Кого теперь ты любишь, Когда всё понимаешь, Кого теперь ты губишь, Когда ты не играешь?!
Теплый свет заставлял Сашу чуть прищурится с темноты. Она устала, вот теперь она точно понимала, что такое усталость. Нелюбимая усталость. С журналистикой это было приятно. Все это было словно радость через боль. Только теперь боль — это все. Хотя, все — звучит слишком масштабно, это было скорее так из-за того, что Хрусталева не было. Но все-таки хорошее представлялось ей. Как например просидев в Премьере почти до двух часов ночи, Саша совершенно вымоталась, слушая пожелания отца на счет его скорого юбилея. Она-то все поняла, хочет он перенести свой юбилей на выход Алексея из Крестов. Правильно, конечно, но мороки прибавляло то, что выход пока слишком туманен. Пару часов было потрачено, чтобы просто найти всех тех, кто был хотя бы в курсе дела. А после приехала Лизка, радостно набросилась на Сашу, которая пугалась от любого контакта, отчаянно тряся документами. «Выпустят в среду, шестнадцатого!» — Визжала Лизка на ухо. Хорошая, все-таки Лизка, чувствовала Саша это нутром своим. Не прогнулась, не легла под кого-то, чтоб должность выбить, а сама. Именно это и добавляло ей авторитета в глазах Саши. Она радостно перебирала документы, отчитывалась, кого и как она смогла найти среди адвокатов, когда последнее заседание на котором их стопроцентно выпустят за неимением доказательств. Сашка обрадовалась, но так уж выросла, что хватило ее только лишь на скромную улыбку. Конечно, всех это обрадовало. Особенно саму Давыдову. Скоро это все кончится, больше ни с какими мужиками, с комплекцией эдак раза в три, большее ее, спорить с угрозой рукопашной, ей временно не придется, хотя таких ситуаций даже в присутствии брата она не исключала. Гарантии чаще всего это слишком громко. Даже чересчур. Зато роль главнокомандующей сойдет на нет. И слава богу, хоть вопрос почему отце не смог взять это на себя, все равно оказывался для нее нераскрытым. Хорошее действительно было и в том, что Быков отмазал от Москвы и принял решение подождать еще чуть чуть для разрешения всей ситуации. Да и парни не вышли еще. Пожалел, называется. Но, Саша в Петербурге, она не оказалась в Москве, в такой ненавистной Москве. И даже такие строгие задания отца пугали не так сильно, как Москва. Транспортировка с Волховского завода, опять же под их крышей. Все проходило удивительно хорошо и без каких либо неурядиц. Ей было приятно. Ценила в тот момент каждую минуту и благодарила, что не в Москве. Но откомандовала хорошо, товар дошел без каких либо казусов и теперь основной проблемой было только вынесение ей мозгов из-за юбилея, ну и из-за выхода. Однако, командовал он не ей, а всеми, кроме нее. Контролировать после только ей бы пришлось. Ей-то вообще претензий не сказали. Ни хорошо, ни плохо — хороша реакция. Зато Лизку в подружки заработала, тоже не плохо. Что действительно было плохо, так это то, что все то, о чем говорил Быков подтвердилось. Едва она попыталась найти на Вавилова информацию, ее сразу пресекли: сказали, мол из солидарности говорят, чтобы не лезла. Однако, набредя на Славика, который при ней в мае докладывал обо всем, он согласился, но за отдельную сумму. Саша посоображала, выдвинув ультиматум о молчании, согласилась даже доплатить сверху еще пару сотен. На этом они договорились. И через пару дней он принес первый донос — где живет, примерную биографию, а затем и адрес отделения, где работал. Она-то и была там в феврале, когда ее выпнули. Знакомый отдел. Но все-таки излишнее влияние именно со стороны Вавилова было непонятно. Понимала Саша так же и то, что нужен ей человек со своим понятием на Вавилова. Об этом она и сообщила Славику. Он, чуть недовольно позыркал все-таки согласился, а Саша в свою очередь сунула еще купюру. А теперь, поднималась по лестнице в своей парадной. Мосты развели, досиделись в Премьере до полуночи, но Саша знала, что Лизка на окраине Московского района. Сашка, говоря на чистоту, даже и не была там толком в том районе, пусть иногда мысли на этот счет пробегали. Все-таки жизнь ее была ограничена этим райаном, что стал для нее родным, но в последнее время досаждал своей стариной. В Москве, едва она вернулась, Саша была окружена сталинским ампиром. Так и не скажешь, что когда-то она жила с матерью в коммуналке. Запах алкоголя резко ударил в нос, едва у Саши получилось выдернуть пробку. Споить Мышкину? Смешно! Скорее она хочет устроить себе отчасти продолжительный запой. Однако в планах было убить двух зайцев — расположить Мышкину под себя и наконец постараться выспаться. Потому что трезвой ей только лишь одни кошмары снятся: не то московские рынки, не то Мэлс в тот самый вечер августа. Внутри что-то кольнуло. Она уговаривала себя, что как выйдет Ник, все станет куда лучше. И пусть он действительно был ее первой любовью, был тем, кто здорово сломал ее собственным исчезновением, но все-таки, он попытался сделать для нее то, чего другие даже не пытались. Сломать до такой степени, как сделала это ее собственная мать, он все равно не сможет, пусть Саша себя и снова пугает себя только плохим итогом. Да, Хрусталев вытащил ее из редкостного дерьма, но Саша ползет к нему все равно, пытается добиться неизвестно чего, докопаться до этого глупого — правда. Это