***
Мороз стоял тогда жуткий. Солнца в декабре, как известно, всегда мало. Дело это было почти перед самым новым годом, в конце двадцатых чисел. Новый тысяча девятьсот семьдесят восьмой. Он встречал жутким морозом, Саша как сейчас его помнила. Помнила, как руки постоянно мерзли, но это лишь из-за собственной детской забывчивости. Но в голове именно это воспоминание стояло колом. Первое существенное воспоминание, которое сломало Сашу. Разломило и заставило привыкать жить так. Снег в тот день шел хлопьями. Красивая картина, которая под вечер кончилась колючей метелью. Первое предательство. И сделал это, казалось бы, самый родной человек, который кормил ее обещаниями о совместном праздновании нового года, о том, что подарят ей обязательно новые краски. Краски ей так и не подарили. А мама уехала в Москву без нее. — Мама! — Кричит Саша, выбегая из парадной в одних противных колготках в рубчик, да в платье в клеточку. Как же Саша их терпеть не могла. — Мама! Ну почему? — Хватается она за пальто. А она молчит. Молчит и даже не двинется с места, когда Саша будет обнимать ее. И не обнимет. Она вообще даже слова не скажет. Лишь фыркнет ее отцу, чтобы забрал ее. Тот подхватит ее подмышки, утаскивая к подъезду. А Саша совсем не поймет почему мама так делает. Она же старается, она же делает все, чтобы она радовалась за нее. Саша старается, что есть мочи. Только все бестолку. Мама не обрадуется. Мама не скажет, что Саша молодец. А в итоге Саша будет просить маму остаться, ну или же взять с собой. Только она не нужна маме. Совсем не нужна. Так прямо и поймет в этот момент. Мать потом скажет ей в будущем, что это ее отец надоумил. А нет. Тот вообще слово против ее матери сказать не мог, вот такая в нем странная слабость была. — Она меня не любит, да? — Ну почему не любит? — Будет отвечать он, — Любит. Как она тебя любить не будет? Ты же ее дочка. — Но ведь не любит, — шмыгнет носом она. — И тебя не любит. Она сама так сказала. — Меня она не любит, потому что мы развелись, а тебя любить она все равно будет. — А почему тогда не забрала меня с собой? Она ведь обещала! Обещала! Саша будет сидеть на подоконнике, глядя в темное окно, прижавшись щекой к коленкам. Наган рад бы что-нибудь сказать. Саша знает это. Потому что в то время, когда она звала его «папа», жить было так же противно, но хотя бы с переменами. Татьяна скажет ему в телеграмме, чтобы Саше звонить не давали, что она в праве устраивать свою жизнь и без нее. Это будет слишком странно и противно даже для Александра. Возникала ли у нее хоть капля стыда, что ребенок за ней бежал в мороз за ней, а она даже не взглянула на нее? В глубине души. И то, когда Саша вырастет. Взрослой Саше это совсем не ясно будет. Как неясно будет и то, что мать вечно говорит о том, что пора ей и самой рожать. Но зачем рожать ребенка, которого ты возможно будешь ненавидить, а он даже не поймет? Ребенок ведь не виноват будет в том, что родители решили развестись, а каждый из родителей будет иметь свои ориентиры на жизнь, в планы которых она не входила. — Мало ли, что она тебе обещала. — Заговорит он. — Поменялись планы, так бывает. Бывает. Он сам-то в это бывало не верил, а Сашу верить заставлял. А она и не поверит. Знал, что Сашу трудно обмануть, уж таким ребенком она была. Слишком взрослым, он бы сказал. У его знакомых отродясь таких детей не было и не могло быть. Потому что Саша она была всегда такой. Златоверхов говорил, что она такой ребенок, глаза у нее слишком взрослые. У взрослых таких глаз нет, как у нее. А они все ее обижают. Заявит это он прямо перед ней, когда в новогодние праздники она будет сидеть и позировать для своего собственного портрета. Вот так и будет по жизни позволять ей все выходки, где-то в глубине души, уверяя себя, что кто-кто, а Саша знает, что делает. Лешка не знает. Лешка даже сейчас смутно видит свои цели в двадцать-то семь лет, а Саша в восемь их видела. Жаль не оценили. Да и он сам не оценил, когда было нужно, недолюбил. Мол, девочек мать должна лелеять. А кто виноват, что у нее так с матерью? Сам он находил это несколько недостойным. А может зря он ее тоже Сашей назвал? Может не надо было ее обрекать так. Только это было Танькино желание, даже не его. А ребенок в итоге страдает. Страдает и может всю жизнь страдать будет. У него не было матери, не было. Она жила каким-то теплым воспоминанием, которое могло тешить тем, что, мол, будь она жива то все бы было по другому. А Саша как? Да никак. Закаляет характер. В жизни пригодится, хоть где-то в глубине Сашу он жалел. Потому что даже при том, что все детство она провела с бабушкой и дедом, вряд-ли это могло заменить родителей. Все равно не могло. Себя он оправдывал. Конечно, кто бы себя не оправдал? Все виноваты, но только не ты. Так всегда. Проще ведь обвинить кого-то другого, но не себя. «Сирота при живых родителях» — однажды крикнет она в одном из многочисленных скандалов. И будет права. Саша вообще удивительно всегда права, ему обычно даже добавить нечего, пусть и все-таки допускает юное безрассудство. — Значит ты тоже врешь. — Заявит Саша, по дивному выворачивая голову, да так, что косички свалятся с плеч и будут болтаться перед лицом. — Почему? — Бабушка говорила, что покрывательство — тоже преступление. — Он аж подавится. — А ты сама выводы делай, а не слушай всех подряд. — Поднимется отец. — Какие тебе там мать конфеты покупает? — Ромашку, — Буркнет Саша в коленки.***
