делалось само по себе. Все мосты сгорели прочно и навсегда, а впереди Давыдову ждала только откровенная пустота. Это пугало ее. Что дальше? Она предала все идеи, о которых так грезила с Ольховским. Предательница. Она снова ударила себя по коленям, что аж бабулька на соседней койке презрительно обернулась. Да плевать ей, плевать! Плевать, что о ней сейчас думают. Ольховского бы ей вернули. Только знает — не вернут. Ей вообще мало чего хотелось сейчас. Бледная, с синеющими венами на руках. Почти, как у трупа. А может она и есть труп? Ник перепугался не на шутку. Это было странно, но его это и вправду взволновало так, что он чуть-чуть и с ума не сошел. Кто ж знал, что у нее эта сердечная недостаточность паршивая. Только Сашка молчала, как партизанка. Это и было ее главным отличием от Лешки. Тот в порывы своих страданий мог рассказать об этом всему миру. А она молчала, даже при таком. С синими губами и белеющими щеками. Пришлось отменить все планы, провозится с ней почти до вечера, а потом еще и ее квартиру вскрывать, потому что ключи она забыла, все документы остались там, а без них ее могли и вовсе выгнать под вечер. Дал на лапу, а потому и не выгнали, но документы все-таки пришлось везти, вещь необходимая однако. Когда ж он докатился из такого благородного занятия, как расчет финансов в их конторе, до откровенного медвежатника? Сам не понял. Но Саше почему-то хотелось угодить. Особенно в ее состоянии, когда уж точно на крае и от ее смерти тоже. Только, как она сама этого не понимала? Документы в ординаторскую он все-таки отнес. Отнес и наслушался, что с ее-то положением психовать нельзя от слова совсем, а он вон до чего девку довел. Свесили всех собак на него, на что Хрусталев согласно кивал. Уж им всей правды и не обязательно знать. А вот что только он Лешке скажет, вопрос уже совершенно другой. Как-то слишком проникся он к ней за этот чертов день. Но ему было жалко ее. Жалко, как ему не было жалко очень давно. Будоражил и факт ее ненадобности. Лешке? Лешке плевать. Лешка родную сестру на девку менял, невесть какую. Про Нагана говорить нет смысла. Саша сама его боится. Саша сама всех боится. Хотя, может быть после такого кто-нибудь мог не забояться? Держит этот пакет несчастный, подавая сотню на лапу медсестре, что он шарахается тут вне приема. Саша видит на кровати, с таким же беспорядком в глазах, как и у него дома. Черта с два, нахрена этот Ольховский сдох, если она теперь так страдает? Почему расхлебывает все Саша? — Саш, я… — Пошли в коридор, — медленно поднялась она. Вид Саши лучше не становился, а отчасти даже хуже, ведь теперь для полной картины подрагивали плечи, которые она обнимала своими худыми ладошками. Она представляла насколько она жалкая сейчас. Представляла, что еще чуть чуть и реветь и вправду станет нечем. — Ты трясешься… — Мне холодно, — честно призналась наконец Саша, — Олимпийку в приемнике украли, — пожала плечами она, как тут же на ее плечи грохнулся Хрусталевский бомбер, — Спасибо. То, что она не стала пререкаться, уже радовало Никиту. Он довел ее до кушетки в дальней стороне коридора. Промолчав с пару минут, он наконец сунул пакет, так же нервно кусая губы. Только Саша не дрогнула. Ее слезы снова прервали, а от этого рыдать еще сильнее хотелось. Ей здорово помотали нервы за эти пару месяцев, что теперь это было даже как-то не удивительно. Должна же она хотя бы сейчас дать волю эмоциям? Слезы капали. Но она их не стремилась даже ловить. Порыдать и успокоиться, как раньше, все равно не получалось. Она ревела навзрыд. Чтобы уж наверняка. — Ты ела? — Нет. Снова молчание. Сашка поперечная. Характер в этом плане