выкручивало ребра, это было так больно, что даже наверное героиновая ломка, которую даже ее Саша успела испытать на собственной шкуре, могла показаться легким ударом. Она боялась врать Нику. Ему соврать она была не способна была из одной причины — потерять все хрупкое доверие, которое выстраивалось все эти месяцы буквально по кусочкам. Это означало предать все это. Это не сознаться из страха, это не сознаться от безвыходности. Это сознаться, потому что правда — это высшая степень доверия в ее собственном понимании. — Ты прости, Саш, что так некрасиво, — начала Лиза, сбросив светлую прядку со лба, — но ваш отец, на мой взгляд, специально отправил вас на это все. — Знаю, — застывая со штопором в руках, ответила Саша. — Нам же ничего за это не скажут? — Имея ввиду нагло похищенные бутылки кавказского вина из подсобки Премьера. — Лиз, вот скажи мне честно, ты в ментовке случаем не работала? — Да нет, пронесло слава богу, — пожала плечами она, — нет ну… Я хотела на самом деле, но меня не взяли. Биография не устроила. Саша выгнула бровь с бутылкой вина и штопором в правой руке. — Серьезно? — Ну да, — отвечала она. — Брат двоюродный случайно парня в драке убил. Ну серьезно говорю, Александра, чистая самооборона, не иначе! — Вдруг зарукоплескала она. — Это я как юрист с практикой говорю! Ну дали ему, пять лет, а мне путь закрыли — автобиография не та. — Подло как-то. — Да и к черту, ни одного мента нормального не встречала, все с эдаким подвохом, — махнула она ладошкой. Саша подала бокал, задумываясь все-таки о том, может ли она просить Мышкину о помощи. Может, не может — должна. Нужно решить большую часть проблем, как например эту, еще до выхода Лешки с Хрусталевым. Потому что Саша кто угодно, но не предательница. Она вздохнула и чуть глотнула вина. Нет, ей противно. Раньше, она могла заглушить этим дыру, раньше она могла соврать себе, а теперь совершенно не могла. Она оказывается никого и не любила с того момента, никого кроме него. Пускай он выйдет, пускай, чтобы она созналась в том, что готовится прикончить Вавилова. Потому что Саша совестливая вдруг стала. Того, что достал Слава было мало. Катастрофически мало. Ей нужно было что-то добровольное, вроде описание от соседа или коллеги по работе. — У тебя есть какие-нибудь крупные знакомые из прокуратуры? — Есть конечно, — чуть усмехнувшись ответила Лизка. — А краткий портрет человека составить могут? — Саша, для тебя — все, что угодно. Саша хитро усмехнулась, в очередной раз разливая вино по бокалам. На это она и рассчитывала. Другого исхода быть совершенно не могло. Развела пьяную Лизавету Юрьевну, а сама даже не пьянеет. Иммунитет уже какой-то получается. Противный исход, ей не нравится, совершенно. Мысленно, она перебирала все, что должна была сделать до шестнадцатого числа. Не вспомнит. Только лишь разговорит до жути Мышкину. Нет, это было понятно — Лизке одиноко, у нее, как и, наверное, у самой Саши, нет ничего кроме работы и развода за плечами у нее нет ни-че-го. Вот такое страшное ни-че-го. Вспомнила вдруг, как с Ольховским пила также. Поджала губы. Ей снова стало до противного мерзко. До той мерзости, какая наверное в ней просыпалась, только едва она про август вспоминала. Тот август, тот самый август. Предательница Саша, вот она кто. Соскочила с одного мужика на другого. Может прав был тогда Ник, когда шлюхой хотел было назвать, едва не узнал все, как было с самого начала? Может и мать права была, когда уверяла, что случилось это все, потому что шлюха Саша. Самая настоящая. Комок в горле аж встал, но продолжала держать позицию слушателя. Все-таки было интересно, чего это Лизка в свои двадцать семь, ровесница Лешки, выходила, развелась. Нет, это у Саши такой страх на отношения, понимала она это и признавала ровно с того момента, как поняла, что мать из корысти на академике своем женилась. Поняла, а потому и не хотела их вообще. Боялась, что такой же станет. На отца тоже походить боялась, а что вышло? Становилась в некоторых моментах хлеще его. А ему, судя по разговорам, только в радость было. Кичился дочкой, однако, в последнее время. Ну, не стеснялся, как мать и уже спасибо. Она поднялась и отошла к фортепиано, закуривая сигарету и тряхнула над пепельницей, что стояла рядом со статуетками. — Так что случилось-то? — Да ничего особенного, — начала как-то устало она, — сначала — зарплату ему задерживают, ему мол обидно, что мне деньги платят, а ему нет. А потом и под сокращение попал. Я же ему не говорила на кого работала, не настолько же я довольно всем этим положением. А он скотина, на мои деньги запиваться и стал. Любовницу нашел. Я на работе таскаюсь круглосуточно, а он на сокращении, чего же, дома сидит. Безработица у нас, ты лучше меня про это знаешь, писала же ты про это. Такая самобытность Мышкиной покоряла Сашу. Сильная, не то, что она. Сопли не развешала, а продолжила работать. Ей бы самой так научится и сразу бы легче жить стало. Может и не легче, но точно бы была сильнее, а не такой размазней. Ревела весь год по любой причине. Слишком пошатанная психика после такого странного потрясения. Хотя, вполне обоснованное. Отчим ее, тогда говорил, что это еще долго будет доводить ее до ручки. Смешно выходит, даже он тогда Сашу в глазах матери защищал, а она все равно непреклонной