***
Окажется, что сегодня в Премьер они все-таки поедут. Этот факт Саша узнает слегка не вовремя, потому что почти пробыв четыре часа на улице, все утрешнее состояние вернется с новой силой. В впопыхах соберется, но поймет, а точнее в очередной раз почувствует треклятую ломоту и дрожь. Взять героин с собой? Вполне. Закинет в сумку книгу и выйдет в коридор. Соберется, глянет в зеркало и побежит вниз по лестнице, наконец не испуганной чужими воплями. Ну да, это ж какое извращение нужно иметь, чтобы трахаться под музыку, под которую страну делили? Саша не знала. Зато в «Премьер» прибежит быстро, нервно держа в руках сумку. Конечно, как не хвататься так за нее, если там лежит то, от чего зависит почти все ее состояние на вечер. А пока ей предстояло участвовать в странном разговоре. — Тебя послушать, так американцем стать захочешь, чтоб демократию в нашу допотопную нести! — Да причем тут американцы! Вот предположим, тебе треснут по башке, ну просто так из чистого любопытства, что ты делать будешь? — В ответ тресну, что тут делать! — В ответ все продолжали ржать. — Но ведь тогда и тебя в такой ситуации бить должны, раз ты кого попало по головам бьешь. — А кто сказал, что я просто так их бью? Может они вполне заслужили? Перепалка между Сашкой и Ростиком закончилась тем, что последнему налили коньяка, а потому рот у него наконец закрылся, подобрались и другие личности их компании. Когда собрались все, а Хрусталев решил еще раз всех пересчитать глазами, то понял, что Саши-то как раз и не хватает. Он заметил, что она теребила эту сумку и в целом не выпускала ее из рук. А тут вместе с ней, она шагала в сторону туалетов. По той же причине, что и в Выборге? Он так и не понял, что было с ней в Выборге. Саша и сама не особо-то и поняла, что с ней тогда было. Почему видение стало таким реалистичным и убийственным? Пальцы дрожали. Тремор одолевал до такой степени, что ей казалось, что руки трясуться до самых локтей. Она прикрыла за собой дверь прижимая книгу с собой. Ник же довольно быстрым шагом дошел до комнаты, оставаясь около двери. Поговорить он все-таки хотел. А теперь, возможности, кроме этой, у него не было. Он подождет. Только разве было дело только в ожидании? Нет, не только. Он хотел поговорить. Сказать, что слишком много лишнего сказал тогда, перегнул палку и вообще, могут ли они сделать вид, что того разговора не было совсем? Ник был бы донельзя рад, если бы сложилось именно так. Их отношения все равно бы не могли быть, они были заведомо провальны, а потому возможно запретны. Саша к такому не была готова, Ник это знал. Да и к чему исполнение его эгоистичных желаний? Оно было совершенно ни к чему. Неплохо ладить и иметь общие интересы еще не значит, что пора переходить все границы. Он обещал Лешке, что не сойдется с Сашей, обещал тогда, еще до Афгана, что никаких отношений у них не будет, значит их быть и не могло. Почему тогда Лешка так решил, что Ник просто поматросит Сашу и кинет, а ей снова страдай. Даже тогда такой по странному глубокой натурой была она. Только ждать Саша не ждала. Она планировала отсидеться здесь, как можно дольше. Все слишком утомляло сейчас. Ей нечего терять. Зачем теперь все это? Зачем ей героин? Чтобы забыть, что вся реальность такая горькая и противная. В самом деле, героин тоже невкусный. Но кого это волнует? Застыла напротив зеркала. В мае она не была такой. Не было такой болезненной худобы, не было таких синяков, хотя она смотрела точно так же в это зеркало, почти в тех же самых вещах. Проведет рукой по щеке, дого глядя на саму себя. Как она стала такой вообще? Возьмет, сядет на унитаз, долго разглядывая сначала сумку, которую впоследствии откинет к раковине. А потом и книгу, и ампулы со шприцом. От себя не убежишь, а Саша бежала. Бежала, бежала, что аж запнулась и распласталась. А что если этой дыркой внутри и был Хрусталев? Ник же считал минуты. Чересчур долго. А потом он снова сорвался. Тихо открыл дверь, застывая в каком-то странном шоке. Калистрат не врал похоже. Саша смотрелась противоестественно с этими ампулами. Хрусталев молчал, молчал и тихо подходил, словно стараясь поймать ее с поличным. Он уже поймал. Словно себе доказывал, что снова неуследил. Как же было ему противно в этот момент, словно в этом тоже была какая-то его вина. И ведь главным было то, что еще пару недель такой