у нее точно Лешкин, так что бесполезно что-то говорить. Он словно ждал ее хоть какого-нибудь одобрения, какой-нибудь другой эмоции кроме этих слез, которые продолжались уже второй день. — Может тебе принести чего-нибудь? — глядел на нее снизу вверх Ник, — Все, что хочешь достану, Саш… — Не надо, — ей не хотелось никого обременять своей персоной, — Лешка так и не звонил? — Вроде нет, — глядел на ее пальцы Ник, — Я завтра приду, хорошо? Ты главное не реви столько, тебе нельзя, — уговаривал он, но Саша молчала, — Саш? — Я не могу, — почти шептала она, — Я правда не могу. Она молчала. Он молчал. Странная ситуация. Сказать, чтобы она не переживала — слишком наивно. Она все равно будет переживать. Только, как до нее достучаться, с тем фактом, что Саша и сама такими темпами помереть может? Ее это не волновало. Ее отношение к себе было отчасти эгоистично. Только Никита ее оправдывал. Оправдывал и считал ее состояние вполне себе заслуженным. — Принеси почитать что-нибудь, — наконец заговорила Саша. — Хорошо, — вскочил он, — Я тогда завтра приду, ты главное… — Давыдова подняла глаза, — Ну поняла. Она закивала. Конечно поняла. Теперь ее ожидали глупые сожаления. Ненавистный глупые сожаления. Когда умер дедушка, было все точно так же. Бесполезные глупые сожаления тогда обрушились на них с бабушкой. Бесполезно и глупо. Ее отчасти смущал этот пакет рядом. Поправив кофту, она подтянула пакет. Конфеты. Саша удивленно загляделась. Ромашка, как в детстве. Мать раньше часто покупала их, умудряясь даже во времена дефицита достать конфеты. Она чуть улыбнулась, что наконец обрадовало Ника, который стоял напротив. Ответственность как-то поглощала его. Это было странно. — Ромашка, — шепнула она, крутя конфету между пальцами. — Мне мама такие в детстве покупала, — начал вдруг он. — Мне тоже. Вскоре, Ник ушел, оставляя Сашу на кушетке одну. Время перевалило за семь. Она пропустила ужин, зато, как в детстве наелась конфет. Это давало ей какую-то связь с прошлым. Вспоминать, когда было хорошо раньше, было всегда ее дурной привычкой. Хотя, больше все-таки ее обрадовала пачка Мальборо, которую Никита так и не забрал. Она зашла в палату, оставила пакет под одеялом, и снова вышла, в туалет, в надежде покурить в первый раз, за почти шесть часов. В туалете еще холоднее. Этот проклятый холод ее атаковывает. Она спустится по стене, оставаясь на холодном кафельном полу. Она подожгла сигарету, рассматривая зажигалку. Почему ей так плохо? Зачем она уволилась? Почему Ольховский умер, оставляя ее одну в таком состоянии, когда казалось бы, он был нужнее всего? Ее обнаружит дежурный врач, когда будет вечерний обход. Вглядываясь в ее пустой взгляд, он все-таки признает в ней поступившую днем пациентку с вечно крутящимся вокруг ее парнем, который на право и на лево кидал взятки. Саша с трудом помнила эти моменты. Интересно, весь персонал с желанием брал эти взятки? Предвкушая, что на нее прикрикнут, она уж и хотела выкинуть сигарету. Да только врач этот и сам кажется закурил. — У вас, гражданочка, постельный режим, как мне помниться? — говорил врач, которому на вид она бы дала максимум тридцатчик, — Сообщу вашему молодому человеку, что режим нарушаете. — Никакой он мне не молодой человек, — она поднялась с тяжелым вздохом, прокручивая сигарету. Еще бы смешнее пошутили. Не получается у нее ничего даже в отношениях. Пора признать этот факт, что все, кто хоть как-то приближались к ней заканчивали плохо. Может проклятие? Тогда вся жизнь ее выходит проклятие. Нет. Просто она слабачка. Не может взять себя в руки, доказать всем, что она сильная. А в итоге сидит и воет в туалете на холодном кафельном полу. Что ей остается терять? Ничего. Как же она была права тогда в начале мая. Почему Ольховский ее не послушал? Кому он хотел все это доказать? Надоказывался — убили. Почему не ее убили только? Сигарета так и оставалась в руке со свежим ожогом. Тыкнуть бы снова со всей мочи. — В любом случае, идите в палату. — запричитал он. — Да, ухожу я, — чуть фыркнула она, выкидывая сигарету в унитаз, где он чуть зашипел вследствие контакта с водой.***