Голова гудела до ужаса. Тело болело полностью и все, словно боль эта была общая, ничем неделимая, если конечно так было можно сказать. Хотя свое состояние за последние недели две иначе описать, кроме как было нельзя. Все оно списалось в одну кучу, в один день, который был из одного и того же действия. А точнее наркоты. Лешка после приезда оставил ее с собой. Саша уже не и не могла чувствовать себя, как полноценную личность. Тот мираж, глюк, фантазия, Саша не знала, как это назвать, разбил ее, убил окончательно. Смысла своего существования уже не виделось совсем. Нытье. Сплошное нытье. В какой-то степени это было весело. Только эту дырку внутри не заткнуть никакими таблетками и прочими развлечениями. Глаза чувствовались какими-то чересчур горячими. В горле чересчур сухо. Все чувства именно в отрицательном были после «этого» чересчур. Обострялись и долбили по нервным окончаниям Саша никто не держала такое количество денег, которое ей Лешка швырнул на следующее утро после поездки в Выборг. Закурила тогда сигаретку, пытаясь сосредоточится. Только глаза все равно были в кучу. Ни черта она не смогла сосчитать. Стоило признать одно — ей неистово плохо во всех смыслах. Она ведь никогда не хотела быть такой. Никогда. А стала в итоге. Нет. Нет в ней никакой силы, про которую толкал ей Женя во сне. Женя во сне и Женя на яву — это словно два разных человека. Совершенно разных. И кому верить? Саша не знала. Никому она сейчас не верила. Ни Нику, ни Лешке, ни даже этому выдуманному Жене. Был ли он настоящим Женей? Кем он вообще был? Видимо никем, раз послал ее так, размазал все ее чувство по тому кафельному полу в туалете. tab>Только не деньги ей были нужны. Она хотела быть нужной. Ощущать свою полезность, знать, что она просто нужна. Только никому она не нужна. Мать и та бросила. Это была обида, самая настоящая обида. Но Саша даже и не пыталась простить. Потому что знает, что всем, кому она была нужна, хотя бы в самом противном смысле, становилось хуже. Мама бросила, отец по тюрьмам всю ее жизнь прошлялся. Но им она не была нужна. Жене нужна была, да толку? Умер. Мэлс и тот окочурился! Хоть и заслужил. Но ей разве решать, кто заслужил, а кто нет? Это не ее обязанность всех судить и осуждать. Только вина, за такое количество смертей явно будет на ней. Хотя, черт его знает. Зачем Хрусталев вообще решил Мэлса убрать? Из благородства, мол смотрите, какой я крутой? Бред, Саша не верила ни в какое благородство. Жизнь сейчас напоминало медаль. С одной стороны героин, с другой стороны постоянные слезы и желание умереть. Странно. Всегда осуждала, тех, кто задумывается о таком, а в итоге и стала сама именно такой. А так, кажется, всегда. К бандитам лезть не хотела, осуждала, а в итоге сама такой стала. Увидь сейчас, ну, хотя бы апрельская версия — она бы офигела. Она бы не поверила, что стала такой. Не поверила бы, что и с Ольховским сошлась. Это бы, наверное, обескуражило на равне с тем, что Саша теперь в относительно хороших отношениях с отцом. И то, что с Лешкой тусоваться стала. И то, что залететь успела. Слишком много удивляющих вещей, которые приводят в исступление и шок даже сейчас. И даже сейчас, когда она в очередной раз рыдает, что есть мочи, полностью отдаваясь эмоциям, Саша все равно жалеет, что все сложилось именно так. Хотелось полностью обособится от всех людей. Оставаться одной, чтобы больше никто и никогда не пострадал из-за нее. Лежать в ванной на кафельном полу, вздрагивая от всхлипов, с редким случаем потрясывая сигаретой над унитазом. Кому она нужна? Верно — никому. Лешка говорил ей, чтобы сходила в клуб, поразвлекалась, раз уж совсем ничего не радует. Развела бы мужика. Сашу это предложение несколько напугало, учитывая годовщину событий, что вытворил Мэлс. Верить кому-то сейчас было удивительно сложным. Саша себе-то с трудом верит. Верит только в постоянность героина в своей жизни. Стоило называть вещи своими именами — еще чуть-чуть и она точно станет наркоманкой. Если уже не стала. Но ведь бросит! Если захочет конечно. А зачем только? Ольховского зато видит так, мерещится, сволочь. Во сне он не такой. Во сне он вредный до жути, дурой называет, почти, как в жизни, а здесь красивый, в пиджачке, волосы такие же, как в жизни были, когда они тогда в редакции пили. А не такие, какими она видела в последний раз, в крови. У Лешки же все в отличие от нее замечательно. Сидит эту девку с пятого этажа рисует. И чего только? Пусть развлекаются, Саша, конечно, рада за него. Только сейчас ей не совсем в кайф быть тут. Все-таки знала она чем все такие рисовашки кончаются и дело даже не в Лешке было. Просто знала. И что толку, что знала? Сидит в туалете, думает мешает. Нет, а что? С матерью так всегда и было. Лишняя, мешающая. Она поднялась, снова обошла ванную. За последнее время, она довольно часто тут бывала, даже чаще, чем было надо. Организм не справлялся с таким бесконечным не то запоем, не то в целом черной полосой. Она остановилась, вслушиваясь в тишину. О-о, так и дойдет до чего куда по-круче, чем рисовашки. Точно уходить пора. А может и вправду сходить в клуб? Ну кто ее остановит? Кому она нужна? Лешка и сам тусуется где попало. Ник? А что Ник? Она его и не видела с Выборга. Да и возвращаться как-то не хотелось. Точнее… Вряд-ли при нем она бы смогла спокойно себя так же вести себя. Здесь то ей вообще все можно. Только такое существование деградация полная. А Саша и не думает. Саше бы дырку внутри себя заткнуть хоть чем-то. Она терпела полтора месяца, уговаривала себя жить дальше, что должна бороться дальше. Только с кем? С анонимщиком? Бесполезно все это и глупо до жути. Все равно, что головой об стенку долбится. Бесполезно. А после осознания вообще ничего не держало. Эти дни смазывались в один. В один нескончаемый прием наркоты. Ей было плохо. Ей почти всегда было адски плохо. Некоторые дни так и заканчивались тем, что ее полоскало несколько часов после этого короткого видения. Колени из-за этого постоянно были в синяках. Саша в целом постоянно была в синяках. Но ей было плевать. Ее существование больше не имело никакого смысла. Вот совершенно никакого. Стоило это признать. Прошел год с того момента, как ее изнасиловали. И наверное, как раз таки тогда все начало катиться вниз. И вот она на дне. Живет от прихода до прихода и делает вид, что это совершенно нормально. А главное общество рядом, даже не против, а наоборот за. Лешка вон, на пару с ней колется с одного шприца. Говорит, что с чужими заразится можно. Только чем? Спидом? Саше было плевать. Даже если бы сейчас повторились те события, она бы даже сопротивляться не стала. Скорее бы попросила себя добить. Дверь хлопнет. Хлопнет, почти показушно. Только что этот хлопок решит? Лишь на мгновение прервет смешок той девчонки, а затем и все заново будет. Медленно будет спускаться вниз по лестнице, в очередной раз разглядывая парадную и чуть темные окна. Только не смотря на все те деньги, что окружали ее сейчас, она почему-то по привычке села на трамвай. В такой момент, когда она стояла на остановке, ей представлялось, что всего этого не было, что она ни в чем не виновата и все хорошо. Все хорошо. Она окончила журфак и думает, что ее ждет большое будущее. Она ждет этого будущего. Только едва девяносто второй начался вся жизнь сразу по наклонной еще больше пошла. Пошло все, конечно, когда она этот диплом чертов получила. Когда они отмечали его на даче у ее сокурсника Димки Жиляева, тогда она и начала чувствовать, что все идет как-то не так. Сначала цыганка на вокзале, которая ей наговорила чушь, над которой она тогда даже не задумалась. Она ей гадать даже толком не стала. Сразу сказала, что зря она против судьбы прет, не быть ей журналисткой, а если и будет, то сама еще пожалеет. Пожалела. Очень даже пожалела. Тогда все посмеялись над этим. Вроде подбодрить даже пытались. Нажрались тогда на даче Жиляевской, конечно, конкретно. А через месяц она из Москвы бежала в Петербург. Всегда чувствовала, что Москва не ее город, но тем не менее, понимала, что здесь возможностей больше. Только жизнь решала иначе и все-таки запихнула ее в Петербург в тот беспокойный год. Саша оглядывалась по сторонам, стоя в пустом трамвае. Это хорошо, что она еще поймала его, а то говорили, что теперь они даже не всегда до конечной доходят, электричество вырубают. В некоторых районах по часам. Но все-таки это было на окраине, в центре такого не допускали. Саша вышла через пару остановок, все так же думая о прошлом, которое так сильно держало ее около себя. Клуб слишком типичный. Кого подцеплять только здесь? Будь она на месте какого-нибудь мужика, даже не глянула бы на себя. Но на нее глянули, причем довольно принципиально, предлагая выпить. Саша не согласилась, а парень даже заставлять не стал. Да и к чему заставлять. Она и сама прекрасно понимает на кого похожа. На наркоманку конченную. Курит сигарету, трясет ногой, даже не глазея на него. Вроде и одета уже не как шлюха. Хотя, она же в клубе? Логично, что ее собираются на что-нибудь развести. Саша совершенно не думает и не продолжает разговор. Уколоться перед выходом, в целом, было хорошей идеей. Ничего не раздражает, как минимум. Ну или хотя бы. Поправила блузку, а потом глянула вперед и осмотрелась. Куда ее тащат? — Ты че больной что-ли? — Дернулась резко Саша. — Отпусти! — Да че ты ломаешься а? — Чуть усмехался он, таща ее в сторону. Саша задергалась, но справится в таком состоянии было сложно. Видимо, не стоило искушать судьбу такими мыслями, что мол она не сопротивлялась. Да плевать она хотела. Хотела она жить, хотела, только не так, как сейчас. Она толкалась, дергалась, даже пробовала кусаться, когда он решил рот зажать. Саша в какой-то момент просто устала. Ей захотелось заплакать от бессилия, только приход начал действовать только сейчас. Удивительно, прошел целый час с того момента. «Че снова?» — возникала мысль у нее в голове. Видимо снова. Видимо не научилась, раз жизнь на те же грабли. — Ты че конченный, ты хоть знаешь чья она дочка? — Голос какой-то был слишком знакомый. — А на ней че написано? — Щас на тебе напишу, урод. — Но едва он это сказал ее отпустили, а Саша чуть не упала, то ли от прихода, то ли в целом от навалившегося стресса. — Ну че встала? Давай бегом, пока я добрый, довезу до Штиглица. А ну да, Каллистрат. Удивительно однако. Вроде бы больше всех выступал, что она шлюха последняя, а сейчас вот так вот. Саша не стала язвить. Слишком вымоталась одним только действием, а потому прижала язык, едва поспевая за ним. Черта с два, чтоб она еще раз поехала в этот клуб чертов. Никогда добром эти развлекаловки не заканчивались. Поправляла блузку около пояса джинс. На улице уже становилось прохладнее. Каллистрат быстрым шагом шел к машинам, затем развернул какого-то парня, который был скорее однотипным всем прошлым, даже тому, что чуть не трахнул ее в клубе, а затем глянул на нее. Все они одинаковые. Совершенно одинаковые на лицо и на личность. Терпеть Саша их всех больше не может. Да и не хочет. — Ты че колешься? — Сходу спросил он, разглядывая Давыдову. Саша почувствовала ком в горле и скрестила руки, пряча синяки. — С чего ты взял? — Как-то чересчур медленно произнесла она. — Да так, показалось. — Снова глянул на парня он. — Ты все понял? — Парень кивнул. А затем он ушел, а Саша села в эту машину. Пусть везут куда хотят, хоть доделывать начатое. По телу разливалось тепло от дозы, а потому ей было как-то легко и совершенно без разницы на то, что происходило сейчас вокруг нее. Когда приедет, выяснится, что Лешка ушел, черт его знает куда. Так было лучше, меньше вопросов. А с синяками еще и на плечах, кроме локтей, она что-нибудь придумает. Значит, будет ходить в кофтах. Как и ходила в принципе. Ходила, когда силы на слезы находились, а чернота тех дней, уже казалась чем-то серым, по-сравнению с тем, что было сейчас. Потому что сейчас действительно наступал мрак.***
Пальцы стучали по поручню балкона. Еще чуть-чуть и наступит осень. Никита чуть поджал губы. В квартире ему стало отчего-то пусто, хотя теперь он и бывал тут довольно редко. А все почему? Саша неизвестно куда пропала. Квартира пустела. После этого даже в какой-то степени хотелось оставить все, как есть, ровно до того момента, как бы она вернулась. Дел было куча, мелочится не стоило. Зато выгодно эти дела шли. А когда кроме работы ничего и нет, то уходить в нее вполне отличная идея. Точнее, Хрусталев так всегда делал, изредка развлекаясь. Вполне отличная тактика. Это просто за те дни, когда Саша присутствовала распоясался чутка. Появилась какая-то обязанность стараться придти домой, что-то привести с собой, что-то сделать по дому. А сейчас никакой обязанности нет. Только привычка, которую заставила исполнять Саша, оставалась при нем, даже когда она пропала ничего не объясняя. Стоять на балконе — отличная привычка, однако. Вообще, это сама Давыдова любила делать, а эту привычку он скорее перенял. Только Саша пропала черт возьми куда. Лешка говорил, что у него живет. Чего только за своим барахлом не приходит? Книги и тетради так и оставались лежать на столе. Даже ручки на столе оставались валяться точно в таком же беспорядке, в каком оставила их Саша. Почему-то Нику даже сдвинуть это не особо хочется. Стоит, как монумент эдакий. В адекватном состоянии она бы вернулась. Она ведь берегла книги. А тут пропала. Бросила по сути то, что сильно ценила. Ему нравилось покупать их, привозить ей, а затем говорить на тему этих книжек, которые они на пару прочитали, по утрам заставляя себя пить чай на пару с Сашей. Потому что Саша кофе не пьет, а Ник опять же изменил свою привычку. Зачем? Сам не знал. Почему-то характер перед Сашей терялся. Но времени хватало только размышлять, а не действовать. Да и в самом деле. Столько лет уж и не привыкать, можно и подождать. Ругаться на эту тему с Лешкой тоже не хочется. Особенно когда сейчас все было хотя бы хорошо во всех их общих делах. Возможно это и было временно, а возможно и нет. Не настолько уж и плохой период, чтобы устраивать разборки даже между собой. Трель звонка выгнала прямой наводкой Хрусталева из своих мыслей. — Ник, я за базар отвечаю, она колется стопудово! — Да не может она колоться, каким образом вообще? — Штиглиц может снова… Да не знаю я! — Запсиховал он. — Ты когда их в последний раз видел? — Лешку утром, он обычный был. — Размышлял Ник. — Сашу давно не видел, честно говоря. С Выборга, наверное. Да не может она, понимаешь? — Я сам видел! Я за базар отвечаю. — Талдычил Каллистрат. — Мое дело сказать, дальше сам думай, Штиглицу ты скажешь. Хоть Нагану! — Ладно, сам разберусь! — Бросил трубку он. А теперь все былое спокойствие до звонка ушло почти бесследно. Зачем Калистрату врать? Незачем. Да и после всех тех Лешкиных концертов уж они и вправду понимали, что это и как. Вполне вероятно Саша на игле. Только… Когда успела? Она ведь весь июль просидела сычом в квартире то боясь за себя, то за то, что Хрусталев слишком часто дверьми хлопает и ходит туда сюда. Он даже рад было приспосабливаться. Общество Саши не особо-то и надоедало, а скорее наоборот разбавляло эту череду одинаковых дней. И что теперь? Нет. Лешку он видел утром, синяков не видел и даже если видел. Хотя, стоп. У Лешки никогда и не было синяков, в этом плане он аккуратный был. Значит вполне мог и колоться снова. Хрусталев потушил бычок об перила и бросил его вниз с балкона. Хуже будет, если Лешка снова сел, все их планы тогда по наклонной пойдут. А то что Саша? А то, что Саша — это скорее что-то личное. Надо проверить. Аккуратно, но проверить, чтобы она не поняла, да и Лешка не понял. Лешка ничего не скажет. Знает, что не скажет. Но Сашу-то куда? Куда-куда. Раз никому не нужна возьмет на себя. Что за дурацкая привычка брать ответственность за все только лишь на себя? Нет, Ник не считал это плохим, просто Саше надо было помочь. А надо — есть надо. Он вспоминал себя. Вспоминал себя в тот момент, когда сам сел на дозу только лишь потому, что потерял всякий смысл существования. Почти как Саша. Почти. Из этого почти он выкидывал то, что за него было кому волноваться. А Сашу в конечном счете кинули все. Друзья? Он проверил, их не было. Звучит дико, но он действительно проверил. Проверил всех, с кем она могла общаться. Но это, пожалуй, было в мае. Когда их ситуация была несколько различной — все плохо было у них, а не у Саши. И тут как подумать. Редакцию тогда постреляли, нервов помотали не мало. Слишком долго он ее знал и пытался понять, почему больше не было того блеска в глазах, который был у нее в пятнадцать лет. В те пятнадцать, она горела, она мечтала о журналистике. Она думала, что вот так-то она докажет свою правду, докопается до истины. Не докопалась. Слишком по грубому ее научила этому жизнь. Но жизнь никогда мягко и нежно никого не учила. Ник понимал в очередной раз, уже пожалуй, что она совершенно никому не нужна. И если это не сделает он, то не сделает никто. И это не дело, за которое они постоянно с Лешкой ругались, уж отчего-то тот ревнивым становился до жути. Это совершенно другое. Завуалирует, как и смерть Мэлса. Саша ведь все равно не догадалась тогда, а пацаны предъявить тоже не смогли. И сейчас выкрутится, не в первой. Дверь Лешкиной квартиры напоминала все худшие моменты, которые могли только всплыть в голове. На самый крайний случай у него были ключи. Но это на самый крайний. Все-таки хотелось, чтобы Саша открыла дверь сама. — Ты тут? — Спросит он. Удивительно быстро настучали Хрусталеву, что она по клубам шарахается. Саша сама не знала отчего ее так потрясывает. Наверняка это просто нервы, не каждый же день ее собираются в клубе поиметь. Дверь Саша, конечно, открыла. Хотя, судя по ключам в его руке, у Хрусталева бы не возникло никаких проблем, он бы и сам ее открыл. Принципиальный мальчик, однако. Долго глазеть она не видела смысла, развернулась и пошла в комнату обратно. Ну узнал, а что сделает-то? Кто ей теперь указ? Никто. И делать она будет все, что захочет. И плевать она хотела на те порядки, которые ей сейчас диктовать собрался. Он еще ничего не сказал, а Саша уже придумывала целую тираду у себя в голове. Дурацкая манера, Саша ее терпеть не могла. Вечно накручивала себя раньше времени. — И чего это ты вдруг приехал? — Голос у Саши отчего-то дрожал. Она скрестила руки, сжимаясь невидимо от чего. Не надо ей помогать, не надо ее спасать. Ольховский вон, доспасался, что в итоге? Убили. Нет, если что-то похожее повторится еще раз из-за нее, она не переживет. Но причем тут спасение? Может проклятье какое? Кто в любится, тот и сдохнет от чужой руки? Но Мэлса заказали. Да и не абы кто, а Хрусталев. И зачем? Ведь явно не просто так. Все не просто так. Перед кем выгораживаться? Тогда что ему стоило и Женю тогда убить? Ничего не стоило. Эти бандюганы, в целом, жизнь ни за что не считают. Такое ощущение, то даже на себя им было в какой-то степени плевать. Саше тоже было на себя, потому она к ним и пошла. Теперь ей тоже, как и им, терять было нечего. А Хрусталев так и стоял в прихожей, разглядывал, то квартиру, то саму Сашу. — Да так, пропала ты как-то резко. — Спокойно говорил он, оглядывая квартиру. — Че дерганная-то такая? Опять обижают? — Никто меня не обижает, — поджала губы она. — Ты к Лешке приехал? — Вообще-то нет. — Тыкнув в пейджер говорил Ник. — К тебе. Саша поежилась. Нет, она и без того слишком на нервах, чтобы сейчас быть очередным моральным развлечением. К ней приехал. Смешно. Саша отвернулась пряча глаза. Нет, а кому кроме него, вот кому? Она ведь неудобная, для всех неудобная. Даже для матери родной и тоже неудобная. Она для всех неудобная. Все в ее затуманенной голове стало казаться чересчур простым и понятным. Простым, прямо как ее пять пальцев. Она стояла, разглядывала пальцы и совершенно не понимала, что говорить. А что если оно так и было? Тогда ясно, что он подлизывается для нее. А он что? Кроме денег ничего и не видит, наверное. Как и они все. Все люди были такими одинаково мерзкими. Саша начинала считать в этот момент виноватыми всех. Все люди казались ужасно мерзкими, за которыми ничего не стоит. Все до одного. Даже Женя. Он ведь тоже ее обижал. Ее все обижали, а потому она в ответ начинала всех ненавидеть. Ненавидеть мужиков, потому что все, что они хотели от нее — это было переспать. Ненавидела женщин, потому что те были зациклены на красивой жизни. А что дальше этой красивой жизни и богатого хуя? Ничего. Ленка вон женилась на быке местном и довольная. А чему довольна? Что появилось, что жрать? Что трусы красивые есть возможность покупать? И ради этого она не постеснялась лечь под кого-то? Саше стало чуть мерзко. А Ольховский? Можно подумать он с ней из чистого энтузиазма был? Может быть он, как дочурку Палыча, ее хотел подогнать под себя и карьеру сколотить. А то известно, какой материал от бандитов нынче хороший шел. Теперь она не хотела верить никому. Она даже себе не верила, какой там люди. Не верила, не боялась и не просила. Три глагола, которые определили ее жизнь в ее детстве. Она без права на ошибку, иначе же жизнь постоянно ее так нагибать будет. — И зачем? — Саша волком смотрела на него. — Нет, скажи, может я не догоняю снова чего-то? — Просто так? — В ответ он так же менял интонацию. Саша захохотала. Как самая настоящая сумасшедшая. А кем она еще была? Идиоткой, разве что. — Так я тебе и поверила, — затараторила она. — Все вы одинаковые, все! Что ты за мной шарахаешься, скажи? Мэлса кокнул, перед пацанами выпендрится решил? Или перед папкой моим сразу? Так может ты и Ольховского укокошил? — Ты че совсем уже? — Теперь срывался уже Ник. — Ах, ну да, ты же за правду у нас! Костьми ляжешь, по головам пойдешь ради правды своей сраной! Так вот слушай, справедливости ради! Нравилась ты мне, вот так, прикинь! Ты такой умной тогда казалась, с такими глазищами такими же умными. Только все равно! Все равно никогда не сойдемся, а потому и говорю это! Вот как тебя тогда тебя пятнадцатилетнюю увидел, так и все, влюбился ненавидя! Только никогда вместе не будем, никогда. А я тебя и тронуть не посмею. Не посмею, пока сама не скажешь! Уж лучше смотреть, как ты с другим развеселая, чем одна увядающая. — Хрусталев чуть перевел дыхание. — Ты бы видела, как горели у тебя глаза раньше, как ты хотела жить, чтобы этой своей журналистикой заниматься, а потом в Питер вернулась уже никакая. А мне плевать, знаешь, плевать. Это они все, сволочи, недостойные, раз кусок мяса в тебе видят, а не человека! Саша, как стояла в одном положении, так и продолжала стоять. Молчание зависло после такого странного разговора. Лучше бы он ее ударил, лучше бы он ее ударил, честное слово. Ком встанет в горле, не давая ей как-то проглотить всю ту информацию, которую он выговорил ей. Она не сомневалась в его честности. Сраная искренность. Обычно она легко дурманила. А сейчас именно ее дурман перехватил весь контроль над собой. Она не сможет сказать ни слова. Чужая правда обычно приводила ее в исступление. А после всего сказанного Ником, Саша вообще находилась в некоторой прострации. Или это снова героин? — Буду нужен — телефонируй. — Это будет последним, что он скажет, прежде чем уйти. Дверь хлопнет. Точнее, закроется она вполне в привычном звуке, просто она отдаться эхом в голове у Саши. Сползет вниз по стене, под картиной, рядом с тумбой, обхватит колени и долго просмотрит в одну точку. Что он вообще имел в виду, что никогда не будем вместе? Нет, вопросов после такого монолога в принципе было куча. Только устойчивая вещь, что хорошего она в целом не заслуживает, буквально сидела в ее голове. Хорошо, хоть не узнал, что колятся они на пару с Лешкой. Хотя, после такого раскумарится снова еще сильнее хочется. Надоело ей. Ей все это надоело. Пусть ее никто никогда не спасает. Пусть утонет в этой темноте и черт с ней с этой правдой. Страшнее было, когда после всех этих приходов всплывали давно забыты. И это было страшнее. Страшнее вспоминать все то, что так давно закопал в себе, дабы раскрыть себя для лучшей жизни. Которой в итоге-то и не случилось. А Нику от этого даже легче стало. Он сказал, что держал в себе последнее время. Нет, она просто была ему интересной. Вот просто, безо всяких грехопадений. А это казалось ему чем-то другим. Разговор с Лешкой о том, что он просто переспит с ней и бросит, был наверное еще тогда, когда им по двадцать лет было. Саша тогда, кстати, на каникулы снова к бабке своей приезжала. Трещала она тогда довольно много, жаль сейчас не такая многословная, как тогда. Она говорила обо всем: о книгах, о том, как важно свобода мысли и вообще, о том, что человек в этом мире единственная сила. Собственно, тогда этот разговор дурацкий и произошел. В письме пришлось все четко объяснить Лешке и пообещать, что больше ничего и никогда. И с Сашей без его ведома он больше не увидится. А Саша тогда это за обычное кидалово посчитала. Но не разочаровалась. Переключилась на новое, а затем через неделю уехала в Москву, посчитав, что это Петербург ее не любит и не судьба он ей по всем фронтам. Загуляла тогда с горя с Пашкой. И к чему привело? Лучше бы не приводило. Возможно, она и обиделась тогда на Лешкиного друга, но то лето, вычеркнуло из памяти. Хорошее было лето, на самом деле. Сейчас такого беззаботного времени уже точно никогда не будет. Тогда точно все было хорошо. Тогда Валя из командировки притащит кассетный магнитофон, а пацаны будут в легкую подгонять кассеты с заграничными песенками за пару рублей. Чаще конечно ей просто так все это перепадать будет, у них ведь магнитофона не было. А у нее был. Хоть где-то была лучше. Он сел в машину, едва не переметнувшись с Лешкой. Не нужно ему знать об этом разговоре, конечно. Но даже если Саша и скажет, ему плевать. Свое обещание перед Лешкой он сдержал. Сдержал, в отличие от Лешки, потому что тот судя по всему действительно снова сел на наркоту. А Саша? Он не хочет думать о том, что Саша тоже, а потому отгоняет эту мысль до того момента, пока сам не проверит.***
Горячий косяк обожгет губы. Он дотлел слишком сильно, а потому держать его было невыносимо. Алексей сбросит окурок в пепельницу. Саша лежала на столе облокотившись на руку. Он понимал ее желание развеяться. У него было похожее. Сидеть в засраной забегаловке раскумаренные по полной программе, было довольно самоотверженно. Но выхода другого не было. Ехать домой в таком состоянии, да и вообще садится за руль довольно опасно, он понимает это, а потом продолжает сидеть и пялится в стакан с морсом. Саша вон спит. Или не спит. Он дернул ее за предплечье, на что она недовольно простонала. Значит живая. Уже хорошо. А вот то, как в этом не то клубе, не то просто забегаловке, вдруг зашуршали люди, его, конечно же, чуть напрягло. Куда уж замечательнее дела? Трахает эту Александрию хренову, а на десерт колет героин. Хороший десерт, однако. Только она заметила, разоралась, разругались снова. Да и черт с ней, сама притащится еще. Кто бы не притащился на такие цацки? Помутненным взглядом глянет на часы. Одиннадцатый час. Глянет на часы на запястье. Тоже одиннадцать. В целом, ему было хорошо. Вместо косяка, он курил уже сигарету. А Саша так и лежала. Странный мужик зайдет в помещение с двумя рядом. Одеты вроде и не сильно выделяясь, Лешка бы сказал, что даже небогато. Но ему было плевать. Нет у него документов с собой. Да и какая нужда? Пускай эти менты дефолтные взятку берут и отваливают в противоположную сторону. Проблема можно подумать какая. Сигарету докуривать не стал, но и тушить так же не тушил. Грязная темная забегаловка. Видимо до такого и вправду стоило упасть. Разругался с Александрией. А можно подумать она не права. Права, наркоман он опущенный, права на все двести процентов, он даже отрицать не будет. А потому даже извиняться и менять что-то не будет. Потому что не будет наркоты, будут снова эти проклятые кошмары с Афгана. Проклятые кошмары. А с наркотой можно подумать не только сны — кошмар? — Граждане, проверка документов. Лешка и глазом не повел. Полез в карман, достал купюру и выставил ее вместо документов. — Взяток не берем. Как в замедленной съемке его скручивают лицом в стол. Черт. Ладно, отмажутся как-нибудь. Он чуть отплевывает волосы, которые прилипли к щеке. — А это че за девка? — Наркоманка какая-то, — вякнет тот же мужик, — ее тоже заворачивайте. Саша не сопротивлялась. Молча встала, пошла вслед за ними. У нее были откровенно стеклянные глаза, что даже Лешка чуть испугался. А что говорить-то? Не сопротивляемся великой советской милиции. При всем желании насолить, эти менты максимум протаскают их с пол ночи только за отсутствие документов, сделают освидетельствование, да и выгонят к чертям из этой вонючей конуры с решетками на окнах. Сядут в буханку, Саша подаст ему сигарету и сама закурит. К чему это веселье? Глупо все это, однако. Если Лешка сопротивлялся, пытался им хамить, то именно по этой причине он и оказался в обезьяннике, в то время как закатывающей глаза Саше разрешили сидеть на лавке около дознавателя, потому что им все казалось, что она ноги двинет прямо у них. Приоритетный видок, однако. Манипулировать своим здоровьем, однако унизительно, но сейчас это сработало лучше всего. Лешка только в обезьяннике, а когда вернется, Саша не знает. Запах в ментовке препротивный, но трель в голове еще противнее. Она прижалась затылком к холодной крашенной стене. Когда это все закончится? Когда ее одолеет последняя доза, чтобы все было уже точно в последний раз? Саша не знала, только сильнее куталась в пиджак. Рядом послышался стук каблуков по бетонному полу. Саше он показался отчасти знакомым. Она подняла голову и увидела Удальцову с чужими паспортами, которые она уже отдавала дознавателю. Вот оно лицо ее прошлой жизни. Лицо, которое было свидетелем почти всего происходящего в редакции. Лицо, которое сейчас напоминало о всем. О том, как Саша не удалась в журналистике, угробила Ольховского и сама сейчас убивает саму себя. А что, вполне отличное развитие событий. И количество сплетней, которые она принесет в отдел, после этого разговора. — Саша… — Че ты лыбишься, а? Че ты лыбишься, ты мне скажи? — Ленка молчала. — Давай, самоутверждайся! Растрещи всем в отделе: Саша Давыдова — наркоманка конченная, давай. Твоя ж манера, Ленусь? И мужика главное приплети своего, крутого типа! — Я не хотела, — начала чуть дрожащим Ленка, — почему… — Что почему? Сплетни неси в редакцию, ты же так делаешь? Главное напомни им еще, что я с Ольховским и трахалась для полной программы, давай! Развлекаю местную журналистику сплетнями. Что молчишь, а? — Я не знала, Саш… — Взволновано говорила она. — А вот теперь знаешь! Радуйся, хохочи! Развлекай всех этим. — Расходилась Саша. — А ты меня чего с Наумовым свести хотела, ты мне скажи? Кто тебя надоумил, скажи? Он ведь продал меня, продал за бумажку зеленую! И тебя твой хахаль при первой попытке продаст, едва за задницу возьмут. Все эти лбы бритоголовые одинаковые, хочешь верь, хочешь нет! Ленка стояла ни жива, ни мертва. Губешки дрожали, а сумку она все к себе прижимала. А потом вздернулась, всхлипнула и поскакала вслед за ментом, который сидел за столом. А Саше плевать было. Она никому больше не хотела верить. Никому. И пусть ей тоже никто не верит. Потому что Хрусталев был прав, они видят в ней максимум кусок мяса. А личность? Кто скажет ей, что она умная? Никто так и не сказал. В школе даже училась хорошо ради этой похвалы гребаной. А мальчики все равно лезли к Людке с огромными сиськами. А Саша как была доской так и осталась. Лет уж десять пройдет, а все останется. Конституция у нее такая, только эти придурки поймут что? Нет. Ее вообще никто так и не понял. Ольховский вошел в азарт с ее статьями и помер. А разве теперь смысл этого понимания самой Саши имеется? А вдруг, поймут и так же помрут? Нет, теперь уж точно никогда и ни за что. Она не хотела никаких отношений едва ли с того момента, что сделал с ней Мэлс. Она не хотела верить еще с того момента, но почему-то все равно грохалась и верила. Теперь точно никому не поверит, так себе и обещала. — Ты че сидишь? Внесли за тебя залог, давай шуруй отсюда. Саша озадачилась, скрестила руки. — В смысле? — Начала она, — Кто? — Не мое дело. — Фыркал он. — Давайте, гражданочка, на выход. И куда ей теперь? Саша вышла на улицу, соскакивая с одной ступеньки на другу. Значит, Лешка тут как минимум до утра. И кому звонить жаловаться на этот беспредел? Нет, с Хрусталевым она уже переругалась, звонить ему что-то вроде эмоциональной зависимости. А кому звонить-то тогда, чтоб его вытащили чуть пораньше? Нет, ну в целом, его ведь все равно вытащат? Право на звонок или еще что-нибудь. Выкуривая очередную сигарету, она пыталась хоть как-то собрать мысли в кучу. А пока не выходило ничего. Сначала весь этот разговор с Ником, который она перебирала до сих пор. Какую реакцию он представлял себе на все это? Саша не знала. Но и переварить это не могла. Сделать вид, что ничего и не было? Хороший вариант, но слишком ожидаемо. Что вообще он хотел сказать всм этим? Почему он заочно все похоронил? Нет, Саше даже на руку, ведь, ну… Он ей не врал, верно? Значит, может и вправду не тронет? — Привет. Одно ей будет казаться точно — сегодня ее решили доконать абсолютно все. Саша вздрогнула, всем телом, роняя сигарету. Нет, уж лучше дальше таблетки под Хрусталевским гнетом жрать, чем сейчас с Сережей говорить, ей богу. Ненависть и агрессия пробуждались в его сторону. Желваки загуляли по лицу. Она не имела никакого желания на разговор. Ей вполне хватило Ленки, а Сережка был таким же жалким прошлым. Нет у нее прошлого. Лучше бы пропал этот год. Лучше бы она тогда вообще на журфак не шла. Может как раз-таки в журфаке дело? Но если не в журфаке, то в чем? — Пока, — закивала она, ускоряя шаг, в другую сторону. — Да что тебе поговорить жалко? — Жалко знаешь где? — Знаю. — Вот туда и иди. Тот скосил взгляд, пока Саша разглядывала машины рядом, в надежде, что хоть кого-то из парней Лешкиных узнает. Время явно перевалило за двенадцать. Транспорта нет. Видимо, придется пешком идти. В любом случае, лучше, чем с такими идиотами, вроде Сережки общаться. В любом. Сейчас, она оценивала свои желания куда более ясно, чем в тот момент, когда вообще решилась общаться с ним. И если в апреле гордость подавлялась элементарной нуждой, то теперь нужды не было. Теперь Саша могла показывать характер во всей своей красе, как делала это, когда училась в институте. Никто ее теперь не тронет, а если и тронет, то у новой Саши явно прорезались зубы. Она отомстит. Отомстит за себя. Всем. Кто ее не обижал? Ее все обижали, все до единого. А теперь она будет обижать. Потому что она так хочет. А если уж она захочет… — Что крутая стала? Под блатными ходишь, значит все можно? — Да, значит мне все можно, — говорила Саша, закуривая новую сигарету, — а теперь, будь добр, отвали, а? Надоел, честное слово. Ей начинало нравится. — Только тронь — покусаю. — Я как внес за тебя бабки, так и обратно могу засунуть. — Ну так засунь. Что за акт милосердия? — Корешей твоих боюсь, — вдруг признался он. «Так и знала», — думала Саша про себя, все разглядывая машины. Ну пусть, хоть кто-нибудь, кто угодно, но заберет из общества ее друга детства, которого она уже видеть не может. Но видимо сказки не случались. Ну пусть хотя бы Лешку выпустят. Это было бы самым удобным вариантом, Саша бы ему обрадовалась даже больше, чем ее забрали сейчас. Но точно понимала, вряд-ли такой вариант возможен. Машина, а точнее две, все-таки заехали в двор перед ментовкой. Ее чуть ослепило фарами, а Сережка через мгновение уже куда-то удрал. Так и знала, так и знала. Он всегда сваливал при первой же возможности. Ссыкло, не иначе. Чего только испугался, раз легко согласился подкидывать анонимку? Зоны он испугался просто на просто. А вроде бы тусуется с теми, кто не за падло высидеть считает. Сам себя обманывает. — Ну че стоишь, иди в машину, — фыркнет на нее Гриф, который вышел из машины и пошел в ментовку. Лучше уж пусть он фыркает на нее, чем сейчас повторять этот разговор. Лучше уж пусть он фыркает на нее, чем сейчас повторять этот разговор с Сережкой. Обхватив себя за плечи, Саша села на заднее сидение, закинет голову назад. Начинало мутить еще сильнее, а только почему, Саше все равно не ясно было. Точнее нет, ей было ясно. Так и до передоза не далеко. Она понимала это, но и делать ничего не была готова. Не понимала она и почему Лешка на этом сидит. Все же хорошо, трахает эту соседку этажом выше, получает деньги со своих делов, живи да радуйся. Ей, в целом, тоже жить да радоваться надо. Только не радуется что-то совсем. — Что за день только такой? — Начнет трындеть сидевший за рулем Иван. — Хрусталев нажрался, как скотина, сказал поперек горла ему Давыдовы. Вы тут еще со Штиглицем. Про клубешник твой вообще молчу. — Постонать охота? — Да нет, логику понять хочу. — Вздыхает он. — За что привлекли-то? — Документов не было, а Лешка поогрызаться захотел. — Как всегда. Тьма кромешная стояла за окном. Почти до самого прихода Лешки они больше не говорили. Да и отлично. Не было у нее желания говорить. Со старыми знакомыми вполне наговорилась. Интереснее было, чего Ник вдруг решил выступать. Можно подумать такая трагедия, сам наговорил, сам застрадал. Самостоятельный однако. Некрасиво выходило, конечно. Обиднее, что любое хорошее отношение вот таким и заканчивается. Ну ладно. Саша еще посмотрит. Куда ей теперь торопиться? Хоть интерес и подгорал в ней. Саша выгнулась, опираясь на переднее сидение, заглянула вперед, начиная говорить сама, хоть и не планировала вообще. — А Хрустальный че? Тоже по клубешникам? — Выгибала бровь Саша. — Нет, он у нас человек домашний. Просто ехать за вами звали, а он вот устроил эпопею. Ничего, утром нормальный будет. — Отмахнулся Калистрат. — А ты че спрашиваешь? — Ну… — Засуетилась Саша. — Интересно же… — Ну смотри у меня тут. Ну, то, что он не выступает так, как выступает она и Лешка, уже хорошо. Только чего он так страдает? Сам ведь сказал, что привык, смирился, все такое. Нифига не смирился походу. Давыдова вообще смутно понимала, что в такой ситуации делать. Вроде бы и общаться, как раньше, уже не выйдет, а вроде бы он и сам сказал, что ничего не выйдет. Ну, не выйдет, значит не выйдет. У Саши сейчас совершенно другая забота. Наркота у нее забота. Она не может ничего дать в ответ. И даже не потому что она сломалась из-за того, что убили Женю. Если подумать, то и ему она не смогла нормально ответить. Саша вообще не способна на это. Сначала ее полностью ломает, а потом спрашивается, почему, все не как у людей? Потому что она никому не верит. Разве можно еще раз заставить себя верить, после всего того? Не-воз-мо-жно. И кому она это расскажет? Никому. Потому что никто не поймет, она более чем уверена в этом. Да и не обязаны. Сама справится. Только это справится в итоге и вылилось в жизнь от дозы до дозы. Хорошая жизнь, ничего не скажешь. Сама она понимала, что это вряд-ли приведет к чему-то хорошему. Закончится рано или поздно. Вообще, в жизни все конец имеет, жаль только не всегда четко хороший или плохой. Это что-то серое до безобразие, что обычно сливается с осенним, дождливым небом. Потому что она не достойная чего-то хорошего, вот жизнь ее и мотает из стороны в стороны. Мотает, потому что заслужила. А поэтому она и должна принять все это с гордо поднятой головой. Умереть от передоза? Значит умрет. Вот так вот. Что ей терять-то по сути? Диплом только и остался, только даже он яйца выеденного не стоил. Лучше бы и вправду тогда в Неву скинула. А если из-за нее снова что-то случится? Думать противно.