оказалась, все равно винила ее саму. Говорила мол, действительно совратила. И тот диалог страшный она до сих пор помнила. Внутри все сдавило, а перед глазами все та же картина возникала. — Ты в своем уме за него замуж отдавать? Нет, Татьян, она мне не родная может, но это издевательство, это еще хуже, чем повторить то, что он сделал! — А что делать? А если она забеременеет от него, что делать-то? Безотцовщиной ребенка оставлять? А у него семья хорошая, глядишь поднимут! — Да ты с ума сошла! — Вскакивал тогда Валя. — Связи подниму, аборт сделает, ничего такого. Ты хоть представляешь ребенка растить после такого как? Она дочь твоя, а ощущение такое, что ты ей только хуже сделать хочешь! — Я?! — Вскричала мать. — Да слушай она меня, никогда бы такого не случилось. А кому здесь жаловаться? Сходила она уже в ментовку, тебе вон доложили! Не работает так, совершенно не работает! И ты туда же! Правильно-неправильно! Пусть женится, раз парень так хочет! Саша тогда стояла, тряслась так, словно не жара тогда на улице стояла, а мороз тридцатиградусный. Волосы мокрые лежали на плечах. Драила она тогда кожу до такой степени, что на плечах и бедрах появились царапины. Мать вскочила, как сейчас помнила она, выскочила из квартиры и черт знает куда ушла почти до самой ночи. А страшно было, Путч едва только кончился, вся Москва беспокойная. Осталась тогда Саша с одним только отчимом в квартире. Нет, он хороший был, Саша не могла против что-то сказать, хороший. Помогал, когда надо перед матерью прикрывал. Вот и сейчас выходит, прикрывал. Саша ушла в зал, обхватывая себя за плечи. Почему она снова так поступила с ней? Не уж-то чины эти дороже дочери родной? Валя тогда зашел, подал стакан, то ли с валерьянкой, то ли еще с чем по-круче, у них такое могло быть. Она залпом выпила все содержимое граненого стакана, а после выставил перед Сашей пачку сигарет, которую сам вроде как прятал. Так и прятались с сигаретами на пару. Почему мать не хотела думать о том, чего же все-таки сама Саша хотела. Или ей настолько было без разницы? — Езжай в Питер, Саня, — вдруг спокойно заговорил Валя. — Тебя отец выходит куда больше матери любит. — Он стоял у окна. — В Питере без его воли тебя замуж никогда не выдадут, у зеков твоих порядки такие. А Саша послушала и уехала к чертовой матери. И с матерью примерно столько же, как и сейчас не общалась. Обида в ней сильнейшая тогда поселилась. И до сих пор не проходила. Ни матери, ни мужикам она больше верить не хотела. Выходит, Ник был просто тем, кого она любила тогда, когда еще не потеряла эту способность. Ведь после того августа, она забыла значение всех чувств. Реветь только лишь и могла. Все так же по-пустякам. А теперь вот, даже ревела с трудом. Правда, опять же, перед Ником, все свои слабости оголяла, что аж стыдно становилось. Но заслужила ли она тогда такое отношения? Саша не знала. Только противно давила обида на мать. Она запомнила даже не день изнасилования, а тот день когда мать заявила ей одно лишь — «меньше бы сопротивлялась, было бы не так больно». С такой мотивировкой она сошлась с Женей. Побоялась сказать нет, почувствовала слабость. И в этом она считала виноватой мать. За навязанные установки, за то, что каждый раз говорила, что ей не ответят и зря она распыляется, училась бы лучше. К чему это привело? К тому, что Саша, наконец, поняла нелепость этих установок. Понимала и то, что избавься от них раньше — не оказалась бы в этой грязи по самые уши. Но как там говорят? Грязь с человека убрать можно, а из человека уже навряд-ли? Ну убрала она от себя эту грязь. Сидела в итоге, деловая — с красной помадой и в костюмчике белом, что аж тошно от себя становилось. Куда такая деловая? Она не достойна быть такой. А кто решает достойна или нет? Разве мать? Нет, матери вообще плевать, три месяца с ней не общаются и слава богу. А теперь будь, что будет. Однако, сопротивляться нужно все-таки учится. — Ты читала меня что-ли? — Ну вообще, да. — Лизка достала свои сигареты, — да ты не подумай. Ни ты, ни я на тот момент вот в это не ввязались еще. Да, противно — деньги нечестные все-таки. А у кого они сейчас честные? Вот ты про этого Вавилова спрашивала, да? А он знаешь какие взятки берет? Всю ленинградскую область прикрывает от зоны, а захочет, так любого запихнет в такую грязь, что при великом желании — хер вылезешь. — Так знала ты его? — Саш, любой порядочный адвокат, — Лизка говорила о том, что до работы с Хрусталевым, она работала в адвокатской конторе, — знает этого «непорядочного». Сама на делах была, где этот Вавилов замешан был. Я считаю, что бандиты должны с бандитами быть, а менты с ментами. А сейчас… Черти что щас! Саша задавила сигарету. Права, конечно Лизка была, все шиворот навыворот сейчас. Но и на слуху быть было противно в какой-то степени. — То-есть, связаться с ним — дело гиблое? — Именно, Саш. И только к утру, когда она уже давно выпроводив Лизку будет пытаться уснуть, вспомнит Саша, наконец, что она хотела сделать. Конечно, планы были наполеоновские, но обещание сдержать она была обязана. Хрусталев просил, кажется еще в конце августа, едва Саша узнает, когда его выпускают, чтоб та в первую очередь родителям сообщила. Глупая и достаточно легкая просьба, но выполнить ее Саша была обязана. И с этой просьбой