Никита оказался правдивым на все гребаные двести процентов, заставляя вновь верить во что-то светлое. Он не бросил. Он действительно пришел на следующий день с тоненьким томиком Бальзака. С чего он вообще решил принести — для Саши оставалось загадкой. Сочные ярко-красные яблоки лежали в мешке рядом, пока Саша сидела ровно так же, как и вчера на кушетке в конце коридора. Ее состояние было таким же подавленным, но сердце давило все-таки меньше. Хрусталев из какого-то принципа молчал обо всем, что происходило с ним, потому что его собственные проблемы начинали касаться Саши буквально первостепенно. Но с таким состоянием, как у нее стоило промолчать. Его кофту она так и не сняла. Ее все так же подмораживало. «Нервы» — Отмахивалась она. И Ник согласно кивнет, на эти ее «нервы», понимая, что все-таки эти нервы у нее так и не проходят, а скорее начинали появляться у него самого. — Ты кстати читал его? — крутила томик Бальзака в руках Давыдова. — Читал, — с каким-то восхищением начал Хрусталев, перелистывая до содержания прямо в руках у Саши, — С «Дома кошки играющей в мяч» начни, — тыкнул в содержание он, а затем и вовсе закрыл книгу перед ней, — Ты вещи привезти просила. — сунул очередной мешок Ник, — Там что не подойдет выкидывай. — Выкидывай? — Удивилась она. — Ну а что? Сашка удивилась. В мешок заглядывать не стала, но странный запах новых вещей смутил ее. Мог ведь и ее старые взять, зачем он это сделал? Сашу все это смущало. Саша не хотела верить больше никому. Не верить, не бояться и не просить. Это звучало эхом в голове. Сейчас, когда времени для мыслей была масса, она думала обо всем. В первую очередь она думала о том, куда ее отправил Палыч и стоит ли соглашаться на это предложение. Уточнять это все равно бы потребовалось у Глинского. Только… Черт знает, сколько она ему не звонила. Пропала с радаров, подминая бока в отделении кардиологии по собственной дурости. Нужно же было до такого себя довести? Довела. Мысли об Ольховском же тыкали иголкой и на без того кровоточащую рану. Сколько можно себя этим убивать? Почему ее так хотят запугать? До думала она и до той мысли, что дело с этим «анонимщиком», довести она обязана. И это покамесь оставалось единственной целью в жизни. Найти и отомстить. Плевать на правду. Саша постепенно смирялась с этим фактом. Только с фактом отсутствия рядом Ольховского она не могла смерится. Пусть, это будет в его честь. Она найдет и уничтожит всеми силами. Уничтожит, как уничтожил этот урод ее карьеру в редакции. Уничтожит так же, как уничтожил он Ольховского. Отомстить за Ольховского. Странное желание, но только оно заставило Сашу, как-то взять себя в руки и казалось на мгновение уныние ее не убивало до такой степени, да только бесполезно. Все равно убивало. Ее одолевали сны, в которых он был рядом. Беспорядочные воспоминания заставляли слезы появляться на веках. За что? За что именно его? Почему эта чертова пуля не попала в нее, а в него? — Саш, — щелкнул пальцами Ник. — Все хорошо? — Все плохо. — констатировала она, — Все ужасно. Хотя бы не врала о своем состоянии. Это на каплю радовало Никиту. — Ты кстати говорил Лешке, что я уволилась? — Неа, — прижался