***
Давыдов лишь с ухмылкой глядел куда-то в пустоту. Какой-то истеричный смех выбивался из него. Сам виноват, сам в целом все понимает. Обидно, но не до такой степени, чтобы убиваться уж вусмерть. Во что другое могло вылиться его минутное увлечение этой Александрией? Да ни во что. Все это для него послужило чем-то отрезвляющим. Окунуться в ледяную воду. Даже не успели сходить на выставку, как ей уже кто-то насвистел, чем же занимается Лешка. Ну давайте, сами ничерта в жизни не смогли, сами сидят и гнушаться своей работой, как в целом и он сам и трясуться над своей каждой копейкой. Это работа. Это проста работа. К тому же он вышел из заказников, все. Этим занимаются другие люди, а на их с Хрусталевым части — это бизнес. Только кого это волнует? Клейменый, как и его папаша. Его окатило волной из мурашек. Снова накосячил, что тут говорить. И перед Ником, и перед Сашкой. Кстати, что там с Сашкой он помнил смутно. Провалы в памяти выходит? Нет. Он помнил. В нее стреляли. И кого-то даже убили. Но не Сашу. На этом, в целом спасибо, а то тогда бы вывести всю ситуацию было б сложно. Нужно было позвонить Нику, он-то точно знал. Ай, нет. Он же разругался с ним. Точнее как. Просто устроил очередную выходку из-за того, что за юбкой побежал. Значит, надо мириться! А раз он так решил, значит так оно и будет. Только Ник не брал трубки нигде. Черт его возьми, после этого мнимого скандала с девчонкой на этаж выше, его вообще отчего-то противо трясло. Раздражал даже не разрыв, а то, что за эту неделю он чуть не растерял весь авторитет. Еще и с Хрусталевым в контрах. Но все-таки отправил Грифа, чтобы тот его нашел. Премьер. Противный Премьер. От его вида иногда хочется блевать. Это злато, этот лоск. Да, он мечтать о таком не мог, когда был маленьким. Он мечтал о зимних ботинках, о мороженном. А сейчас? Да обожрись он этого мороженного. Только не тянет. Ему теперь вообще ничего не хочется. Понимание он находил в Нике. А теперь Ник чуть отдалился. Точнее, сам Лешка отдалился. Его всегда удивляло, как они дружили. Ведь Ник все-таки из семьи культурной был. А не как он. А теперь что, к сестре его ткнуться решил? Обидно было сначала. Точнее, не за то, что он ткнуться решил. Просто как-то не падок он был на них, ничего серьезного не было. А тут Саша. Попользуется и кинет наверняка. Наверняка. А может это он сам такой, а не Ник? Может это он привык пользоваться и кидать. Ладно, это уже лирика. Да, он такой. Только проблем и без Саши было масса. Стоило оглянуться и на них. — Ну, что делать будем, Ник Феликсович? — Чуть нахмурившись, начал Лешка. Хрусталев зашел уже недовольным. Думалось ему, как и Лешке — многое. Но это многое еще не значило ничего. — Что с Москвой делать будем? — Он налил ему пол стакана, а затем и себе, чокаясь с еще неподнятым стаканом, — Мэлса грохнул кто-то, с предъявой к нам. А слухи знаешь какие? Мол это… — Да, — Ухмыльнулся он, — Да, это я сказал его убирать, я! — Хрусталев потянулся к стакану, чуть прокрутил его в руках. — Так какого черта ты решаешь это все не посоветовавшись?! — Давыдов грохнул стакан на стол, — К Сашке тоже подсосался, думаешь все можно тебе? Где вот она теперь? — В больнице лежит, — Ник подобным же образом поставил так и оставшийся полным стакан, — А ты даже не удосужился поинтересоваться! И я еще крайний? — Мы соскальзываем с тем… — Нет, мы выходим, как раз на ту, — Продолжал Ник, — и поверь мне, если бы это узнал раньше ты — ты бы и части тех договоров слушать не стал! — Давай! Удиви меня! — Удивить? Сеструху он твою в 91-м изнасиловал, а она в Питер и решила побежать, достаточно удивил? Давыдов осел. Нет, конечно, его тоже смущало зачем Саша приехала в Питер. Ухаживать за бабкой? Но она уж умерла почти через два месяца после ее переезда. Жить без матери? Бредово. Если бы у нее была бы нужда, она бы все равно нашла где жить. Удивил Хрусталев конечно знатно, но все-таки, прошел почти год, а он, судя по всей ситуации, узнает об этом последним. И почему Хрусталев это узнал раньше него? Он злился еще больше. Почему это он все знает значит про Сашу, а он ни черта? Давыдов закусил губу, но все-таки сдержался и промолчал. В этой ситуации Ник прав. И сам Хрусталев знает, что прав. А потому и показывает характер. Давыдова же бесило и то, кто больно странные у него были планы на Сашу. Он чувствовал их нутром, а потому и язвил так. — Удивил, — Выдавил он из себя, — Почему я об этом узнаю самый последний, а? — Потому что ты истеричка, Леш. — Закончил Ник, — Какая разница, ты ведь сам видел, что эти Москвичи берегов не видят совсем. Ты что думаешь, новых не найдем? — Найти найдем, а со слухами что? — Лешка вдруг оглянулся на Грифа и решил добиться ответа от него. — А пусть бояться, — Ляпнул Гриф. — Так, давай-ка отсюдова, — Махнул рукой Ник и тот послушно ушел. Потому что чувствовал, что Лешкиных предъяв как-то чересчур много. — К Сашке зачем лезешь? — Начал Давыдов, — Я тебе доступно тогда объяснял! — А я тебе доступно отвечаю, что мне на твои доступные объяснения — доступно плевать. — Что? — Что слышал. — Если хоть… — Что если? В нее стреляли ты на юбку кинулся, сами разбирайтесь. — Ник говорил с какой-то обидой. — А теперь показываешь, кто в доме хозяин? Следишь мол? Так плохо следишь, раз она успела и залететь и с выкидышем скатится, — Лешка вскочил, — Сядь, по другому поводу все равно лежит. — Ладно. — Что ладно? — Если хоть раз что-то про тебя вякнет, тоже самое, что и ты сделал сделаю, ты понял? — Понял, — Поджал губы Ник. Он-то это раньше всех понял. До этой мысли он дошел, когда вдруг задумался, почему Сашу все обижают и почему ему кажется, что ее обижают. Конечно, с убийством Мэлса он погорячился, но это был выход. И дело было не только в Саше. Он им до приличного задолжал, поднадоел даже московским авторитетам, а потому на вряд-ли бы его и хватился бы кто. Но слепое предчувствие как-то давило. А если все-таки хватятся? Ладно, решать проблемы надо по мере их поступления.***
Саша сидела в перед входом в отделение, завернувшись в бомбер. Глинский обещал придти к шести. Язык был подвешен из-за утренних трепаний с Ником. Только внутри все равно все разрывалось. Ей хотелось видеть перед собой Женю. Живого Женю. Если бы она знала, что так все будет, она бы костьми легла, но не пустила тогда его с собой. Она бы вообще держалась от него подальше. Жил бы дальше с дочкой Палыча и был бы живой! Это она во всем виновата. Она и только она. Она не послушала Глинского, когда он талдычил ей, что не стоит про таких людей писать. Не послушала. Только это Женя, как герой погиб, а не она. Она осталась только со своим эгоизмом наедине. Никого не слушала, уперлась, как коза самая настоящая, а теперь. Почему она тоже не умерла? Почему она не заставила его уехать. Почему она не почувствовала и не заставила его уехать. Почему она не смогла сделать для него хоть что-то. А теперь из-за нее погиб человек. Она даже не знает, где его похоронили, были ли вообще похороны. Ей хотелось быть рядом, а в ответ он ей снился. Такой же светлый и красивый. Дневной сон, после бессонных ночей отчего-то богат на яркие сны. И Женя был там. Первый сон за такое долгое время, но такой разбивающий ее до самого конца. Она снова разрыдалась. Кто-бы знал, как ей сейчас было больно. Только сейчас она понимала, что у них может быть и молго быть все хорошо. А почему не случилось? Потому что пуля-дура. Ей отец всегда так говорил. Говорил, что нечестно вот так стрелять из-под тишка, когда сам учил ее стрелять. Учил, что это сраное искусство и куда интеллигентнее и чище стрелять из далека, а не в упор. Мол, в упор стреляют только откровенно люди без каких либо правил и понятий в голове. Это Саша и сама понимала. Понимала и то, что ей уже не хватало Ольховского. — Саша! Так бывает! Бывает! Прости… — Хватал он ее за руки, — Ты главное не переживай больше и не реви, — Но Саша ревела даже во сне. — Я ребенка потеряла, понимаешь, Жень? От тебя, потеряла, понимаешь? — Всхлипывала она. — Ты еще родишь, будут у тебя дети! — Гладил он ее по голове, пока Саша хваталась за него, как за последнюю ниточку, которая удержит ее. Но не удержит. Бросит. Бросит ее, как бросил в жизни действительной, — Все у тебя будет хорошо. Ты мне веришь? — Но Саша не верила. — Зачем, Жень… — Саша была уже почти на коленях. — Саш, прекрати, не лей слезы просто так, — Говорил он, — Ты же всегда была такой… Сильной такой. А сейчас что? — Но Саша не отвечала, лишь бесшумно ревела, — Ты не бойся. Ты же не одна, как тебе кажется. К тебе вон Хрусталев ходит. — Это его Лешка заставил, — Бурчала Саша, чуть всхлипывая. — Неа, — Он чуть отдалился, глядя куда-то в пустоту, — Сам он. Когда она проснется, она снова долго простоит перед раковиной, пытаясь смыть эти слезы. А потом, взяв пару конфет, будет долго сидеть на лавке перед лестницей. А что ей больше делать? Книжку она уж на два раза перечитать смогла. Хотелось забыться. Она ничего не сможет сделать. Да и какой смысл? Она сделала, все что могла, а из-за нее убили человека. Нет, хватит. Слишком дорогая цена. Она просто не выдержит еще одной такой выходки. Она сглотнет комок, а затем, как в детстве, будет думать над смыслом ее снов. Она не верила в мистику. А теперь Саша видела в ней выход. Выход для ее душевной раны, которая и не думает затягиваться, а все кровоточит и кровоточит. Слабая она. Слабая. И бороться в ней сил больше не будет. И чья же это тогда вина? Или она сумела стать жертвой обстоятельств. Она ненавидела себя за каждую свою слабость, ненавидела. И выставлять себя жертвой, когда она таковой не являлось было глупо. В отличие от нее Женя смог. Делал до конца то, что хотел. А она? А она ни черта не смогла и будет винить себя в этом с самого начала и до конца. Хотелось закурить, да только сигарет нет. А куда могли завернуть их отношения? Ей помнилось, что у Жени всегда была идея о своей собственной газете. И черт, отличная идея ведь. А если бы все получилось? Была бы и у Саши, и у Жени замечательная карьера. Карьера, о которой она так мечтала, а не только эти бесконечные статьи ни о чем. Хотя, о чем. Ведь, будь они ни о чем, не стреляли бы в нее столько раз. Не хотели бы ее убрать до такой степени. А потом? Она ведь беременная от него оказалась. И родила бы? А может и свадьбу бы сыграли? Грудную клетку снова противно сдавило, когда глаза снова защипало от слез. Снова. Саша сама не знала. Теперь ясно, что уже не родит. Но эта вечная мука уже была с ней навсегда. Вина за смерть Ольховского будет на ней. Уже навсегда. И как с ней теперь жить — проблема уже совершенно другая. Это не анонимка. Это моральные муки. Муки совести. И тяжелее ли они других мук? Возможно и тяжелее. Но он ведь любил ее. Любил, а потому не мог желать плохого. И увидев ее сейчас, наверняка был глубоко опечален. Точнее, не опечален, а скорее разозлен ее упадком. Но Саша больше не сможет писать. Из-под ее пера выходит только бесконечное страдание, которое она выливала в записки на задней стороне книжки карандашом. Писать постоянно было ее привычкой с детства. Она вела дневники, а чуть позже бросила. Устала от собственных мыслей. Она понимала, что столько работает, потому что боится только их. Боится быть наедине с собой. — Привет, — Витя подсаживается сбоку, — Неважно выглядишь. — Знаю, — Подмечала Саша, которая шарилась по карманам, — Я с газеты уволилась. — Это было ожидаемо, — Вздохнул он, — Рассказывай. И Саша рассказывала. Рассказывала, каждый раз замирая на некоторых моментах. Теперь у нее не было нужды скрывать, да и что бы принесло это скрытие? Ничего. А Глинский по своей манере слушателя, словил каждую деталь. Он мог это предотвратить, доказывай он ей тогда в апреле, что это все того не стоит. И Саша это понимала. Лучше бы дальше макароны жевала, чем сигареты на нервной почве гасила сигареты. Витю же удивляло то, как легко она спелась в конце концов и с отцом и с Лешкой. А ведь так боялась и презирала. Но, Саша теперь — это не та Саша, что и раньше. Это совершенно другой человек, который кажется уже гораздо мудрее той Саши, которую он знал чуть раньше. И история об Ольховском. Нет, Саша теперь другая. И эта Саша ему не нравится своей переломанностью. Только, никак не починить Давыдову. Это и его не утешало. — Мне визитку при увольнении дали, — Начала Саша, протягивая ее Вите. — Важный перец, — Констатировал он, — Не ссы, на хорошее место пристроить должен. — Значит идти? — Идти конечно. — А Саша только вздохнула, — Саш, я знал, понимаешь, мне изначально это не нравилось. — Прекрати. Что бы ты сделал? — Хотя бы убедил тебя в том, насколько это опасно. А я не смог. Давыдова вздохнула. Сейчас это не имеет цели, только лишь тот факт, что Ольховского ей это не вернет. А большего ей и не хотелось. Только… Кончилось все, так и не начавшись. Она осталась одна и как быть дальше не знает. Нет, Саша больше не будет ничего выяснять. Пошла по наклонной вся эта ее карьера, пошла по наклонной и вся ее жизнь. Как жить с этим чувством вины? Саша не знала. Только царапала ладошку ногтями. — Забей, — Сдавленно проговорила она, — Сейчас все равно ничего не сделать. — Разве ты не хочешь его найти? — А что я сделаю с ним? Я даже убить не смогу его, — Витя повернулся к ней. — Я больше не могу, серьезно. Я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что я была другой, я могла бороться. Но я знаю это. Знаю, а потому не готова теперь это продолжать. Потому что это только в сказках добро побеждает зло, а в жизни… Я не героиня. Герои умирают ради чего-то великого, а я живая. Это Ольховский умер, а ощущение, что я тоже. — Саша вздохнула, — Сейчас, эта сволочь, которая все это устроила, победила. Победила, а я доблестно проигрываю — Ты сама в это веришь? — Нет, не верю. — Вздохнула Саша, — Я и в то, что Ольховский умер не верю. — Придется, Саш. Старая Саша бы пожалела о своей карьере, — Глинский и сам не знал зачем это сказал. — А новая Саша хочет только умереть. Романтично, не правда ли? А как теперь жить Саша не знала. Работы на телевидении ей хватит. Ей не будет хватать только Ольховского. Слишком уж сильно он сблизился за этот месяц. А по сути то останется на всю жизнь. А дальше тогда как? А видимо так же. Так же заставлять себя жить, загружать работой, лишь бы не сойти с ума.***
Хрусталев обычно держал обещания. И даже сейчас пытался держать его, когда обещал помочь найти Саше хотя бы того, кто стрелял в ее Ольховского. Он нашел. И какого было его удивление что его подозрения, которые возникали еще в мае, подтвердились. Чертов мент. И почему они тогда не поверили журналистам, что это был все-таки тот уволенный мент-заказник. Точнее, неудавшийся заказник. Но видимо кто-то все-таки прибрал его, раз почти заказчиком он стал. И даже самолично пострелять решил. Хрусталев понимал, что он исполнитель. Это и сама Саша понимала, пусть еще и не была в курсе всего происходящего. Собственное поведение он оправдывал тем, что ему нужно было доказать всем серьезность своих намерений. Его не смущало то, что она уже встречалась с другими на его памяти. При нем. Хотя, почему его это смущать должно? Все кончится, если Саша опознает в нем убийцу. Все кончится. Он представлял, как устала от этого Саша, потому что эта кутерьма и самого его одолела. Все кончится если они найдут его. Точнее уже ищут. Сейчас. Сашу только не в том состоянии. И кидать ее нельзя. Не то чтобы он планировал, нет. Но оставлять было страшно. И наверное это чувство его самого начанало напрягать. Но он не мог по-другому, кроме того как таскаться к Саше каждый божий день. А ее так и не выпишут. На ее тонких руках будут красоваться темные синяки от уколов, а потом шутить о том, что сама Саша, как наркоманка выглядит. И если подумать, уж очень специфично выглядели они вот так вот. Давыдова будет жаловаться о том, что бабки в палате, уже каждый вечер считают обсудить их принадлежность к бандитам. А вчера вообще сказала, что если они хоть раз это скажут, и ее причастность к криминалитету станет правдой. Давыдова видела эти треклятые сны. Они донимали ее. Но им она начинала подчиняться. Больше не будет ворчать и искать подвох в приходе Ника к ней. Потому что к ней больше никто не придет. Она никому не нужна. Но эту ненужность она начинала ощущать, как силу. Она должна стать еще сильнее. Не дать себя обижать. И дать Нику шанс ходить. Если хочет, пусть ходит. Или же как Ольховский во снах, утверждавший о его искренних целях. Хватит с нее искренности и бандитов. На Наумова тоже думала, искренность, а в итоге продал за зеленую бумажку. Она понимала, что одна. Даже сам Ник понимал, что она одна. Но это одиночество ей даже чем-то нравилось. Она даже в тетради напишет, что так она наконец слышит себя. Только больно понимать, что все проходит так быстро. — Представляешь, а он мне снится, — Уже спокойно говорила Саша, вдыхая дым сигареты, когда они будут сидеть на подоконнике в старом закрытом лестничном пролете, который вроде как являлся черным выходом. — Это так странно. — Почему? — Потому что он уговаривает тебе поверить. — Тогда и вправду странно, — Согласится Никита. Хрусталеву скучно. Попадаться на глаза истеричному Давыдову тоже не хочется. Ездит по мере наличия дел. А Саше больно. И она заложник своей головы. Не может ни черта сделать. Да и что делать-то, если она совсем не в состоянии. Ну, это ее так Ник оправдывает. Сама Саша думает, что просто разнылась, распоясалась. Книга лежит начатая, но за сегодня ни страницы прочитать не сможет. Знает, только лишь-то, что эта слабость ее раздражает. — Как на улице? — Спросит вдруг Саша, чтобы хоть как-то нарушить тишину. — Хорошо, — Скажет Ник и отбросит бычок, — Тебя на выходные домой отпускают. — Я домой поеду. — Как скажешь, — Ник не будет возражать. Только дома, как в тюрьме будет. Знает заведомо, но шмотки в пакет кидает. А как она от этого справится? Да никак. Посидит, пострадает с денек другой и снова вернется в больницу. Выходит, жизнь — это страдание? Выходит. Соберется с мыслями, поднимется наконец со ступеней. Ей было уже не больно, скорее пусто. И пусто было из-за вины. Ведь, виновата то она, только она. Ник довезет ее до самой парадной, где уже точно оставит одну, пусть и нервничает. Машины во дворе колодце до жути одинаковые, Мерса правда нет. Что удивляло, так на положенном месте теперь стояла старая девятка. Ну, как сказать, старая. Не старая, новая в целом. Соседка, выйдет из парадной, а Саша усмехнется. Они ведь с Наумовым лет так в восемь дверь разрисовали, когда она Сашу обзывала. Знатно тогда получили они, конечно. Она пугливо глянет на нее. На нее теперь вообще все так смотрели. Даже Ник, который, казалось бы пол Питера подмял. — Чего пялишься так? Не смотри, неприятности одни от тебя! — Вдруг воскликнула соседка. — Какие это еще неприятности? — Как какие? У нас за одну неделю и труп в подъезде, и грабеж средь бела дня! — А что еще случилось? — А что неизвестно? Пошлялся с тобой Сережка, у бедного аж машину угнали, — Саша поджала губы, закатывая глаза. — Смотрите, чтоб у вас ничего не угнали, — Отвечала Саша, которая уже поднялась с лавочки и побрела к парадной, обходя соседку. Дома и вправду было хуже. Она долго глядела на этот чертов лестничный проем, выкуривая наконец сигарету за сигаретой. Дым сигарет, после почти недельного отказа, опьянял. Ну и угнали у Наумова тачку, нехрен было понты так качать. Заслужил. Хотя, кто она такая, чтоб решать, кто заслужил, а кто нет? Она не знает. Знает, что ей противны сейчас практический все. Кто она теперь без Жени? Похоже никто. Нет, стоило отбросить всю шелуху — она никакущий журналист. Она и человек никакой. Первые в ее жизни серьезные отношения кончились такой ситуацией. Может она черная вдова какая-нибудь? Тогда она больше вообще никого к себе лучше не подпустит. Так наверное лучше будет для всех и для нее в первую очередь. Потому что какой смысл так привязываться, подпускать кого-то к себе, если все так плохо кончается. Сон беспокойный, впрочем, как и последние дни. Книги не читаются, мысли не пишутся. Выпить? Нет, алкоголизм такими темпами заработает. Да и не хочется как-то пол третьего ночи идти в ларек. Попробовала включить телевизор, почти в первый раз в этом году. В последний раз его еще бабушка включала. Как же ей было противно. Не было сил ни реветь, ни снова истерить. Да и какая самоцель от этого была? Глупо ведь, до чертиков. Ничего бы ведь не добилась. Вся ее деятельность за эти годы обесценивалась буквально за секунды. Надо было идти на филфак, как говорила мама. Или вообще, лучше сразу, как отец. Глядишь бы и покруче Лешки бы дострелялась, зря что-ли он ляпнул, что она лучше его стреляет? Не зря. А поэтому сейчас и вправду хотелось взять пистолет, а лучше револьверы, которые она утащила тогда с дачи и пострелять, что есть мочи. Желательно себе в голову, конечно. Пианино стояло неподступным, а оттого манило Сашу. Ей сейчас почему-то вообще отчаянно хотелось стать кем-то до чертиков плохим, чтобы ее боялись, чтобы ее больше никто не посмел и пальцем тронуть. Кем-нибудь, как отец, например. Крышка пианино со щелчком поддалась. Чемоданчик так и лежал под педальными цугами. Сколько же всего произошло с того момента, как она так же сувала этот чемодан с револьверами. Стечкин, который ей тогда Лешка отдал, лежал сверху. Она зачем-то в страхе тогда засунула его туда же. Зачем? Боится. Бабушка ей всегда толковала, что если в доме есть ружье — то оно обязательно выстрелит. В это она начинала верить. От этих мыслей веяло холодом и чем-то рвотным. Что делать, кому верить — на эти вопросы она пытается ответить всю жизнь. А так и не получается. Что там Ник говорил? Звонить в любое время? Вот и позвонит. Позвонит, давясь сигаретой, от которых уже начанало тошнить. Не стоило столько курить, ой не стоило. Присядет на софу в коридоре, поставит телефон на колени. А телефонный провод выходит сделали. Резвые парни однако у Хрусталева, что уж говорить. Цифры были набраны. И разговор заходил снова за одну и ту же тему. Наверное, Хрусталева это бесило, но вида он не подавал вообще. А может и вообще не бесило. Чуйка ее все-таки иногда подводила. Пистолет лежал рядом. Почему она раньше не додумалась всегда таскать его с собой? Может быть тогда она бы хотя бы подстрелила того, кто убил Ольховского. А так было бы гораздо проще поймать его. Убить? И убила бы. Все равно за Ольховского обидно как-то по-особому. — Ты сама в него была влюблена? — Нет, — Саша кусала губы, — Сам пришел, сам покрутил, как захотел. Я его не любила. Просто противно, что из-за меня убили человека. — Всем бы было противно. — Не смешивай меня с остальным, плохо выходит, — Отвернулась она, — Я так ни разу и не сказала, что люблю его. Может быть я его и не любила, может быть я сама себя сейчас заставляю его любить. Но я не могу. — Саша поставила стакан, — Может быть это привязанность. Но она очень сильная. — Она захныкает, то ли вздыхая, то ли охая, — Я так больше не могу. Хрусталев знает, что не может. Это видно было по ней с самого начала. Привязанности это вообще очень странно. Ему было чуть страшно представлять что-то такое на себе. Странный вид эмпатии. А если бы Лешка так умер все-таки? С ума бы сошел. Иначе бы он не мог почему он столько возился с ним из-за Лешкиных же капризов. Но после всего пройденного, он не может назвать Сашу такой же. Ей нужно ухватиться хоть за что-то. Ее поведение он мог оправдать и ответственность за Лешкино безучастие в жизни Саши на данный момент, когда она так в нем нуждалась, он тоже брал на себя. Раз уж оказался так неудачно, значит зачем-то оказался. Он-то вытерпит, а вот Саша на грани. — В больнице было так же? — Нет, знаешь, в больнице было, как в больнице, — Вздохнет снова она, — Нет, я предательница. Он умер, а я тут с тобой уже разговариваю! — А что тебе теперь молчать? Может в монастырь еще? — Нет, ну, слушай… — Я пошутил, — Ник сядет на пол, подтягивая к телефон, — Идея говно. — А что мне делать-то тогда? — Саша вскочит, совсем не находя места в квартире. — Жить дальше, что делать-то? Вот как хочешь, так и живи. — Ник и сам подобно Саше начал вздыхать. — Вот, а как — как хочу? — А что ты сейчас хочешь? — Хочу?.. В квартире находится не хочу. Бесит она меня, — Капризно говорила она. — Пятнадцать минут тебе на сборы и в квартире тебя не будет, — Вскочил Ник. — Стой! — Одернула его Саша, — Это ты Лешке тогда меня из парадной утащить предложил? — Я тебе больше скажу, я тебя и тащил, — Это будет последним, что он скажет, перед тем, как бросить трубку. Относительно, но в себя, Саша придет, когда услышит звук писка сигнализации. Странное, ощущение, похожее у нее было на днях, перед убийством Ольховского. Так. Эти мысли стоило отогнать от себя. Она подтянет Стечкин к себе, когда услышит шаги за дверью. Подойдет к ней, прижимая пистолет. Цепочку бы с палец, и она бы выглядела, как бычара с рынка. Вот и адидасовский трен костюм. Но все-таки послышался звонок. Страшно что-то вдруг стало, пусть и Хрусталев только и должен был придти. Черт его знает, что там с ним сделать могли, пока он ехал. Если они такие богатые, почему охрану не нанимают? — Кто? — Крикнула Саша. — Я! Кто еще-то? — Фыркнул за дверью Ник. Саша чуть вздохнула, открывая дверь. Он зайдет, пройдет чуть в глубь, а затем оглянется на нее, держась за косяк. Как-то странно. Она захочет снова закурить, только ту выстраданную пачку, она выкурила за один вечер. Можно ли доверять Нику? Хотя, после того, как он с ней вытаскался может и можно. Он вообще с каким-то странным усердием разглядывал квартиру. Заглянул сначала в зал, потом в кабинет, потом в спальню. И на кухню. Саша хлопала в удивлении глазами, наблюдая этот обыск и то, с каким взглядом он будет глядеть на кухню. Только Саша так и будет сжимать пистолет. Хрусталев даже внимания не обратит на это. — Ты реально ничего не ешь, — Недовольно выглянет Ник — Чревоугодие — хуже наркомании. — Скажет Саша, закрывая холодильник. — Ты временами еще вреднее, чем Лешка, — Сядет за стол он. — Гены, — Вздохнет Саша и сядет перед ним. Ей не хотелось никуда ехать. Ее вообще охватывало чувство, что надо остаться дома. И Ника оставить. Только, не послушает, наверное. Кто ее вообще слушать готов? Да, никто. Всю жизнь так было, а теперь уж и подавно. Смириться пора. Смириться с тем, что зло всегда побеждает, что правды больше нет, а побеждает всегда не самый сильный, а самый приспосабливаемый. С приспосабливаемостью у нее было все ужасно. Точнее, она просто обособлялась и закрывалась до самого максимума. Она одна. Знала это всю жизнь, просто чуть отогрелась при Ольховском. А теперь пора вернуться в холодную и жестокую реальность. Она чуть дернется, а пистолет грохнулся на пол с ужасным звуком. Ник вздрогнет, глянет под стол и увидит этот чертов Стечкин. Но не удивится. Саша такая поломанная, что говорить что-то против ей не хочется. Хочется угождать. Эта мысль была так противоестественна Хрусталеву, что он начинал боятся не только Сашу, но и самого себя. Он поднимется, подберет Стечкин и положит ровно перед Сашей, у которой глаза бегали. Она боялась. Но чего? Хрусталева? Смешно. Но они так и продолжали молчать, глядя друг на дружку. Разглядывать, замечать каждое новое пятнышко. Так Саша заметила о том, что у Хрусталева есть смешная родинка под самым кончиком носа, а сам Ник заметил шрам под бровью. Вложит пистолет в руку и осядет наконец на табурет. А потом и вовсе отвернется в каком-то стыде. — Наган как-то оговаривался, что ты и лучше Лешки стрелять можешь. — Щелкая зажигалкой. — Это же при каких обстоятельствах он заявил такое? — Да Лешка концерт как-то закатил снова. Вон он и начал. — Чуть усмехнулся тот, — Он вообще почему-то на тебя всегда большие надежды возлагал. — А тебе так интересно прям? — Конечно, я же видел, как Штиглиц может! — Я не очень люблю стрелять, — Признавалась Саша, «Терпеть не могу.» — Уже про себя добавляла она. Еще с минуту помолчали. — Ну что, поедем? — Да. Натянет кеды, вспомнит о телевизоре, прямо так вбежит в зал, и вернется, когда Ник уже будет стоять в подъезде. Нет. Ей все так же беспокойно. Дверь захлопнется. В темном подъезде она хватится за локоть и будет медленно спускаться. Желваки ходили по лицу Саши. Странный ночной запах. Все это травило ее, заставляло боятся чего-то неведомого и хвататься за локоть еще сильнее. Луч фонаря проникал в окно и был единственным источником света. Темнота слишком странная, ведь, по сути, стояли белые ночи и сейчас было довольно светло. Она списала это на отсутствие лампочек в подъезде, но слишком уж было не по времени темно. Деревянная дверь откроется и… — Ник, стой! Взрыв.