жизни и она вправду помрет. Это было легко, как дважды два. — Книжки читаешь? Грохот. Саша роняет книгу, ломая к чертовой матери все ампулы. Звук эхом отдается в ее голове. В глазах необъяснимая пустота, а потом и страх. Кто бы не боялся? Все бы боялись. Вот и Саша со вселенской скорбью в глазах вскакивает и смотрит то на разбитые ампулы, то на Хрусталева, так по странному выглядывающего из-за коротенького простенка, который оканчивался где-то на высоте его пояса. Все. Облом полный. Ампул нет. Еще и Хрусталев теперь все знает. А ломка? Ломка никуда не денется. Останется при ней. И страх, который напоминал о том, что ее поймали, узнали ее очередной секрет и слабость. — Не говори, пожалуйста, — дрожал у нее голос. — Кто дал? — Что дал? — Героин где достала? Кто дал? — Я… — попятилась она назад, — я не скажу. Ей было страшно. Лешка же просил, чтобы никто не узнал. Брать всю вину на себя? Но Ник тоже не дурак. В ходе и сам поймет, что Давыдовы на пару кололись. Ей некуда бежать. А если он еще и расскажет всем? Тогда Саша еще более пропащая. Ладно она, но она ведь обещала Лешке, что никто не узнает, в особенности Ник, а Саша… Нихрена Саша не может. Еще одно явное подтверждение ее беспомощности. Все, некуда ей теперь бежать. Осталась один на один со своей проблемой и с Хрусталевым, но он скорее в подарок в этой безвыходной в ее понимании ситуации. Она не хотела быть слабой, не хотела, но показывала себя со всеми своими слабостями и шрамами, оголяла их, сама того не желая. Зачем? Почему все складывалось именно так? — Кто посадил тебя на героин, кто? — Саша чуть не взвизгнула. — Ты думаешь не узнаю? Узнаю! — Да не надо ничего узнавать, — глаза у нее бегали по полу, — может договоримся? — Саша шла в торги. — Что ты хочешь, а? Ну не говори никому, а? Ну хочешь, трахни меня, сам же сказал, нравилась я тебе? — Начала липнуть она, на что Ник лишь пятился назад, уводя ее руки от себя. Снова ледяные, еще холоднее, чем раньше. — Да ты больная, что-ли? — Одернул ее Ник, чуть испугавшись от таких речей, да и от движений в целом. И что ей делать сейчас? Так и смотрела на него волком. — Ты будешь бросать, ясно? — Это не твое дело! Совершенно не твое! — Значит, я скажу! — Кричал он в ответ. — Тебя Лешка посадил, больше не кому! — Ты не посмеешь, ясно? Только попробуй! Ты его поймай для начала, а не меня, тогда и будешь говорить. — Мне совершенно плевать, что он снова на игле! Потому что у него своя голова на плечах… — И у меня своя! — Перепиралась она. — Ты только себе хочешь хуже сделать, гробишь себя из принципа. Помер твой Ольховский, а ты следом, да? А ты подумала о том, что бы было увидь он тебя сейчас такой? Думала? Думала. Она каждый раз об этом думала и по этой причине надумала только одно. Он бы не стал с ней разбираться. Ленка была абсолютно права, когда во время обеденного перерыва называла его обычным приживальцем. Он и с ней наверное таким был. Однозначно таким и был. Легче убедить себя в чем-то плохом, чем просто признать, что ее любили просто так. Или не просто? Какая теперь разница, если он все равно умер? Разве это играет сейчас какую-то большую роль? Верно ведь говорят — о покойниках либо хорошо, либо никак. Здесь же была именно такая ситуация. Может быть Саша его и не любила, в самом деле доводил ее совершенно другой момент. Факт того, что это все из-за нее. А любовь… Да кто ее любить может вообще? Правильно Никуш ей говорил, что не любил ее никто, а только завалить из собственной похоти хотел. — Думала, — Саша заговорила чуть отрывистым голосом, почти начиная всхлипывать. — И думаешь он бы что-то сказал? — Если ему было хоть каплю не насрать на тебя, то наверное и сказал. Хоть каплю. Почему Ник думал, что она так сильно любила Ольховского? Видимо потому что ее любил? В каком смысле? Саша совершенно не признавала никаких происходящих фактов сейчас. Может быть это тоже был мираж? Кого она в этой жизни любила вообще? Что ее вообще покорило в свое время? Сколько она встречалась с Женей, она просто считала, что так надо. Не потому что так хочется, а потому что так надо. И ведь она ему говорила каждый раз, что он может умереть, может. А он? Он не поверил. Только это не любовь сейчас. Это вина. И эта вина полностью на Саше. — И что бы это поменяло? — Ты же его любишь? Она снова застыла своим стеклянным взглядом, проходясь взглядом по Нику. Ей хотелось узнать это, хотелось узнать причину ее первых комплексов, первых страданий по странному чувству любовь. Не любовь обязательство, как с Женей, не любовь нужда, а просто любовь. Просто любовь, потому что интересно, интересно так, что в рот заглядываешь, вдруг еще что заумное сказанет. — Нет. Ник почувствовал ком в горле. Как она не любила его? Она же залетела от него, а тут она заявляет, что и не любила его. Но ведь любовь это не только спать, это не только трахаться из необходимости, потому что так все делают. Это что-то другое. Это настолько странное чувство, что Хрусталев был сам не в состоянии объяснить почему так и не смог найти замену за восемь лет. За гребаных восемь лет, за все эти года, наворотив столько, что даже сойдись они — в жизни не разгребут. — Скажи почему ты тогда больше не звонил мне? Он нахмурился, совершенно не понимая о чем это она. — Когда? — Тогда, в восемьдесят пятом. — Когда бросишь, тогда скажу. — Нет, ты скажешь сейчас! Ты скажешь сейчас! Я хочу знать причину! — Кричала Саша. — Если ты будешь так орать, сюда придут и… — Да мне плевать! — Плевать тебе? Да твой брат мне и запретил! Лешка, Лешка и запретил, представь себе! Ты думаешь я против был? Ты думаешь, мне тогда плохо было? Но Саша плыла. Смотрела и плыла, даже толком не слушая, о чем он говорит. Зачем она вообще снова этот разговор начала? Зачем она настолько снова на те же грабли. — Плохо было потом. Убей тогда меня, — сухими губами бормотала она, стоя почти в плотную, проводя пальцем по отгибу пиджака, — убей, раз это все так и останется. Потому что бесполезно это все, правды — нет, сил — нет, а любви. Любви и подавно нет, странно, что это я узнала раньше всего. — Саша вскинула голову, — Знаешь, а ты мне нравился в пятнадцать. Восемь лет, просрать восемь лет по неведомой им причине. Просто потому что кто-то, что-то сказал. Разве это не тоже не убийство? Что это вообще тогда такое? Саше было больнее понимать другое. Что разберись они во всем тогда, может быть не было бы таких жертв, не было бы всего этого. Не было бы столько вранья, не было бы столько странной боли, окружавшей всех. Столько бы людей быть может и не полегло. Саша называет это опытом. Но почему этот опыт такой больнючий, такой кровавый? Хрусталев, услышав все ее речи, не знал, что ему делать уже просто по обыкновению. Мозг не хотел соображать на эту тему, не хотел думать и просто не мог себя заставить. Роковая книга однако, «Мастер и Маргарита», подаренная им тогда. Любовь не должна делать лучше или хуже — она, как истинное чувство, обязана сделать их другими. Она то и сделала. Саша не могла себе долго признаться в этом, даже в шестнадцать лет. Точнее, призналась, когда поняла, что как-то бесполезно писать письма, если не отвечают уже в течение полу года. Так Саша и свыклась с тем, что все пожалуй в этой жизни безответно и никаких шагов ни в чью сторону она больше не сделает. Кому надо, тот своего добьется, а ей. Ей пожалуй ничего не надо было, раз ничего не случается так, как хочет она. А судя по тому, что происходило, ей вообще никогда не добиться того, что хочет она. Именно тогда она и приняла решение о том, чтобы никогда никому не верить. А что, удобно! Заткнул все в себе, а окружающие и верят. Иначе как она могла объяснить свою плаксивость перед другими? Ясно же зачем. Станет жалко, потрошить мозги перестанут. А то, что было у нее внутри останется при ней. Молчать — в целом, тоже правило. И никому, никому не показывать свою истинную сущность, а только лишь пристраиваться, как какой-то таракан. — Вас ищут, Никит… — Пыталась говорить забежавшая вдруг официантка, но только ее резко прервали. — Уберете все тут и не дай бог кто-то посторонний узнает. Поняли? — Девчонка закивала, пока Ник хватал Сашу за локоть и тащил вон из туалетов. Очутившись в странном простенке около туалетов, Сашу охватывало полное бесконтрольное состояние. Она не знала в какой момент контролировать себя было сложнее всего — в момент кайфа или же в момент ломки. Ей было плохо в любом случае. Плохо от того, что она бежала от всего, что делало ей хорошо и словно из принципа оставалась там, где ей чертовски больно. Какой смысл от ее жертвенности? Вообще никакого. Но только Саша сейчас вспоминала все, что так старалась забыть. Вспоминала, а потому тянула руки, пусть и знала, что обжечься в такой ситуации страшнее всего. Только теперь ей точно так же нечего было терять. Око за око. Он сказал и она сказала. И что, получается во всем Лешка виноват? Получается… Он под лебединое озеро влюбляется, а ее жизни можно сказать лишали, вот и весь парадокс. — А теперь послушай меня, — развернулся он, когда девчонка убежала из туалета, — ты слезешь, ясно? Слезешь! Не ты первая, не ты последняя. И я буду молчать, вся эта наркота останется только между нами, только при одном условии, что ты бросаешь. — А зачем? — Провела ладошкой по его лицу Саша, а потом отвернулась. — Зачем если никогда не будет по моему? Как я хочу… — Пальцы были где-то рядом с его виском и тряслись в странной пляске. — Но ты не бойся, ты все равно бросил меня вторым, потому что первой бросила меня мать, вот такой парадокс. — Она сжала сухие, бледные губы в странном онемении, — Потому что моя любовь безобразна и не имеет права на жизнь. Потому что мой удел — любить из обязательства. — Но это значит — не любить вовсе, — хватая за ладонь говорил Ник. — Тебе не кажется это чересчур благородным? Вернись на землю, а то и дело заговоришь и по-французски! — Pas de problème! — Très bien, — Процедила Саша. — Нихера себе вы тут разбазарились! — Воскликнул подбежавший Ростик. — Вас там это… Штиглиц ищет чет… — Так вот как искать начал, пусть так и перестанет! — Ник срывался почему-то на него. — Скажешь, придем через пару минут, а теперь сгинул к чертовой матери! — Ростик попятился назад, а Ник заговорил тихо, так резко, что Саша сквозь свою пелену ломки удивилась даже еще сильнее, чем была бы трезвее. — На чем мы остановились? Ах, да! Отлично. Давай по другому? Лешка тебя просил мне не говорить об этом? — Дернув ее локоть, говорил Ник. — Просил. — Отвечала Саша. — Ты решил взять меня шантажом, да? — Протягивала гласные Саша, снова начиная так по странному липнуть, словно считая это своим правом. — А мне теперь совершенно все равно, Китик. У меня отобрали и разрушили все, один только ты остался, — Как сумасшедшая глядела она, разглядывая его. Стоя к нему в плотную она могла сойтись с ним носами, например. — Что значит я? — Зашептал Ник, так и держась по странному за ручку. — То же, что и я значила в твоих воплях тогда. — Саша отскочила и резко поменялась в лице. — Пойдем, иначе он еще что-нибудь скажет.***
Ник не имел возможности больше говорить с Сашей. Точнее, он не мог перешагнуть себя, зная одну простую вещь — не послушайся он тогда Лешки, Саша бы не прошла столько всего. И черт с ним, что он и сам много накуролесил. Плевать! Саша бы сейчас не была такой. И может быть он тоже не был таким. Конечно, легко было рассуждать о прошлом, ведь куда тяжелее было рассуждать о том, что делать сейчас. Пока Саша живет с Лешкой, она не слезет. А ему что? Ему плевать, он и сам сидит плотно. Только он личность гуляющая от одного наркотика к другому, долно не задерживаясь на одном и том же, словно распробывая каждый. А Саша зато присела плотно. Присела так, что не слезть самостоятельно уж точно. Что делать? Ругаться с Лешкой? Бесполезно. Саша должна уйти сама хотя бы время от времени появляясь на людях. Если бы она тогда не съехала от него, может быть и не села бы на наркоту. Что за парадокс вообще? Почему едва расстаются, так чертовщина с обоими происходит? Иначе бы Саша не сидела сейчас, кровь из носа вытирая. Он же не Лешка, он же не хотел никогда к этим титулам, статусам. По-сути, он у него с рождения был, когда из него родители интеллигенцию растили. Почему только ему стало гораздо хуже от ее признаний? Наверное потому что теперь они уже вдвоем были повязаны. Повязаны тем, что от одного чужого желания и запрета будут вот так вот по разным углам сидеть. А Саша умрет так. И знает, что это он — единственная задержка в этом мире. Важная роль однако. Горький дым засел в горле. Он был нужен прямо сейчас. И не по какой-то слепой прихоти или по обыкновенному «надо». Это не просто надо. Это факт, что либо ты сейчас здесь с ней и пытаешься сделать хоть что-то, либо еще пару недель таких нарко-каруселей закончатся очередными похоронами. И ничего уже никому не сможет доказать Саша Давыдова. Хоть еще и может доказать. И ей, ей было так же противно. Захлебнуться в любви того, кого казалось ты и любила с самого начала и любила, так же невозможно с того же самого начала. Есть чужие, что лапают тебя, оставляют грязные отпечатки на таком чистом и непорочном, светлом и прозрачном, словно тюль. Лапали все, кто хотел, но не хотела она. Женя был хотя бы на уровне друга и единой цели, а потому за единую цель отомстить ей хотелось все равно. В любом случае. Жалко только ничего не успеет. Помрет и помрет. Никто не пожалеет. Даже родители. Все вокруг зато веселились. А они, как смешной парадокс, сидят в противоположных углах, даже не переглядываясь. К чему переглядки, если снова могут подумать чего плохого. Они не нужны. Саше бы было нужное понимание всего того, что задавила она в себе. А к чему будить, если возможностей все равно нет? Только замен больше не хочется. Они хорошим не кончаются. Женя вот умер, а за что? За ее глупую прихоть в виде идеи и за его уже противную похоть. И получается все в этой жизни ради похоти? Ради простой похоти? Получается, что да. Получается, что Саша сама поняла, почему ей так интересно было таскаться за Хрусталевым в шестнадцать лет. Первого не волновало отсутствие груди, в силу телосложения, а спросил о любимой книжке получается? Вот так вот легко? Легко. Но дело сейчас было все-таки в другом. Она залезла в какую-то грязь, чистой воды грязь, была в ней по уши. Сама залезла, сама. Что имело смысл в ее жизни? Пожалуй, задавленная любовь, желание мстить, а еще героин. Героин-героин. Героиня на героине. Сзади она услышит шаги, оставит окровавленную салфетку, обернется. Только Ник молча поднимется, уйдет за этим мужиков в неизвестном направлении. Куда он уходит, он-то куда уходит? Она запрещает! Запрещает! Но сидит парализованная, пока на губах не почувствует вновь солоноватый привкус. — О чем вы хотели поговорить? — Спрашивал Хрусталев, делая вид, что совершенно не знает зачем его позвали. Нет, он-то уж знает. Знает, что за героин в туалете уже успели настучать. Только кто ж знал, что сегодня Наган в «Премьере». Знал ли Лешка? Нет, не знал. Саша? Тем более. — Правда даже не догадываешься? — Совершенно. — Ну хорошо. — Он развернул книгу к нему. Ну да, те же самые «Братья Карамазовы». — Ничего на ум не приходит? — Но Ник молчал. — Значит понимаешь о чем мы здесь. — Развернулся он к окну и сел снова за стул. — Саша с тобой кажется живет? — Жила ровно до поездки в Выборг. Отчего и почему ушла к Лешке жить — не знаю. Разговора у нас не было ровно с того времени. Она человек свободный, в праве сама решать где и с кем ей жить. — Но ты мальчик хороший, с той конуры пыльной так и не съехал. Кого ждешь? — Нет, — отвечал Хрусталев. — Вид красивый. — Тогда объясни мне, дураку старому, чья наркота вот в этой самой книжке лежала. Твоя? Или проверять будем? — А проверьте всех. За себя говорю, что я чист. Ни употреблять, ни тем более Сашку садить у меня в мыслях не было. А то я крысой быть не хочу, у нас каждый сам себе хозяин, демократия все-таки. Но Александр Павлович примерно понимать стал откуда растут корни на фразе про собственного сына. Да, он потерянный. Да! Да только что сделаешь? Сын наркоман. А посадили врачи же. Когда застали Хрусталева, Сашу и книжку-шкатулку с разбитыми героиновыми ампулами, подозрение шло, конечно не на него. Только это парней его надурачить так можно. Хрусталев более чем понимал, только не говорил. Потому что он не собирался Лешку сдавать даже его собственному отцу. Черт с ним с Лешкой. Как там была замешана Саша? Ему был нужен ответ, ее сопливые страдания были ни к чему. Нравилось Нику играть в «жилетку», пусть играет, не жалко. Главное, все под присмотром. И Саше творить было нечего. И похоже ответ он нашел сам, едва одним Никовским намеком. Значит Лешка снова. — А что поговорить не хочешь? — С кем? — С Сашей. — Если она захочет, она знает где я, куда мне звонить… — Наган поджал губы. — Лешку ко мне позовешь, — начал он. — Имей ввиду, если снова вскроются его выкрутасы, я… Но Хрусталев не дал ему договорить. — Я вас понял. Ник почти выскочил из кабинета. Добежал до стола, оперся ладонями, стоя ровно перед Лешкой. А он, словно и не замечает его, говорит, как говорил. Куда ему до Лешки. Лешке вообще не тревожно, а ему тогда почему? Есть одна мысль, но мерзкая до того, что проще уже не думать, а самому пулю в лоб пустить. — Тебя Наган зачем-то звал. — Проговорит он. Лешка поднимется, отчего-то обхохатываясь. Хрусталев проводит его взглядом, а затем быстро подорвется с места. Ладно, шанс появился, он мысленно вымолил его. Заслужил этот шанс. Утащить Сашу к чертовой матери, разъединить их хотя бы в такой степени. — Пошли, — протянет он, поднимая Сашу почти за плечи. — Быстрее, давай, пока никто не заметил. — Куда? Ник не ответит. Лишь под ручку, потащит вон из «Премьера». Тащит ее, как ребенка, к машине, подальше от ресторана, да и в целом от этого общества. А все зачем? Потому что испугался. А Саше все равно. Саше вообще все равно и себя она натягивала столько лет, чтобы ей было все равно. А как теперь вообще выражать эмоции, как? Но она уже выговорила то, что думала, то, что носила в себе так долго. Или это тоже был мираж? Как Женя тогда, в Выборге. Хорошо, если мираж, потому что собственные ее чувства, только ее собственные. Чужие их всегда будут на себя использовать. Всегда. А как по-другому? Может и Ник не из благородства водится с ней? Может это вообще он во всем виноват. Бросил ее, когда был нужен, а теперь все, давай заново? Как легко. — Да стой ты наконец, — вырвала свою ладонь из его Саша, — Чего только Наган приехал? Хрусталев даже предположить не мог. Стоило учесть, что судя по всему, приехал он без какой либо конкретной цели, либо же эта цель не имелась в них самих. А ну да, говорил же Лешка, приехать к нему должны были. Тогда в целом ясно зачем и для чего. Только лишь Саша не совсем удачно в этой ситуации выставилась. Лешка, если говорить опять же основываясь на Сашкины речи, тоже этим же и занимается. Возможно он и посадил. Черт. Во всей этой ситуации, что заворачивалась вокруг Саши с самого убийства Ольховского, Никите не нравилась конкретно эта ситуация, что с каждым разом, Лешка все более забывает про то, что это он решил Сашу под свою крышу взять. Он, а не Саша. Она не просила даже. Хотя нет, в одном она точно просила. Но тут уже другой процесс и скорее обязательство, которое опять же выдвинул Наган. Таскать Сашу с собой под видом работы. А то все не наработалась, бедная. В любом случае, то, что она употребляет последний месяц работе все-таки начинало мешать. — Стою, — говорил он. — Хочешь объясняться по поводу наркоты со своим отцом — вперед! — Нет, не хочу. — прошептала Саша. — Тогда поехали. — Куда? — Не задавай так много вопросов! — Психовал еще больше он. — Садись в машину, — открыв дверь перед Сашей он. У него была причина так психовать. Была и являлась она вполне веской для такого-то дела и корень ее был отчасти в Саше. Москвичи предъявы кидать стали. Точнее говоря, одни Москвичи на других, а крайних ищут в Питере. Знал Хрусталев и то, что машину взорвали у него тогда тоже, в целом, из-за той же причины. Из-за того что Мэлса убили. Да и если бы москвичи не согласились, он бы и сам это устроил, сам. Проблем, правда, куча сейчас. Стрелку еще не дай боже забьют. А тут Саша. С наркотой. Ладно, черт с ней со стрелкой, у него есть весомые аргументы, даже не привлекая Сашу на этот счет. Он разберется, никуда не денется, только внутри колебался второй вопрос. Доживет ли с таким образом жизни Саша хотя бы до середины осени? Вряд-ли Лешка думал об этом когда сажал ее на иглу. — Имеешь честь изъяснится почему у тебя сеструха обдолбанная и как она чуть перед всем блатным составом не засветилась так? Нет? — Ник продолжал дергаться. — Я тебе сказал, без тебя на этот счет разберемся! — Какой счет? Я тебя спрашиваю, куда ты ее повез? Ник перестал отвечать. Скинул трубку, выдыхая с тяжестью воздух. Да пошел он к чертовой матери со своим контролем. Херово у него контролировать получается. Суется по итогу каждый раз, куда его не просят. Хрусталеву это надоело. Пусть себя контролирует, употреблять например бросит, ну или проституток рисовать хотя бы. А он не перестанет, не перестанет. Не перестанет, например, как папашке собственному подражать. Что бы он такого не говорил, что бы такого удивительного не случалось, он все равно останется постоянно ему подобать. А кому? Сам себе цены по итогу и не знает. Все хорошее Лешка в себе прятал, прятал, словно изгадить кто мог. И Ник прятал. Только с разным посылом они прятали. Если Ник стыдился, то Лешка гордился, говорил, что гордится своим гордым — «художник-живописец». Но всем все равно показывал одну только свою сущность — Леша Штиглиц. Противная личность. Эту личность Хрусталеву руками голыми задушить хотелось. — Больной! — А ты думаешь здоровые под лебединое озеро трахаются? — Вставляла свои пять копеек Саша. — У всего народа значит национальная трагедия, а у него все пошлость на уме! Телефон снова затрещал, а Ник, откинул едва подпаленную сигарету, чуть усмехаясь над сказанным. Ах, если бы это было только одной его придурью. Но и Саша понимала, что это не единственная его придурь. Придурей у него предостаточно, но у Саши словно что-то личное под нее было. — Я сказал, я буду! Я разберусь!***
— Я много пропустил? Голос Хрусталевский звучал, однако, в тишине премьерского кабинета скорее как пугающее эхо. Многое. Судя по лицам парней в зале, встряли они все по полной программе. Ну встрял чутка, ну забили стрелку, чего мелочится, виноват. Но и по хуже были! Сейчас в любом случае, стоят на ногах они вполне отлично. Ника в любом случае волновало сейчас Сашино состояние. Да, это бесило, но ответственность. Все почему-то строилось на ней. Нельзя говорить слова «я тебя люблю» слишком часто и всем подряд, а не то они потеряют свое значение, а сейчас почему-то захотелось. Только не может. Не может, потому что боится, что может наделать еще больших проблем и вообще. С Сашей трудно разобраться. Черт знает, что она все этим сказать хочет. В ней копаться надо, а не так, заглянуть мельком и сделать вывод. — Ну так и зачем уезжал? — Плохо с ней стало, — начал Хрусталев, наконец закуривая, спустя час таких покатушек. — Как в Выборге, — укоризненно глядя на Лешку, он произносил это. — Ты понимаешь, что они нам кидают? Ты как эти предъявы вывозить-то собираешься? — Стрелку забивать собираются, — в отличие от Лешки, Калистрат говорил спокойно, — угомонись, сядь, — Лешка наконец сел. — Понятно, что предъяв с нашей стороны куда больше, в отличие от тех, которые мы тебе кидали. — Во-первых, долги. Во-вторых, он и нас и этих вторых москвичей кинул. Мало что-ли? — Фыркал Ник. — Да нет, хватит, — кончал он. — Да че ты бегаешь, как в жопу ужаленный? Лешка и вправду отчего-то носился по кабинету. Во-первых, получить от отца было все-таки полезно. Во-вторых, Ник все узнал похоже. И оправдываться придется и хрен соврешь в такой ситуации. А еще, его и вправду волновало то, что Ник до сих пор думал про тот шутковатый запрет. Натугодумничал откровенно, конечно. Но Сашке тоже не пятнадцать, сама разберется. Да ему вообще сейчас не до решения их проблем, ему бы со своими разобраться. Единственное, что волнует сейчас всех — это выходки Хрусталева с москвичами. Это как нужно было парой фраз завязаться с противоположными их старым москвичам? Видимо сильно он на них за Сашку обиделся. И ведь главное — они последние узнали об этом, только лишь когда сам факт убийства дошел. — Да ничего я не бегаю! — Сел снова Лешка. — Стрелка — значит стрелка. Приедем, куда денемся. Нас в любом случае, так, ради массы позвали. — Из-за массы в Москву ехать? Ну хороша масса, ничего не скажешь! — Фыркал Ник. — Да прекрати ты, — зафыркал уже Лешка, — не проблема — съездим. Еще бы проблема была. Не сказать, что за этот поступок его в конечном счете осудили. Зато Лешке серьезность своих намерений доказал. Доказал! Только лишь Саша об этом узнала в крайне противном положение. Его геройства тогда отчего-то и не сильно купили тогда. По-другому поводу умирала она тогда. И тут тоже прилизался. Стал затычкой в каждой сфере ее жизни. Парадокс или же это был его осознанный выбор? Он даже себе не ответит на этот вопрос. С одной стороны благородно все, по-понятиям, будь они не ладны. А с другой? Сколько проблем это наделало. А главное смыло к чертовой матери его авторитет, как чего-то рассудительного. А с другой стороны, разве это не рассудительно? Разве он не выкрутил это так, как было бы удобно всем? Выкрутил! Пусть и на горячую голову, полную эмоций, даже толком ни с кем не посоветовавшись. Не правильно. Но Нику прощали. Нику вообще многое прощали за одни только глазки красивые. — Ну, раз никто не против, значит съездим, — закончил он.***
Кости выворачивало вместе с суставами буквально наизнанку. Выгибало дугой, крутило и ломало во все стороны. Больно. Это оказывается адски больно. И это вот бесконечное зарево боли обволакивается в бесконечный страх умереть. Что она вот так вот и умрет, от того, что ей всего-то дозу зажали. Назло, она знает это, что все делают ей на зло и только хуже, а те кто ее любят, а она в ответ им дать ничего не может умирают. Умирают, вот и она следом сейчас помрет к чертовой матери здесь. Здесь одна на Хрусталевской даче, которая вполне за дом могла сойти. Хороший дом, чего говорить. Все по классике советской интеллигенции. У материных друзей похожая была. Саша там была пару раз на первомай. А вот вспоминать об этом было правда больно. Она вообще теперь все свои воспоминания возненавидела. Сложно было понять, что было за окном: день или ночь. Сложно. Но Саша даже не пыталась понять. Одной умереть в любом случае было бы лучше, чем вот так вот унизительно при ком-то. Например, перед Ником, который сюда ее и притащил. Унижаться перед ним больше не хотелось, но Сашка делала это все сильнее и сильнее с каждым разом. А ведь все началось с писем. С каких-то глупых писем. Да и закончилось, наверное, тоже ими. Страшно ли умирать? Больно ли это? Саша понять не могла. Знала только то, что сейчас ей невыносимо. На стенку лезть готова, только дозы не добьется. И страннее ощущать, что вроде ведь на благо стараются. Не ради там целей, идей, революции или еще чего похуже. Все это бесовщина самая настоящая. Она существовала и до нее, а потому и после будет существовать. А просто чтобы ей сделать лучше. Странно ощущать было то, что она не одна. Что ее вот так вот ни за что пытаются вытащить из этого странного беспробудного сна. Знает, что сидят сейчас рядом, на кресле, рядом с разложенной софой около небольшого окошечка и следят. Черта с два, не нужна ей помощь, не нужна. Разве не видно, она сама справляется, сама! Как он не понимает этого, как он не понимает? Но падает еще унизительнее. Потому что он даже банального обезболивающего давать не собирается. Подаст стакан граненный с водой, который, Саша выпивает залпом и все кончится на этом. Лишь странной просьбой, единственной просьбой, которой Саша не брезговала. Но даже воды по итогу не сможет попросить. Это внутри кажется, будто бы вокруг тебя происходит какой-то вихрь. А на деле лежишь, словно парализованный. Это когда ты находишься в бесконечном движении, тебе некогда думать и кажется, будто бы никаких проблем-то и нет. Ты бежишь, тебе кажется, что ты в этой системе, ты нормальный, так сказать, белый человек, который в хорошем смысле не отличается от других. Но едва ты остановишься в таком потоке поймешь только одно — все это блеф чистой воды. Никому ты и не нужен был, а от твоей беготни не было пользы и вовсе. Вот какая польза от правды? Общественно-моральная польза получается. Но разве обществу это было нужно? Саша не знала. За окном смеркалось. Она почувствует, что на край дивана кто-то сядет, из-за чего он противно скрипнет. Подняться будет тяжело, но приподняться и опереться рукой на Никовское плечо, вполне выйдет. — Дай закурить, пожалуйста. — Тихо попросит Саша. Он ничего не скажет. Протянет ту же сигарету, что курил сам, а потом зачем-то сам продолжит разговор. — Долго сидишь? — Я не помню, — выдыхая дым сигареты с едким ментоловым привкусом, которого даже в Салеме не было, — черт знает, вроде бы за день до выборга. — Три недели, — вглядываясь в окно, скажет Ник. — Без перерывов, наверное? — Ага. — Откидывая пепел в консервную банку, отвечала на Хрусталевские вопросы Саша. — У кого дачу упер? Или подарили за глазки красивые? — Че упер-то сразу? — Возмутился он. — Родительская вообще-то. Она ничего не ответила, лишь продолжила курить, упираясь лбом в его плечо, как-то со спины. Голова трещала, чего мелочится, она разрывалась. А может Желание увидеть Женю тоже было частью зависимости? А может он вообще был ненастоящий? Настоящий вряд-ли бы так обижал ее в ведениях. Да и черт с ним. Он умер, а Саша имеет полное право жить. Потому что ее не задело, а потому значит она еще зачем-то нужна. Значит есть ей место в этом мире. Пусть внутри ее и драло откровенно и насмерть, снаружи хотелось задержаться. На Хрусталева попялиться, интересно же как при таком странном поведении она видела всю чертову аристократичную привилегию в нем. Но в глазах искры, потому что мелочится в таком состоянии слишком глупо, ее и вправду выворачивает. — А у тебя и вправду глазки красивые, — выворачиваясь, почти лежа вниз головой, ответит Саша. Глазки красивые. Голубые такие, но светлые, как ледышки. Прямо, как весь Ник — одна сплошная ледышка.