она старалась уснуть. Дел вообще образовалась масса, до выхода Ника нужно было успеть в любом случае. Потому что дальше все равно такой свободы и полной власти не будет. Да и доложат максимально быстро. Сейчас, все-таки, есть время отмолчаться, сделать по-своему и успеть замести следы. Необходимость и правило. Успеть. Всю жизнь боялась не успеть, бежит за чем-то невиданным, сверкая пятками. Уснуть все равно смогла едва ли на пару часов. И тот сон был таким же нервным и неспокойным. За что и почему Саша не знала. Вместо завтрака будет сигарета и крепкий чай, который Саша передержала. Оставь она его на более долгое время, вышел бы уже действительно чифир. Закурила вторую, выпила чаю. Тишина, что аж страшно. Раньше в такой тишине она сидеть не могла, а теперь любой звук раздражал. Только тишина и только лишь одиночество. Так приятнее. Нет, это она Ника недостойна. Третья сигарета уже эдак минут за пятнадцать. Вроде бы не такое уж и сложное событие, но сломать себя снова не может. Слишком быстро она стала костенеть. Страшно, на самом деле, понимать, что это все действительно было с тобой, что это не чья-то чужая история, а действительно ты. Что все эти шрамы, которые она в очередной раз разглядывает перед зеркалом — ее. Не чужие, а ее. Страшно все это. Такси вызывать не стала. Понимала, что страх перед машинами пора давно преодолевать, что пора, наконец, права достать. Она умела водить. Только не делала этого совершенно из галимого принципа. Зачем? Опять же напугали. Точнее… Не ее саму, слава богу. Просто нагляделась, однажды, как машины угоняют, вроде бы спокойное время тогда было, казалось бы, а нет. Это все затуманено, скрыто. Вон, Наумов, угоняет их, а сам все выставляет себя непойми кем. Пижон чистой воды, а еще к ней лезет. Ей бы хотелось, чтобы отстали все, вернуться в прошлое и убедить себя в том, что дурная идея с ним шататься. Может быть, не прими она эту анонимку, не поведись она на вот эту колбасу и джинсы, жив был бы Ольховский? А кто кроме нее еще виноват был? Только лишь она одна и была виновата. Все-таки, в трамвае она действительно была нелепой. Она никогда не была по этому адресу, лишь письма писала. Поежилась в пальто. В черном было легче слиться, теперь же она была в ярко-красном. И чужие взгляды не выносила совершенно. Только пачку за утро выкурила, немного путаясь среди запутанных дворов, напыщенных старым пижонским искусством. Так бывает или в самом деле? Глянула на табличку, едва ли не наступив в лужу, в которую она и уранила последнюю сигарету. Горько терять было последнюю сигарету и марать каблук. Обессиленно она дернулась и зашла вслед за какой-то бабкой в парадную, отряхивая руки от штукатурки со стены, на которую облокотилась, пока падала. Похмелье что-ли у нее? Вроде на алкашку не похожа и слава богу. Нашла нужную квартиру. Как сейчас помнила, пишет, вырисовывает число двадцать жесть и точки над буквами ё. Такая вот у него фамилия была. Надавила на звонок и стала ждать. Старая высокая дверь, какая была, пожалуй во многих домах такого типа, наконец отворилась и Саша двинулась к двери. — Здравствуйте! — Саша дернулась, схватилась ладошками за дверь, ставя ногу, между дверью и порогом, — я… Я Саша, я передать хотела, что Ник шестнадцатого выйдет. Он просил, чтоб я оповестила. — Ты кто такая вообще? — Закрывая дверь спросил мужчина, на вид возраста эдак ее матери. Хотя, отец ведь у Никиты куда старше был. Или сохранился так хорошо? Мысли бегали, но цепочка из событий не составлялась. Однако, похож на Ника, говорить не стоило, почти копия, Саша даже удивилась такому. — Я… — Держала дверь она, — я Саша Давыдова, сестра Лешкина… Ну его-то вы знаете? — Лучше бы не знал, — отпустил дверь, тяжело вздыхая. — Зайди. — Скомандовал он. Ну где-то она его видела, ей богу видела. — Подожди, — довольно спокойно и размеренно ответил он. С пару минут его не было. Он ушел в сторону кладовки, а вышел с огромной стопой писем, которые перевязали жесткой веревкой. Сначала Саша ни черта не поняла. Только лишь нахмурилась, сжала ладонь в кармане, долго глядя на эту стопу. Как есть письма. Только Саше они зачем? — Держи, — тяжелая стопка оказалась у нее в руках, — кто же знал, что у меня сын сопля, даже девку послать не может. — Простите? — Не прощу, — развернув за плечи, отвечал он, — точнее, за что прощать? За сына-соплю? Так прочитай, он балбес все на твои письма отвечал, а отправить никак не мог. — Саша пялилась на письма. — Это мне извинятся надо, что силы духа у него воспитать не смог. — Саша не могла произнести ни слова. — Так что, давай, на выход, первая скрипка среди категории от восьми до двенадцати. Саша стояла в странном тумане. Да как же она могла забыть, почему она снова забыла. Забыла про свои достижения и про то, что отец у него дирижер. Точнее… Она не знала, что это его отец. Она знала это еще до Ника, когда в музыкалку ходила в Петербурге, когда мать слиняла от нее, а Саша пыталась хоть как-то привлечь ее внимание. Отцовским вниманием зато обделена не была и ходила время от времени стрелять с ним. Вроде и не сказать, что связан он больно с оружием был, нет. Просто ему было словно в хобби. В развлечение, тянуть Сашу в такое. А еще помнила позировала Златоверхову со скрипкой. Он вроде как с этой картиной даже на выставки попадал. А Саша тогда так и играла на скрипке. Она и забыла про свой выигрыш тогда на уровне города. Забыла и то, что Ник из музыкальной семьи. Он так далеко запрятал эту личность, что Саша не узнавала его до последнего. Только когда жить вместе стали, она начала ощущать — вот он, Никуш, такой же, как и был. Только повзрослевший. Ну и она не маленькая уже. Однако, все равно ей было странно понимать, все это после долгого деления Хрусталева на два — Ник до их странного разрыва и Никита после того, как Лешка решил найти ее. Стопка была тяжелой, крайне тяжелой. Еле как она дождалась с ней трамвая, а потом и дотащила до квартиры. Вот оно — олицетворение ее юности, той Саши, которую она убила. Как и Ник выходи убил старого себя. Значит, они давно не те? Значит и он, и она влюблены в один только образ? Значит она действительно недостойна его нормального отношения. Иначе как описать, что его засадили в Кресты? Может рок злой над ней? Нашла пачку сигарет на фортепиано, раскурила и обошла комнату. Ей было боязно читать собственные письма. Он выходит хранил их? Значит, он не хотел ее бросать, значит вправду любил тогда? Саше эта мысль льстила до одури, ее почти опьянело от осознания. Она взяла первое письмо, ее собственное письмо, написанное еще ровным почерком. Когда он у нее так испортился? Тоже после лета 91-го? Странно выходило. Саша отложила сигарету и раскрыла письмо, вчитываясь в текст. Ты когда-нибудь думал, зачем люди встречаются, а потом надолго расстаются, однако хранят при этом память друг о друге? Мурашки снова пробежали по плечам. Ей стало мерзко. Мерзко от собственной глупости, наивности. Она и впрямь так думала? Она и прямь была такой романтичной натурой? Это удивляло Сашу. Она не должна быть такой. Она должна стать сильной, не гнаться вот за этим. Хотя, стоило ли говорить, что в конце концов никого и не смогла с того момента полюбить чисто так по-нормальному, что-ли? Она снова схватилась за сигарету и отбросила письмо, не в силах читать дальше. Скурила половину, а потом снова схватила письмо и ткнула горящим краем ровно в эту фразу. Огонь начал поглощать бумагу, а затем и вовсе потух, когда прожог всю середину. Пролежавшая бумага в сыром месте, скорее тлела, а не горела, оставляя одну только фразу: «Мы встретимся снова»***
Ветер скорее походил на октябрьский, нежели на сентябрьский. Саша поежилась. Сегодня все вечером соберутся в Премьере, а после… Саша не знала, что будет дальше, слушала только лишь Лизку, а о будущем старалась не думать. Раньше было приятно думать о предстоящих событиях, грезить тем, что будет после. После того, когда выйдет Ник. Мысли о том, что ее разлюбили — насиловали, трепали. А для чего? Неужели и вправду разлюбили? Все равно не узнает, пока Хрусталев не выйдет из этих самых дверей. И чем дольше она ждала, тем тревожнее ей становилось. Беспокойство. Все ли хорошо? Даже Лизку слушать перестала, отошла к машине и чуть облокотившись назад, взглянула в затуманенное серое небо. Почему все так? На душе было тяжело. Она пол ночи читала письма. И добивала себя ими почти до самой дыры. Читала и жгла на серебряном, дореволюционном подносе. Прошло семь с половиной лет, но они считали как восемь. Саша бы и считала все двадцать — слишком насыщенные года были. Каждое письмо добивало ее, резало по живому. Еще сильнее добивали его письма, которые он так и не отправил. Почти в каждом он писал о том, что ему жаль, что он обещал Лешке. Саша знала про это обещание паршивое, но все равно ей было так по-странному больно. Такой вид боли был необычен для нее и заглушал бытовые проблемы с коммерсами и братвой. Командовать ими было утомительно. Они слушались ее с трудом, однако заговорить их, лапши на уши выходило у нее знатно, журналистский опыт, так сказать. Она поняла, что те вышли только лишь по странному визгу. Ее не было там, ее даже не было видно отсюда. Она была лишь наблюдателем. Глядела, как Ник ищет ее взглядом. Это доводило до приятного. Какое-то странное ощущение нужности. Однако, вина. Единственное что колебало ее, пожалуй, кроме того, что нужно разобраться с Вавиловым, так это то, что слишком быстро в чужих глазах она соскочила на другого мужика. Совесть — ужасное чувство. Лучше его не иметь. Лучше вообще бессовестным быть, жить сразу проще станет. Саша поднялась, сбрасывая невидимые соринки с пальто. Нет. Это не так уж и быстро. Да, любила она его очень даже давно, но сколько можно? Восемь лет почти прошло — они разные люди теперь совершенно. Однако, вина сидела в ней, ела ее. Как и обида. Прав видимо Никовский отец был, но Саша совершенно не видела Хрусталева таким. Или дело совершенно в другом? Ник бы ответил на этот вопрос одним только — «боялся». Саша кукла. Фарфоровая кукла, которую хранят где-то на полке, протирая от пыли. Играют другими — пластмассовыми, неказистыми, так штамповано разрисованными, теми, с кого так быстро стирается краска. После, едва они приходят в негодность, выкидывают, покупают новые, даже не задумываясь о том, что станет с ними там. А фарфоровые стоят. Стоят, как бы с укором разглядывая, что делают с пластмассовыми, а их никогда не возьмут в руки. Разве что для особого разглядывания, так боясь разбить. Однако, он помнил одну такую куклу у матери — с разбитой щекой, которую так старательно пытались закрасить краской, но мать отчего-то любила ее больше всех. Видимо за эту разбитость и за все, что пережила эта кукла. Эвакуацию и память о семье. Вот эта кукла. А Саша похожая кукла, ее бы беречь и доставать перед гостями по праздникам, чтобы пестрила своим благородством. Это был жадный взгляд. Но не такой, с каким разглядывают, чтобы использовать. С таким взглядом на нее смотрело большинство. Но зубы уже была пора показывать. Так на днях, она сломала палец одному пареньку, ударяя магазином пистолета по ладони, который решил, что за ляшку схватить ее довольно приличное продолжение их договора. На что он рассчитывал? Что Саша ему скидочку за перепихон устроит? Ей лысые не нравятся, уж так повелось. Так и вокруг сейчас куда по-лучше люди были, если уж говорить об одноразовом сексе, без намека на большее. Саша стала кусачей, как в той песенке про собаку. Ей даже в лесть это было. Зато, за эти три недели выросла в глазах у Лешкиных парней. Каллистрат вон гордый ходил, хвастался, что она такое устраивать стала. Словно за свое гордится. Стоит Лешке хвастается. Но без намеков, чисто за дело радуется. Саше это даже больше нравилось. Вот, начали же за человека считать — уже хорошо. — Ну, Санчо, крутая стала, не могу прямо, — деловито оценивал ее Лешка. — Понял, лучше тебя смогла! — Толкая Никиту в плечо, говорил Лешка. — Это ж как? — Талант, — нагло улыбнувшись, сказала Саша. — Прям-таки? — А ты на что думаешь? Лешка задумался отходя к соседней машине. — Я думаю, что батька наш с тобой не лох оказался, раз тебя решил в дело вводить. Саша усмехнулась. — Нет, а что? Одна выгода, ей богу. За хорошую работу надо хорошо платить! — Он кинул сумку на заднее сидение. — Я подумаю, — скромничала вдруг она. То ли под взглядом Никовским у нее такая скромность выявлялась, то ли и впрямь не знала чего просить. Нет, а что просить-то? Ей вообще ничего не хочется, Саша понимала его намек. Обидно было, что очередь с рукопожатиями и визгами не дошла. Хрусталев молчал, разглядывали только лишь друг дружку. Саша похорошела в его глазах. Кудри вить стала, помадой губы мазать. Ей противно от нее было, чувствовала себя потаскухой, опять же вспоминая слова матери. Но даже с таким видом, она не пускала себе. Наоборот, такой видок прибавлял ей какой-то слепой уверенности. В том смысле, что теперь у нее есть кому жаловаться. И дело даже не в помаде совершенно. Дело в том, как она себя с этой помадой чертовой чувствует. Потаскухой она себя чувствовала. Мать всегда сравнивала красную помаду с губами, как у обезъян. Мол, в момент вожделения у них знатно увеличивались и краснели губы. Сейчас ее никто не посмеет так сравнить. Однако, ей было достаточно самой себя. Она резко поддалась, заскочила в машину, в которую и садился Ник, даже пугая своим появлением. Он даже не посмотрел на нее. Машина тронулась. Какого черта? Саше не нравилось это. Он не переметнулся с ней даже фразой. Даже не глянул на нее, хотя до машины глядел. Стало обидно, но в целом жить она могла. Точнее. Заставляла себя верить, что все нормально. Словно это и вправду могло поменять ее мнение? Нет. Она была твердолоба в этот момент, хотя и понимала почему он так делает. Слишком уж послушный под Лешкины тезисы. Черта с два, почему он слушается его? Саша поджала губы и молчала до самого приезда к ее дому. Догадались похоже и без нее. Однако, едва Саша решила выйти из машины, так же молча, как и зашла, Ник метнулся за ней, хватая за локоть. По спине мурашки пробежали. Саша хотела уйти, молчание отчего-то обидело ее. — Саш, постой, — начал он, а Саша уже чуть успокоилась, — Зайдем в парадную? — Я не люблю, ты знаешь. Знает, а потому и остался здесь. — Ты… — Ник оборвал разговор, оглядываясь по сторонам, — ты молодец, в общем-то, правда. Держа ее за предплечья, Саша пыталась разглядеть в нем то, что еще не успела. Хрусталев занимался ровно тем же. Такая Саша была какой-то чужой, неправильной. Конечно, уже лучше был вид, чем тогда, когда он пропал на эти три недели. Страшные три недели. Саша повзрослела за них, поняла столько странных вещей, до которых раньше просто не доходила мысль. Но сейчас ей было страшно. Казалось, что проблемы его настигать-то стали именно из-за нее. Из-за нее одной навлекли все массу проблем. И тот факт, что ни у кого из тех, кто пытался с ней иметь какие-то отношения куда ближе дружеских, хорошо после нее не было. А вдруг и он умрет, вдруг она снова не успеет, что ей тогда делать? Это доводило да истерики в те дни. Саша надеялась на одно, что хотя бы своим собственным отказом, она облегчит человеку жизнь. — Спасибо, — чуть перепуганным, дрожащим голосом, говорила Саша. — Только, мне кажется, что все это из-за меня, — проговаривая, она так же, ровно, как и он сам, держалась за его предплечья. — Давай все закончим? Лешка прав, честно говорю, я дура, я последняя дура… В глазах противно защипало. Она должна была сделать это изначально, так было бы правильно. Поднялась на носочки, проводя аккуратно так пальцами по линии челюсти, а потом и губами прижалась, целуя в последний, как ей казалось, раз. Губы горькие, с сигаретным привкусом. Саша марала помадой своей красной, отстраниться хотела. Точнее одна ее часть так хотела, вторая же устраивала этот концерт. Однако, Хрусталев крепко держал ее за локти, жал к себе и в самом деле не желая отпускать. Если бы не одна особенность — заставить ее было чем-то противоестественным в его глазах. Он не мог заставить ее что-то сделать. Саша дернулась, проводя пальцами по своим губам, пока соленые, горькие слезы, бежали бесшумно, почти, как Питерский дождь, который вот вот собирался полить Она бы побежала в парадную, стараясь не оглядываться, но Саша так и стояла, как вкопанная, пока Ник держал ее за предплечья. Это так неправильно, неправильно. Она вообще не понимала как это правильно. Но и Ник понимал одно — если ей нужно время, он ей его даст. Иначе же он не сможет. Жил же как-то раньше, верно? — Саш, — начал Ник, стараясь хотя бы оставить ее перед собой на некоторое время, — объясни? Что случилось? — Я боюсь. — Выпалила она. — Это все происходит из-за меня! Он вздохнул, отвел взгляд, а потом заявил наконец, что думал. Нет, Сашиной вины в этом вовсе не было. Дури в ее башке только лишь была куча, а так совершенно ничего, чтобы она могла сделать. Пять процентов — это было шикарно, Лешка был вполне прав, когда начал заговариваться о, так скажем, «зарплате». Только за Сашку какая-то странная личная гордость барала. Но и то, что ей это делать пришлось ему не особо и нравилось. Нет, торговаться Саша горазд, но ведь она не была такой, она всегда к высокому тянулась, лучше всех это знал и понимал, что Саше бы о высоком, а не об кровавых деньгах думать. — Сейчас мы сидели, потому что у брата твоего рот не закрывается. — Фыркнул Никита, разворачивая Сашу на себя. — Пойдем другим путем — зачем ты хочешь, чтоб мы разминулись? — Потому что я боюсь, что с тобой тоже может случится! — Почти взвизгнула она. — Это может случится и без тебя, подумай головой, — почти уговаривал он. — Я за тобой заеду, хорошо? В премьер к семи. — Я помню, — вздыхала она. — Не торопись, пожалуйста, я прошу тебя, — вытягивал слова Ник. — Ты устала, я понимаю, но не пари горячку. — Я понимаю, но я правда… — Если ты хочешь не торопить события, я подожду, хорошо? — Водил так аккуратно по подбородку. — Да, хорошо, — завороженно, сказала она. — Нет, стой, я… — Подумай, хорошо? — Я подумаю, честно… — Провела она ладонью по плечу, когда он уже отходил обратно к машине. Подумаю в ее ситуации означало не давать четкого ответа. Точнее означало и то, что Ник вполне принципиален, а цель у него явно не переспать. Саша именно сейчас понимала, что накручивала она сама себя. Если бы она не сказала сейчас, может быть он и остался с ней. А что она сделала? Заистерила, снова выпустила все свои страхи. Внутри все съежилось, мороз по коже пробежал. Нет, он был прав — она чертовски устала. Медленно она поднималась по лестнице в парадной. Она — идиотина. Она сама виновата. Она могла не не съеживаться, не прятаться в комок. Но тогда это было бы очередное насилие против ее воли. А им она наелась по самые уши, прости господи. Поднималась и считала ступеньки. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь. Дура, она последняя дура. И чувствует, что та же проклятая истерика снова поселилась в груди. Сама все придумала. Нашла ключи в кармане, повернула пару раз ключем. Срач в квартире на фоне такой полугодовой кутерьмы стал обыденным. А сейчас чем-то живым запахло. Мать приехала. Саша поняла это по запаху мокрых полов и чего-то съестного на кухне. Только она совершенно была не готова ее видеть. Ей бы сейчас прореветься как следует, а потом со спокойной душой ехать в Премьер. Однако все планы разрушились одним махом. Сбросила туфли, прошла быстрым шагом в кухню. Да, хороша у Саши чуйка. И обида в ней огромных размеров. И винила она именно мать. За изнасилование, за то, что не смогла четкое нет сказать и Жене. А что толку от ее нет было, когда Ольховский уже покойник, а Саша уже залетевшая. Тогда выкидыш и впрямь был к месту. Смотрела на нее, как на врага народа. — Что ты в зале устроила, Саша! — Фыркнула вдруг мать, а Саша уже кипятилась. — Зачем ты приехала? — Почти сразу и в упор, спросила Саша. Татьяна задумалась. — Ты три месяца не звонила не писала, что я должна была думать? — Вполне спокойно отвечала она. — А ты вон ничего для журналистки-то сейчас вырядилась. Оглядывая то ли пальто, то ли то, что Саша и впрямь вырядилась, как на свадьбу. Она больше не нищая журналистка. Она черт знает кто. И вот от этого ей на стенку ползти охота. Она никто, почти буквально. Собственная эгоистичная мысль о том, что важности она такой, как раньше не имеет давила. Нет, ну ведь среди братвы этой она кто-то? Только за счет кого? За счет отца или брата? — Это не твое дело. — Выскочила в зал Саша. Она увидела все эти письма. И еще страшнее было, что она их прочитала. Саша тяжело вздохнула, понимая, что все осталось на своих местах. Письма, как лежали, так и лежат, но все-таки тронутые. Однако, убирать Татьяна их не стала. Оставила все, как есть. Только лишь еще сильнее бы стала накручивать Сашу за это. — Это мое дело, ты моя дочь! — Что-то когда это твое «моя дочь!» к месту было, ты его не говорила, — хватая письма, Саша пошла в кабинет. — Или жалко, что на Устинове не женила? — С грохотом она уранила поднос на стол. — Это вообще ты во всем виновата! Ты мне всю жизнь тогда испортила! Напомнить, что ты мне тогда сказала? Сопротивляться надо было меньше, глядишь бы и не так больно было бы. А что ты молчишь-то теперь? — Прекрати! — Вскрикнула она. — Ты сама-то понимаешь, что с его связями и связями родителей мы бы не сделали ничего! — Ты могла меня не обвинять! Это все из-за тебя, понимаешь, из-за тебя! — Ее крик перерастал в истерику. — Ничего бы не случилось тогда и все было бы хорошо, — она присела за стол, держась ладошками за его край — Его убили, тебе мало? Считай бумеранг. — Вполне спокойно отвечала мать. — А его из-за меня и убили! — Растирая слезы по щекам. — Из-за меня люди мрут, проклятье может у вас такое, маменька? — Как из-за тебя?.. — А вот так! Он мне жизнь испортил и ты портила! Я ведь думала, что это нормально, когда к тебе относятся так! Думала нормально не сопротивляться! — Ударила Саша по столу. — По его наводке мне анонимку подкинули! Из-за него человека невиновного убили! И все потому, что ты меня с ним свести хотела! — А лучше как ты письма писала в Петербург этому? А тебе так и не ответили! Прекрати унижаться, имей стержень наконец внутренний! — Какой к чертовой матери стержень?! — Восклицала она. — Может быть я никудышная мать, но плохого я тебе не желала! Ты же умолчала, ты и сейчас молчишь, что происходит с тобой… — Потому что тебе плевать! Тебе всегда было плевать. А теперь все, конечная, выходите Сана Сановна и разбирайся как хочешь. Шлюха, как и ждали. Права ты, маменька, оказалась. — Продолжала кричать Саша. — Это с чего же еще? — Голос у нее, наконец дрогнул, едва она взглянула на Сашу. В таком странно состоянии она видела ее впервые. Даже после изнасилования она держалась лучше, а сейчас обыкновенная человеческая истерика. Не получилось у нее вырастить психологического титана. Вышла обычная девочка. А потому слово обычно ей не нравилось. Сейчас же стоило признать, что с Сашей происходило что-то на редкость странное, а она, как человек, который привык знать все, определенно была настроена узнать. Саша же ревела, как ребенок самый настоящий, ревела, как тогда, когда уезжала от нее постоянно. А почему? Потому что саму ее не любили? Потому что мать с ней делала вещи еще хуже, чем она с Сашей? Но разве родители должны желать детям того плохого, что было у них? Она часто спорила с собой в голове, считала, что Саша не имела такого детства как она — голодного и с постоянными унижениями, а выходило, что имела. И лишь в том, что все вокруг отчего-то обижали ее, даже сама Татьяна. И за это она ругала себя. Но каждый божий раз выходило ровно тоже, что и в прошлый — никакого контакта, лишь слепой, не имеющий смысла спор. Исключительным было совершенно другое — что Татьяна только сейчас вдруг почувствовала себя в ней. Вспомнила себя двадцатитрехлетнюю, уже с ребенком на руках и сидевшим мужем. Как так вышло она и сама четко не понимала. Ей нужно было лишь одно — как можно скорее сменить фамилию, а Саша была лишь следствием. Лизавета, Сашкина бабка, была как раз таки той, что и предложила выйти за своего нерадивого племянника, с которым как выяснилось они «одной крови». Татьяна — дочка немца, родили по совершенно странным обстоятельствам, а Александр — сынок известного в Питере вора. Сквитались, так сказать, встретились, униженные и оскорбленные. Но Татьяна, пусть и приехавшая из откровенной глубинки относилась так к Саше лишь из-за одной только собственной матери. Что поделать, если Сашка уродилась в этого немца чертового. Может с того момента и пошло все наперекосяк у ее ребенка? Выходил совершенно другой момент — ненавидела она ее только по причине ненависти ее собственной матери. И то разорвала. Уехала к чертовой матери в Москву. Она не могла сказать, что в ней проявлялось что-то плохое. Отнюдь! Немецкая дисциплинированность и ответственность выражалась в ней только в лучших своих чертах и сама она тоже понимала, что горькая, но это ее заслуга. Заслуга через кровавые мозоли, признать, что ребенок уродился в собственного ненавистного папашу. Саша же думала мать не любит ее из-за того, что с уже ее отцом так вышло. Но нет. Александра она любила, чистой воды любила, но приняв всю ситуацию и то, что на руках ребенок, а муженек как ходил по тюрьмам так и продолжал, хоть и держался довольно продолжительные периоды, опять же заслуга уже Сашки, без ходок. Выходило другое — они Сашку не любили, а она наоборот любила. Пыталась доказать свою любовь скрипкой треклятой. Как Татьяна ненавидела эту скрипку. И не потому что Саша плохо играла, ее упертым характером выходило у нее замечательное. Немец этот на скрипке и играл. И даже она помнила, как он играл. И только сейчас Сашу она наконец терпеть. Потому что теперь она не видела в Саше немца, а видела только лишь такую же недолюбленную себя. А ведь Саша даже и не знает этой истории. Кто из них еще недоговаривает? — Саша, что случилось? — Пугливо произносила она. — Объясни. Если хочешь, можешь обратно в Москву ехать, ну бывает, закрутилась здесь. — Я не поеду в Москву, ясно? Ни за что не поеду. — Он чуть дернулась от того, что та встала за ней. — Хорошо, не едь, но объясни с самого начала, что происходит? Ты же работаешь, все как хотела… — Я не работаю. — Всхлипнув произнесла она, — я уволилась еще в июне, когда убили напарника вроде как моего… Нет, а как ей еще стоило назвать Ольховского? