***
Квартира Давыдова в очередной раз была наполненная людьми. Казалось бы, причин для этого сейчас особенно много. Его вроде и должно было злить, что его подняли в четыре часа утра из-за того, что у Хрусталева тачку подорвали, но в нем зародилось какое-то относительное терпение. Ведь довольно странно, когда о таком вещает тебе не твои быки, а собственный папашка, который названивал уже последние пол часа. Долго ждать не пришлось. Сначала пришли парни с Васильевского озера, упорно доказывая, что местным этого не нужно, да и вообще слишком странно все это. Давыдов и сам находил странным то, почему тачка взорвалась ночью, а не например днем. Приехавший чуть позже Ваня Калистрат, который вышел с последней ходки чуть больше двух недель назад, вообще продолжал говорить о том, что это сплошное показушничество. А затем и Гриф подхватил его рассуждения. Уже на кухне, Ник смог чуть выдохнуть, рассказывая почему он оказался тогда в квартире у Сашки и почему тачка взорвалась все-таки перед их носом. Хотя, это чистая случайность, вряд-ли ее можно как-то по-путевому объяснить. В такие моменты надо радоваться, раз судьба для чего-то их еще и бережет. Выскажет свои подозрения, снова признается, что сглупил. Хотя, в душе не жалеет ни капли. Мэлс на все двести процентов заслужил. Только сейчас будет правильным снова взять курс на жалость. Правильно. Какое все-таки мерзкое слово, ведь в жизни нет слова правильно или неправильно, как в математике. А Лешке это словно в сладость, признавать свою правоту. — Вот знаешь, чем ты щас с Саньком схож? Тоже хуй пойми чего нахуевертил и сидишь тут плачешься, — ворчал зашедший Лешка. — Плачешься? Да тут только ты сейчас и истеришь. — Подала голос Саша, — Не, ну нормально. Я хоть раз тебе пожаловалась? Ей подали в очередной раз по кругу то ли сигарету, то ли самокрутку с непойми чем, от которой в глазах чуть плыло, а тело расслабляло. Хотя, это нельзя было назвать алкогольным расслаблением. Все это было как-то по другому, как-то все ярко и расковывающее. Она расплылась на диване. Как же ей было плевать. Плевать на то, что происходило рядом, плевать на саму себя и собственные проблемы, которые она несла за собой. Полная квартира мужиков, на явных авторитетных ролях. Это ей не те сопли, которые размазывал ей Наумов, который тогда на рынке ее заметил. Нет, это уже действительно было нечто куда серьезнее. Понимала, но поддавалась, хохотала над очередной склизкой и противной шуткой, над которой в здравой трезвости ни за что бы даже глазом не повела. — Не, вы че оборзели тут? — Отбирал самокрутку у Саши Ник, которой и сам чуть позже затянулся, — кто тебе это всунул? — Хрусталев, ты почему такой жадный? — Выгнула бровь Саша, — садись лучше, а то че, как не родной! — Лешка же так и стоял, презренно разглядывая их двоих, — А что ты смотришь? Я на тебя обиделась, ты меня нытиком назвал! — А это че и есть эта самая Сашка? — Заявил тот же Ваня, который сам себе представился. — Представь себе, — начал где-то позади Лешка, — ты аккуратнее, а то она девица психованная. Ромке нос сломала, Грифу чуть яйца не отстрелила. — Я психованная? — Снова заворчала Саша, — да я что сделаю, если в культурной столице вы все такие бескультурные! Нику это не нравилось. Не нравилось то, что Саше косяк дали на непонятно каких основаниях. Не нравилось и развитие этой ситуации с постоянными покушениями. Будто бы запугать пытаются. С его мнением, в целом, окажется согласно большинство. Ему вообще сейчас все не нравилось. Усталость все-таки одолевала, но спать не хотелось только лишь на нервной почве. И то, что он упустил выход из крестов Ваньки Калистратова. Как он мог упустить вообще это? Саша рядом молчала, но разговорчивость, которая уже начала одолевать ее, обещала скоро вернуться и возможно она была только лишь из-за повисшего в зале молчания. Лешка снова позвал его на кухню, в чем-то агрессивно разбираясь. Только этот уход еще больше вгонял ее в прострацию из какого-то картонного страха и ненависти. — А может это ты? — Выгнул бровь Калистратов. Саша сморщила брови. Провоцирует. Она это поняла совсем легко. Потому что это было даже как-то показушно, что аж захотелось плеваться. — Калистрат, ну че ты начал-то а? — Протянул Гриф, стоящий около окна. — Нет, а что? Взялась нежданно негаданно откуда не возьмись, — Калистрат продолжал эту песню, — мне помнится, как ты явилась, так и началось у нас у всех как-то резко через одно место. — Он предал косяк дальше. — Мне твое предположение очень нравится, — закивала Саша, — на какой только хрен скажи, а так я согласна да. — Так а ясно зачем. — Голос у него был уверенный, словно он говорил сейчас не предположения, — ты же с Москвы, а поэтому все и ясно. И Мэлса не зря грохнули. Тоже из-за тебя получается. — Так давай точнее, раз ты все понял, а то я ваще твоего базара не выкупаю. — Она заползла рукой за олимпийку нащупывая Стечкин. Вот так всегда, видимо и вправду ружье при его нахождении всегда стреляет. — Шлюха ты Московская, а теперь и Питерская. А ты думаешь че, кто-то ведь хахаля твоего московского, Мэлса, грохнул ведь кто-то… — Он мне не хахаль, ясно тебе? — Прервала его Саша, вскакивая с пистолетом в руках, — А че замолчал? Страшно? Так договаривай, а то я выстрелю. Че думаешь не выстрелю? — В зале повисла тишина. — Знал бы ты, сука эдакая, че он со мной сделал, я бы на тебя посмотрела. — Так че сделал-то, скажи? Или че, есть кому прикрыть тебя в Москве-то? — Тот все наглел и наглел, — Че в Питер-то ломанулась, подставная выходит, сама призналась? Родню кидануть решила и всех нас, да? — Ссучилась я по-твоему? — Она была в шаге от того, чтобы нажать на спусковой крючок, — Ты знаешь, я на своем опыте убедилась, что особо любопытных в нашей стране убивают, едва они в сторону шагнули. Как думаешь, меня много кто остановит, чтоб и тебя кокнуть? Ладно, скажу я тебе, что уж скрывать. Изнасиловал он меня, понимаешь? Вот, как блядь последнюю, а я не спала ни с кем до этого момента, — Саша прижала дуло ко лбу, — а потом прикинь, замуж меня за него выдать все решили, круто, да? — Желваки ходили по лицу, — а че бы ты делал, а, умник? Я вот думаю, надо мне реально выстрелить все-таки хоть раз, чтобы раз и навсегда поняли, тварь ли я дрожащая или право имею. — Так а че приехала все-таки? — Чтоб ты спросил, умник ты сраный, — она упирала дуло отчего-то еще сильнее. — Я тебе че сказал? — Саша успела вздрогнуть. — Чтоб ты за базаром за своим следил, а ты че решил? Крутой? Умный? А я тебе, напомню, что за тобой точно такие же грехи имеются, вспоминаешь? Мы ж тебя еле спрятать успели тогда от Москвичей, сам перед ними показался! — А она хоть знает, что это ты тогда Мэлса и решил укокошить? Саша чуть Стечкин не выронила. Попятилась назад, присаживаясь на диван. Какого нахрен черта происходит вообще? Какую причастность вообще имел Хрусталев к смерти Мэлса. Хотя, она ведь сама, как дура самая настоящая выговорила тогда все. Она сама во всем призналась. Выговорила, почему тогда приехала в Петербург. Об этом ведь знали только три человека, одного уже на свете нет, матери черта с два это не нужно, хотя… Она ведь с отцом тогда ждала ее. В целом и сказать ведь могла. Но тогда не было бы конкретных предъяв от Калистратова к Нику. То-есть, получается, что это Хрусталев Устинова по-сути и убил? Но как? Зачем? Саша осторожно присела на диван, застревая в своих мыслях. Нет, этого не могло случится. Не могло случится, как минимум потому, что ему это было не нужно. Но вот он, буквально сам признается в этом. — Ты хоть раз думать будешь думать, че ты мелишь, а? Зашедший Лешка был отчасти в похожем шоке, как и Саша. Его и самого удивляло то, как посодействовал убийству Мэлса Хрусталев. Причем, удивлял не только факт причастности, а то, что замочили по факту его свои же москвичи. Убедил, выходит. Саша и вправду была убитой, Никита тогда не преувеличивал, когда говорил о ней. Глаза у нее бегали по полу так странно, как бегают наверное только у людей в каком-то странном трансе. Наверное, тяжело понимать, что по сути за один июнь это был второй, кого убили из-за нее. Но Сашу убивало другое — таких конкретных действий по отношению к ней не делал никто. За нее вообще никогда толком никто и не заступался. А тут такое. Слова выбивались и пропадали, оставляя только кашу в голове. — Пусть понимает, что за выступления ее тут будет. — Не тебе это решать, понял? — Лешка кипятился. Он был собственником. Он был откровенным собственником, что даже выражалось скорее в фразе — «Я тебя не дам в обиду, я тебя обижу сам». И понимал это сейчас, когда все его соблазняющие факторы удалились. И отлично в какой-то степени, зачем ему отношения вообще? Отец говорил, что тем более в коронованные его не потащит из-за этого. Сделать гениальный ход с уклоном в карьеру, пусть и там, ему казалось самым оптимальным, поэтому обижаться он не видел смысла. Видел смысл лишь в том, что Сашу не все признают. Но это дело времени. Сейчас с ними она нужнее. Уволилась, значит у них будет. И почему-то ее мнение его волновало мало. Хотя, скажет ли она что-то против, после всего отврата в журналистике и разочарования в целом? — Значит так, Ник, едешь на запасную квартиру на Обводном. Пока разбираются что там и как взрывать собирались побудешь там. — Закомандовал вдруг Давыдов, — Сашу с собой забирай, а то совсем сдает. «Ее еще и на второй план сгоняют» — Думалось Саше. — А ты если еще раз выступать начнешь, я тебя лично обратно в Кресты удавлю, — Калистрат молчал, — А теперь все, на свежую голову все надо обсуждать, а не сейчас.***
Еще очередное событие, которое ломало все представление о жизни Саше. Она сидела за заднем сидении, долго вглядываясь в сумрак. Ник молчал. Она не должна была это узнать. Нет, конечно, она рано или поздно узнала бы и реакция ее могла удивить, как и то, что она скрывала. Не много ли на нее для двадцати лет? Много. Саша не выдерживала, Саше хотелось снова разрыдаться, как маленькой девочке, только это не спасет от всего, что с ней происходит. Ее вообще теперь треплет так, что собраться невозможно. Все ведь началось в Москве, весь тот бандитизм начал липнуть. Все началось, когда ближе к школьному выпускному она стала ближе общаться с компанией другого своего одноклассника Пашки. Хорошо общались на самом деле, в дела свои они ее не втягивали. Да и сложно тогда это было делами назвать. Дела — это вон у Ника с Лешкой, наркотики в город поставлять, да заводы приватизировать. А там был откровенный детский лепет, который Саша и сама никак не воспринимала. Ну рэкет, да, зато джинсы бананы было легко достать. Тогда вообще все веселым казалось. Писать статейки про Даниловский рынок, который так же удивительно был близко к ее дому, как и Апрашка в Петербурге. А вечерами устраивать посиделки с дефицитными печениями. Первые кассеты с западной музыкой, джинсы варенки, достатые из-под полы и купленные на выделенные на день рождения деньги. Раньше было хорошо. Это раньше заканчивалось примерно двумя неделями назад. Она-то думала, все это дерьмо началось с анонимки, а выходит нет. Настоящая чернота начиналась сейчас, когда давили с тем, что сделал с ней Мэлс, а подливая тем, что анонимщик на ее голову свалился, а потом уже и Женю убили. Из-за нее, кстати. Интересно, расскажи она тогда Васильеву, его бы компания заступилась за нее? Саша не знала, но понимала, что их молчаливая договоренность максимум бы стала чуть более молчаливой. Хотя, она ведь сказала ему. А он не сделал ничего, хотя дружили крепко. Саша обиделась тогда и в Москву больше не приезжала. Да и не планировала теперь вообще приезжать. Еще и тут в смерти обвинят. И даже не просиженные часы в Бутырке ей жалко. Убивало даже не это, а то, что вступился за нее в первый раз в жизни не друзья, не те, с кем она вроде, как встречалась и даже не Лешка, который вроде как родней ей был. А Ник. Совершенно чужой Ник, который и себе проблем этим нагреб не маленьких. Как это было странно. От всех этих мыслей гудела голова. Вроде и не в первый раз курит, а куда хуже все ощущается. В первый раз было тоже в Москве. Москва. Чертова Москва! Саша теперь ненавидела ее куда сильнее, чем раньше. И во всем винила только ее. А кто еще виноват. Ей было просто необходимо кого-то винить, потому что винить только лишь одну себя уже невозможно. А кто тогда еще виноват? Но Саша прекрасно понимает, что конкретной вины за Москвой нет. Просто еще один противный период в жизни. Тогда выходит, вся жизнь противная? Выходит, что вся, но будет ли она всегда такой жизнью? С ней оставалось какое-то плотное ощущение того, что сейчас она пожалуй на полном дне. Без работы, скачет тут на правах липовых. Может она и вправду шлюха? Квартира на Обводном была до жути светлой, но это видимо было только лишь за счет того, что окно удивительно выходили на сам Обводный канал. Крашенные двери с огромными стеклами, пусть и были завешаны тканью, похожей на наволочки, но свет из окна пропускали вполне отлично. Запаха затхлости не было, был скорее холодный воздух, который был из-за сквозняка. Откуда он мог быть, Саша не понимала, ведь квартира была на одну сторону. Хотя, пора было привыкнуть к сквознякам в Петербурге. Она прошлась, огляделась, но так и не заговорила, Ник тем более, хотя ему очень даже хотелось. Хотелось хоть как-то оправдаться. Но вместо этого, караулит ее на кухне, где она пьет уже кажется второй стакан воды. Сушняк одолел похоже. — Саш, я хотел… — Давай поговорим утром, — Вытирая губы от воды, говорила Саша. — Нет, но… — Утром. — Закончила Саша обходя его. Она не хотела ничего слушать. Она устала. И наверное так будет правильнее говорить на свежую голову. Но Ник будет в одолевшей тревожности до самого утра. Саша же будет лежать, завернувшись в покрывало от дивана. Она целенаправленно уступила спальню, чтобы уже никак не контактировать. Так и сама почти не спала, упираясь взглядом в ковер на стене, как в детстве, разглядывая узоры, строя свой неведомый город на нем. В голове плясали воспоминания об Ольховском. Так, наверное, было нельзя. Нельзя каждый раз вспоминать его при любом удобном случае. Но отпустить все это было тяжело. Хотя, она наверное отпустила. Хотелось другого — чтобы этот год исчез из ее воспоминаний. Но он останется. Все останется в памяти и будет давить удобным способом всегда. И ведь тогда получалось, что Женя — был первой любовью? Эта мысль ее добила еще сильнее, но задавливала в сон, своими миражами на тему, что было бы, если бы было все хорошо. Саша проснется от собственного чиха. Это все треклятый ковер пылесборник, разбудит ее, а заснуть обратно не получится, как бы она не ерзала. Наконец поднявшись, будет долго упираться взглядом в дверь, за которой был какой-то странный шум. Она выскочит, выглядывая из-за двери. В коридоре никого не окажется, лишь сквозняк по ногам будет противно и прохладно гулять. Страшно вдруг стало. Приоткрытая входная дверь и тихий говор в парадной. В горле ком. Перед глазами лишь эти чертовы кадры того, что было две недели назад. Нет, в этот раз она сама точно сдвинется, если произойдет что-то такое снова. Сглотнет ком, выглянет из-за угла. Тяжело выдохнет и прижимаясь спиной к стене, сползет на пол, обхватив колени. — Саш, ты че? — Заглянет в квартиру Ник. — Все нормально, — выдохнет она, словно убеждала в этом саму себя, — все нормально. Когда Хрусталев закончит разговор, ей все-таки придется идти на кухню, которая после ночи выглядела чуть более обжитой. Окно было открыто, а в нем были видны монотонные капельки дождя, которые утопали в мутной серой воде канала. Саша снова глянет на Ника, который словно из принципа стоял к ней спиной, а когда поворачивался, то и дело прятал взгляд, словно чувствует себя не так уж и умеренно, пока перекладывал что-то из пакетов. — Ты хотел поговорить вчера, — уже в упор спросит Саша, подтягивая пачку сигарет к себе. — Да, — чуть неуверенно произнесет он, — по поводу Мэлса, раз уж тебе сказали. В целом, Саша даже обрадовалась, что он сам решил все прояснить и не потребовалось из него выуживать ниточку за ниточкой. — Если это было из-за меня, то не стоило, — Саша затянулась сигаретой. — Не тебе решать, что стоило, а что нет, — ложка упала со стуком в стакан, а Саша чуть вздрогнула, — продолжай. — Это ты его убил? — Сашин голос звучал чуть испуганно. — Нет, — он так и продолжит стоять к ней спиной, — за мной просто было последнее слово. Как бы тебе сказать… Его свои же убили, а советоваться планировали с нами. Ну я поторопился, никому ничего не сказал и сделал все по-своему. — Он вдруг обернулся с чашкой кофе и присел напротив, — Я же не жалею, знаешь, совершенно не жалею, — Сашу удивляло то, что он так и не разу не глянул на нее, — Он заслужил. Пусть они теперь все понимают, что будет если хоть пальцем тебя тронут… — Что? — Саша нахмурилась. — Что? — Ладно, проехали, — закончила Саша, — Мы тут надолго? — На счет тебя не знаю, но я точно. Ник упорно делал вид, что все под контролем. Так упорно, что скорее начинал переставать в это верить. Сашу следовало вернуть вечером в больницу. Только сейчас это было под большим вопросом. Вторым было то, как Саша упиралась возвращаться к себе. В целом, это можно было понять. Но все-таки с некоторыми проблемами. Ей было страшно. В первую очередь из-за того, что убили Женю, а затем и страх, что с кем-то из ее близких произойдет тоже самое. Куда бежать и что делать она совершенно не понимала. В квартиру к себе тоже возвращаться не хотелось. Для того, чтобы не возвращаться, у нее находилось масса аргументов. — Почему каждый раз, когда я возвращаюсь в свою квартиру, происходит что-то неадекватное? — Повернулась лицом к нему Саша. — Ты тут вечно жить хочешь? — Исподлобья глядел на нее Хрусталев. — Уж лучше здесь, — она поднялась, — новая квартира, новая работа, новая квартира — чем плохо? Только как можно начать новую жизнь с долгами в старой, Саша не понимала и этот долг тянулся за ней. Может быть можно как-то все сделать по-другому? Нет, нельзя. За нее же кто-то отомстил, а потому и она за Женю сможет. Чем она слабее? Она заставляла себя быть гораздо сильнее, заставляла, а потому все перебирала в памяти, куда дела ту визитку. Перебирала, перебирала и поняла, что та осталась в олимпийке, которую впоследствии и украли в приемнике. Черт. Саша расшибиться в лепешку была готова, чтобы хоть как-то найти, но отчетливо ощущала, что словно весь мир выстраивался против того, чтобы она возвращалась в журналистику. И что теперь? Саша не соображала. Вчера перерыла всю квартиру, так и не нашла этой записки, но ведь она и не приходила с ней домой. Она видела в последний раз эту записульку, как раз таки в олимпийке, которую украли. Прожить еще пару дней в таком страхе в квартире на Обводном, будет словно песней последней встречи. Вспоминались все те дурацкие истории, которые она слушала в детстве от бабушки и ее подружек, когда те в очередной раз прогуливаясь, брали ее с собой. Мол, что и место это нехорошее, и что утопленников тут масса, а тонут они каждые десять лет. Саша и сама была в шаге, чтобы присоединиться. Выглянет бывало на балкон, который лишь боком выходит на канал и долго на него глядит. Что-то магическое все-таки в нем было. Например то, что на какие-то несчастные мгновения она забывалась, разглядывая его. Жизнь входила в самобытную повседневность, которую Саша выучила даже как-то чересчур быстро. Радовало то, что в больницу ее не вернули, хотя распорядок в виде постоянного общего завтрака и таблеток был отвратен Саше даже больше, чем больница, хоть и ценила эту странную заботу. Ник с ней не говорил. Он снова молчал, как-то странно обходя ее, словно Саша и была той самой невидимой мебелью. Он привозил ей книги, даже как-то не спрашивая угадывал ее вкусы. Обычно по утрам, когда он только-только уезжал, она выходила гулять. Уезжал он около одиннадцати, когда большая часть людей уже уходила на работу, а потому набережная пустела. И снова вглядывалась в серую, как дождливое небо, воду канала. Выходит, он и вправду был каким-то магическим и завораживающим. Как и старые доходные дома, которые повидали не одно поколение литераторов, когда-то на окраине Петербурга. Теперь, это почти центр. Но все-таки не такой шумный, как центр, где жила Саша раньше. Возможно, это было из-за воды, а возможно это просто казалось ей, как тишина, засевшая в ее голове. Ее радовало, что здесь никогда никто и не включал телевизора, никогда не появлялись газеты, а радио лишь слышалось отголоском из соседней квартиры и то, музыкой. Эта информационная блокада явно шла ей на пользу, потому что волноваться, кроме, как о событиях в книгах, ей не приходилось. Хотя, если считать уж совсем поздние приходы Хрусталева, все-таки приходилось. Но не это было основным ее страхом. Страхом стали постоянные выходы в парадную. Уж очень тот любил каждый раз, когда звонил, выходить туда. Однажды, Саша даже не выдержала, сказала выходить на балкон, если он так не хочет, чтобы она слышала, о чем он говорит. И выходил. Как-то уж больно он был сговорчив на все ее выкиды. Даже подозрительно было как-то. Так и наступал конец июля. Саша с трудом поняла, лишь однажды включив телевизор, что наступало уже двадцать пятое число, когда увидела начало олимпийских игр. Ей не верилось, что проходил почти не месяц. Ей не верилось, что она еще живая. Она быстро выключит, нажмет на кнопку прямо на телевизоре и вновь накроет его кружевной тряпицей, как он и стоял ровно до ее прихода этот черно-белый телевизор, что так сильно полосил. Скоро и август наступит. Саша ненавидела лето, а после того, что случилось, еще сильнее будет его ненавидеть. Это какой-то ступор, замкнутый водоем, начинающий превращаться в болото. Она и не заметила, как прошел месяц. Она будет отмечать черточками в тетрадке каждый уход и приход Ника. А когда сосчитает, выронит карандаш из рук и уставится в открытую балконную дверь. Целый месяц в квартире на Обводном, который лишь на время вернул ее в жизнь. И она даже поверит, что живая, в очередной раз вглядываясь в канал. «Обводный канал, Обводный канал. Почему ты так и не забрал меня? Уж слишком я плоха, чтоб утопится в тебе?» — Напишет она однажды в той же тетради. Оказывалось, что вести дневник довольно увлекательное занятие. Это было даже лучше, чем снова беспорядочно взвывать и оголять все свои внутренние раны перед Хрусталевым. Саше было стыдно перед ним, а ему почему-то и тем более. Он боялся ее. А Саша не понимала за что. Боялся, словно Саша была хрустальным сервизом, который обещают доставать только на праздники, хранят в серванте и лишь по-детской шалости могут разбить. Ну или же по-пьяной дури, которую удивительно, но он себе не позволял. В один из дней, когда ее так сильно потянет утром к Обводному, она будет долго гулять по набережной, а вернется ближе к обеду, когда в вязанной кофте станет вдруг жарко. Ей редко бывало жарко, что это саму удивляло. Видимо, и вправду надо было к кардиологу сходить. Прав оказался, Хрусталев, сволочь эдакая. Их одинаковый страх в отношении друг друга скорее удивлял, но шагов, для его раскулачивания никто не делал. Саша поднималась вверх по лестнице, так осторожно держать за перила, словно боялась, что они пропадут из-под ее рук. Пропадал только силует, который мерещился ей каждый божий раз на лестничных клетках около окна. Казалось, что она вбежит, поторопится, плевав на свою проклятую сердечную одышку и увидит его снова. Живого, целого, невредимого, с золотыми кудрями на лице. Она закроет глаза, представит это, греясь под жжеными лучами из окна. Но после резко откроет, сглатывая вдруг подступившие слезы, а про себя будет бормотать лишь — «семнадцатое июня». Она никакущая поднимется наконец к квартире и поймет, что дверь открыта. Ну и черт с ними со всеми. Пускай выскочит очередной бандит, ножик подставит к глотке, а лучше пистолет, и будет грозится убить, если она не скажет в очередной раз что-то очень нужное. И Саша не скажет ничего. Чтобы выстрелили в нее в самое сердце, чтобы она уж точно умерла. Чтобы покинуть это тело. Но все окажется куда милосерднее, едва она услышит скрипку и эту ненавистную Александровскую Арию, которую играла и сама в качестве выпускного экзамена. Сотрет слезы, которых вроде бы и не было, Саша не доверяет уже сама себе. Зайдет, чуть осторожно приоткроет двери в зал, который она уже начинала обживать под себя, но не до конца, все-таки по причине, что жила она не одна, а зал был проходной комнатой. — Арию значит играешь, — скажет она и как чужая присядет на постель на старом скрипучем диване. Ник чуть вздрогнет, перестанет играть, опуская скрипку, а затем развернется. Проглядит чуть-чуть на скрипку, взглянет на Сашу. — Вставай, — он мотнет головой, — сыграй что-нибудь. Саша сморщилась. — Да я вообще ничего не умею, — на что Ник продолжал гнуть свою линию, поднимая Сашу за вскинутую с такой неохотой ладонью, — молодец, руки теплые. — Чего молодец-то? — Вздыхала она, забирая скрипку, — Напомнить на чьи деньги таблетки жру? Он ничего не ответил, наблюдая за Сашиной стойкой. Если на пианино она играла из-за какого-то одолевающего ее чувства ностальгии, то к скрипке она не прикасалась ровно с того момента, как поступила в институт. Не было надобности, да и терпеть она ее не могла. Она же не Хрусталев в самом деле, который с этой скрипкой чуть ли не родился. Хотя, Ник и вправду замечательно играл. Чисто так, как у нее выходило, но навык пропадал, да и не любила Саша эту скрипку. А теперь завораживало. Может потому что Хрусталев играл, а играл он выразительно так, с таким чувством, хоть и лицо у него было монотонным, ни один мускул так и не дрогнул. Саша так не может. Стоит в стойке, пока со спины он чуть правит скрипку и отходит назад. И зачем? Издевается похоже. — Ну не вспомню я ничего, — ныла она, подходя к нотам на подоконнике, — Менуэт Моцарта? Ну это смешно, Ник, я в третьем классе это играла. — В третьем классе играла, а сейчас, что? И вскинет голову так, как наверное дворяне какие-нибудь из богатых семей только и делали. Так и не скажешь, что человек чем-то криминальным занимается. Хотя, вот тебе и время перемен. На слабо он ее что-ли взять решил? А вот это уже добавило ей азарта. Чуть поджала губы и все-таки решилась. Фальшивила, знала, что фальшивила, но удивлялась собственному разуму, что помнила ноты и даже помнила скрипичный гриф. И снова на секунду вспомнится детство, такое теплое, такое же странное. Она помнила третий класс. Такое же лето лето. Тогда отец вышел только-только. Кажется, это был так же июль, и она с таким же усердием показывала, чему ее там в Москве научили. Только его это не впечатляло, как и мать. Кого это вообще могло кроме бабушки впечатлять — Саша до сих пор не понимала. Но приоткрыв глаза, чуть щурясь на солнце, она почувствовала на себе взгляд. Точнее, она и так понимала, что на нее будут смотреть, только как-то странно и даже не на нее саму, а на ее руки и на шрам, который стал уже затягиваться. — А говорила плохо, — Она передаст ему скрипку. — Я на фортепиано больше любила, — Ник положит скрипку на подоконник, — Странная причина, наверно, ты засмеешь, но мать совершенно была не рада моим успехам, а потому скрипку я и ненавидела. — Она подожмет губы. — Хотя, мне кажется причина в другом, — Начнет снова она. — Согласись, что пугать разрядом, — Ник сходу понял, про что она, — куда эффектнее, чем скрипкой. — Почему тебе только пришлось пугать разрядом? — Я тебя умоляю. Можно подумать, ты от хулиганов бы скрипкой оборонялся? — А потом засмеется, присев за стол, что стоял слева от окна. — Ты чего ржешь? — А я ведь скрипку разбила! — Начнет Саша, — Я ее об Пашкину башку разбила! Представь себе! — А потом утихнет. — Это одноклассник мой был, без понятия, что там с ним после этого. Тишина повиснет, но Сашин язык уже был подвешен. Вдруг помрачнеет, станет снова серьезной и хмурой. Ник уже успеет пожалеть, что спросил об этом. Лучше б дальше хохотала, честное слово. — У тебя никогда не было ощущения, что ты пытаешься выбраться, ты пихаешь в себя то, что по-идее, должно воспитать лучшие качества, но что-то пихает тебя обратно, давит в это месиво, чертово?.. — Она отвернется, — Меня мать растила, пихала меня и в музыкалку, и учится заставляла, а я так и осталась бандитской дочкой. Ник присядет бедром на стол, достанет пачку сигарет, вытащит одну штуку зубами и бросит на стол. Знал прекрасно. Почему-то он четко уловил ее состояние сейчас и понял как-то чересчур легко. Саша и сама возьмет сигарету, разглядывая вдруг задумавшегося Хрусталева. Выставит между ними фарфоровую вазочку, куда он почти сразу, как она поставит, сбросит пепел сигареты и уставится в окно, пока Саша так и будет глядеть на него, поставив кулак под щеку. — Я понимаю. Ты думаешь мы не хотели вылезти с Лешкой из этого дерьма? — Она потрясла сигаретой над вазочкой, — Хотели, только, что в итоге? Меня из института выгнали, Лешка в Афганистане оказался. — Ник сглотнет вдруг засевший ком в горле. — Мы фарцевали, валюта на руках была. Было это наверное перед самым выпуском Лешкиным. Мы тогда решили, все мол, наигрались в крутых, сворачиваться надо. Взрослые люди, все-таки… — Хрусталев замолчит на пол минуты, — Не вышло нихрена. Приписали все, что можно, в Крестах месяц проторчали. Нас свои же сдали. — Он снова тряхнет сигаретой, — Папка тогда какие мог связи напряг. В итоге Лешку в Афганистан, а меня из института вон. — А почему? — Ты на скрипке со скольки лет играешь? Ничего не осталось на память? — Ну лет с шести, наверное… — Саша задумалась, — Я поняла! — Восторженно воскликнула она, — Типа профессиональной травмы, одно плечо выше другого! — Верно, — Чуть улыбнется он, — Ну вот мне и написали в карточку все, что можно: от сколиоза до плоскостопия. И на том спасибо… Действительно, спасибо. Лешка в итоге на всю жизнь с этим афганским синдромом, как психиатр заявил. Хрусталев без шансов на реабилитацию выпнут из института культуры. Нужна ли вот такая жизнь? В какой-то степени, Хрусталеву было стыдно за свое чистоплюйство, ведь у него и вправду дела обстояли на тот момент лучше, чем у Штиглица. Но, за эти бабки, которые они сейчас гребут, он заплатил, по-сути, как и Лешка, своими мечтами, положением в семье. Нет, Давыдов наоборот поднялся в глазах у Нагана, который тогда тоже полепетал в целом, чтоб в Крестах сидели «по-мягче». Сказали кто и откуда, что тогда их и не трогали местные. Вышли они тогда другими людьми. Но когда Лешка вернулся, Хрусталев его не признал. Приехал на пару с Ванькой Калистратовым, с которым они тогда и сколотили бригаду первую, которая и не имела подобия на то, что было в первый раз. Он, как и Штиглиц, находился в странной прострации те два года. По-сути, оставался у него тогда только один этот стрелковый клуб, где он и высиживал часы от скуки, чтобы не мелькать перед родителями лишний раз. Только, как Лешка так и не смог никого убить. На Апрашке тоже связи имелись даже тогда, когда по сути-то ловить уже было и нечего. Поэтому он и приткнулся туда. Но после Крестов, что примечательно, появился явный авторитет, среди мелочи и молоденьких парней, которые так и лезли в новомодный рэкет и крышевание торгашей китайским ширпотребом. Перед Лешкой за это он чувствовал вину. Тогда, уже и перестройка входила в свой азарт. Свобода слова, подписка на журналы. Красота. С прошлой жизнью связывала только скрипка, которая оставалась странным наркотиком. В порывы гнева он мог и часами так играть, забываясь от реальности. Так и появлялись синяки на шее слева. Никто и не соображал от чего. Думали, девка озорная попалась. А не девка. Первой, кто за многие годы догадался от чего это стала Саша. Но сейчас не о Саше. О Саше и так слишком чего накрутилось. Да, деньги лопатой, да! Да! Только в семье музыкантов он стал самым настоящим изгоем, тем самым уродом из поговорки. Лешке же после этого место нашлось. Наган его пуще прежнего залюбовался. А Хрусталев так и оказался неприкаянным, вечно таскающимся за Лешкой, думая в целом тоже за него. Ну и черт с ним с ролью. Его чистоплюйство не позволило бы заниматься тем, чем занимался Лешка и от чего он так отчаянно утащить пытался. И у него получилось. Он гордился этим, пусть и чувствовал вину, за то, что в Афганистан он попал, а сам Никита нет. В семье он никто, пусть и в том обществе, где он сейчас его более чем легко принимали. И Наган его в целом уважал. Но только за то, что Лешкой ведет. Он серый кардинал. Это он должен быть на ведущих ролях, но он ведет Лешкой. Ему этого не надо. Хрусталеву хватает того, за кого его считают в семье. За бандита. А кто он еще? Диплома-то, как у любого нормального советского человека у него нет. Развалились представления о нормальном человеке вместе с союзом. Это о его короновании говорили воры, о его, а не о Лешкином. Это Ник снова недоговорил и недособрал, чтобы не короновали. Хрусталев хотел уходить в более глобальный бизнес, когда Штиглица и тянуло в эту криминальную романтику. Финансист. В школе, как-то один отцовский друг на день рождения подарил ему эту книженцию, а он замечтался почти сразу. Замечтался о больших капиталах, но все-таки поступил не на того, куда хотел где-то в душе. Замечтался со скрипкой. Воры всегда загадками говорили, а Хрусталев, чтоб убежать от ответа, сказал, что последнее слово будет на Наганом. Он и не знал, выживет он тогда или нет. Зато, Ник знал, что Наган будет против коронования Лешки, а поэтому он и выкрутил все так, чтобы Наган сказал нет, следовательно короновать его не будут. Лешка замечтался в тот момент, плюсом при нем журналисты были. Удрал с ними, а Хрусталев еще около получаса выслушивал о том, что теряет. Мама ему говорила всегда: «Что твое, то никогда от тебя не денется и не потеряется!». Но этого он не хотел. Деньги — это деньги. Деньги он любит. А еще он любит умных и разбирающихся людей в своем деле. А потому через журналистов тогда выкручивались замечательные дела. Он вертел ими, как хотел, а поэтому и брал теперь ответственность за то, что с ними случилось тоже на себя. Только Штиглицу не сказал. Ему не обязательно знать о всех деталях. Ник хотел играть по-крупному, а играть по-крупному — это брать на себя и крупную ответственность. Иначе бы не скакал столько за Сашей. Вина, как и с Лешкой? Нет, скорее заинтересованность, хоть и осуждает себя за то, что вляпался в это, ведь Лешка решил, что он собирается ее трахать. Нет, на таких, как Саша не трахают, как секретуток на обед. Он не мог объяснить. Просто хотел помогать, а поэтому и помогал. Потому что ответственность кончилась о том этапе, когда он решил Мэлса убить. Тогда что с ним? Разбираться не хочет. Потому что мозгоедство обычно отнимает много сил. А еще он обещал сходить в баню с Лешкой и парнями. Потому что кроме Калистрата и Ростик еще освободился. Отмечать вроде как положено. А ну еще можно сказать машину новую обмывать. Странные конечно дела, но Ник никак улизнуть не мог. Поэтому все было даже как-то ожидаемо. Новую машину правда еще не пригнали, он гонял на старой отцовской Волге, которую ему опять же помогли выбить в свое время друзья из министерства. Нужно обязательно иметь друзей в министерстве — это он уяснил еще в пятнадцать лет, когда тот еще только купил эту Волгу. После немецкого премеума Волга раздражала, но отдавала каким-то теплом. Об разговоре, который зашел еще днем и навел на эти мысли, он будет думать до сих пор. А ведь дольше всего они были вместе с Лешкой, сколько прошли, а Никита все равно не договаривает. — Нет, че она у тебя делает второй месяц, ты мне скажи? — Пьяный Лешка — это почти удвоенная версия его трезвого худшего вида черт характера. — А че я ее выгнать должен? Сказать, вон у тебя трешка стоит, иди живи, а то чет глаза измозолила? — А так и скажи, че ломаешь-то? Ростик всегда был смешным. Ник даже понять не мог, где его умудрился подобрать Лешка и притащить вслед за Калистратом. Одна только фраза — служили вместе. Весь батальон что-ли собрать решил? Хрусталев так думал с 88-го, когда эта компания только начинала собираться. Гриф же подтянулся с его стороны, послушно исполняя роль исполнителя. Раз ему так нравилось, Ник и не сопротивлялся, хотя мысли о том, что постоянная беготня за ним, как собачка, все-таки раздражала — Никита, ты у меня со своими манерами злоебучими во где сидишь, — Трещал пьяный Лешка, с девчонкой на коленках. — Нет, ты мне скажи, ты че решил, я тебе дам Сашка трахать просто так? Ты поматросишь и бросишь, я тебя знаю! Ник только вздыхал. — Мы с тобой это уже обсуждали, — отопьет пива из кружки и вздохнет снова, — вот иди сам и спрашивай, че она там живет и съезжать не собирается. Вот мне думаешь жалко? Да не жалко, пусть живет сколько влезет. — Вот значит ты из нее решил домохозяйку устроить, домработницу типа? — Лех, она готовить не умеет, ты че придумываешь. Вообще радовало то, что на пару с ним не выносит мозги и Калистрат, но судя по всему, вспомнить нужно солнышко, как появится лучик и заявит о том, что на самом все проблемы, как выражается Калистрат «бабы». Лешку это взбесит еще больше. Да, стоило признаться, это и самого Хрусталева взбесит. — Тебе напомнить, что это из-за тебя мы в сраке этой уже пол года варились? И причем тут бабы выходит? — Припоминал ему все проколы Хрусталев. Он сегодня вообще был не в духе, стоило признаться. — Да, ну че вы начали? — Бери Светку и свали в туман, христом богом прошу! — Ворчал Лешка. — Вот ты думаешь я не съезжу и не проверю, да? А я проверю! К гинекологу свожу! А то вдруг врет! — Своди! Узнаешь, что у сеструхи твоей выкидыш так же с месяц назад был! — А почему это ты знаешь а я нет? — Спихнул он с себя наконец эту девчонку. — Да потому что ты второй месяц не просыхаешь, как алкаш Генрих из твоей худошки! — Срывался Хрусталев, — Было бы тебе не насрать, сам бы хоть приехал! А че ты делал? Нет, ну ты скажи? Ты хоть в курсах был, что она спала с этим журналюгой? Давыдов озадачился. Мало того, что вспомнили его учителя по живописи, который каждый урок, даже когда на дворе был сухой закон, находился слегка подшафе, так еще и сравнили с ним. Да, просрал он по полной программе такой период из жизни сеструхи, но права-то на нее имеет, сестра ведь. Хотя, какие права, можно подумать Хрусталев со своим желанием суваться везде и всегда имеет. Не имеет, вот и бесился. Вскочил, упираясь ладонями в стол. — А я и проверю, ясно тебе! — Ты хоть бы трезвый уж тогда шел? — А я вот прям сейчас и пойду! — Психовал он, — Меня вон, Гриф довезет, он у нас как стекло. — Да кто ж тебя гонит, Штиглиц? — Залепетал Ростик. Нет, все-таки стелит мягко, Хрусталев это не мог не признать этого, — Вон иди, забирай Ульяшу, отдыхай, — Хлопал по плечам он. — Так а че я-то? — Гнул свою линию Давыдов, — Вон, пусть Хрусталев и трахает, посмотрим, что он там и с кем. — Да пошел ты, на слабо он меня взять решил. — Поднялся он и пошел в сторону Ульяшки. Давыдовы его точно до белого каленья доведут.