к стене Ник, — Я ж говорю, разругались мы с ним, — Саша выгнула бровь. — Мы с ним не виделись еще, — он умалчивал их разрастающиеся контры. -Я думала, вы там неразлей вода и все такое. — Может и так, — отмахнулся он. — Меня сейчас смущает совершенно другой момент. Стрелять могли в вас и из-за того, что мы вам подсунули. — подсел Хрусталев рядом, — Тогда часть вины и на нас имеется, — Ник глядел то на свой, то на Сашкин ожог, — Разобраться надо, а он… — Я поняла. — закончила Саша. Конечно ей было обидно признавать тот факт, что Лешка вдруг отказался от участия. На то, что за три дня она так и ничего не услышала от него, тоже раздражало. Мысленно, она перебирала все идеи, почему же сложилось так, только придумать ничего путнего она не могла. — И часто у него такие кризисы? — Хватает, — он отвел взгляд. — Нет, ну… Не хочешь не говори, я пойму, — Развернулась к нему Саша, — Вы ж кореша там и все такое. — А он твой брат. Кто кому роднее? — отрезал Хрусталев, — Ты в любом случае обязана знать, — он поднялся, — Пошли покурим, расскажу. Саша вскочила, словно у нее ничего и не болело. Хотя, все-таки болело. И потащилась в туалет, присаживаясь на подоконник. Информация. Ей даже сейчас ее не хватало. Или она так поскакала потому что курить хотела? Все вместе. Саше почему-то казалось, что Ник и Лешка всегда шарахаются при любых обстоятельствах вместе. Раздельно она стала замечать их только сейчас. — Он же в Афгане служил, — подавал сигарету Саше Ник, — Как приехал, радовались, целый живой приехал, редкость в какой-то степени ведь. — он тяжело вздохнул. — Афганский синдром, может слышала? — она кивнула. — Посттравматический синдром по-сути. Многие в киллерах из-за него и оказались. Работают хорошо, но знала бы, как мы тогда намучались с Лешкой. — он присел рядом на подоконник, рядом с Сашей, подтянувшей к себе колени. — Вроде давным давно, почти пять лет прошло, а его колбасит, как по приезде. Все убийцей себя считает — И сейчас тоже? — Ну, не совсем, — поджал губы Ник, — Из стороны в сторону кидает. Как с тобой например вышло. В каком смысле с ней? Саша удивилась, разглядывая сигарету в руках. Что он имеет ввиду вообще? То, что он никак не прокомментировал то, что в нее в очередной раз стреляли? Но Саше плевать было. Не надо ее жалеть. Может оно и к лучшему, что он ничего и не сказал? — Он приехал уже употребляющим, — зарядил Хрусталев, для которого это тоже было своеобразной исповедью, — Слезал, потом снова. Наркотики только менял. — А ты? — Нет, ну, — признавался он, — Но не до такой степени, не мой формат — Ник отбросил сигарету, — Он же реальность признавать не хочет, а тут уже мало что сделаешь. Ума не приложу, что с ним делать. — А к врачу там? — Ну ты пошутила, конечно, — повернулся Хрусталев, — Он же здоровый, убежден в этом, да и слава богу. Хуже было бы, если бы себя больным считал. Саша спрыгнула с подоконника. Вот оно что выходило. Она слышала про то, что у многих с Афгана приехавших, такое было. Слышала и про убийства, которые они устраивали. Потому что после войны смерть для тебя ничто. Она думала отец его отмазал, отправил в часть куда-нибудь, да хоть в запас, ведь попал-то Лешка по глупости совсем. На рынке с валютой поймали, а чтоб дальше не потянули, отправили в армию. И уж не ясно тогда, что было хуже. — Ладно, Саш, еще этим грузится будешь, — но Саша замотала головой. — Надо же что-то сделать, наверное? — Спасение утопающих — в первую очередь дело рук самих утопающих, — Ник это и себе напоминал, — О себе подумай, лежишь тут ни живая ни мертвая. — И что? — фыркнула Саша, — Я справлюсь, ясно тебе? — Ясно, — чуть улыбнулся он.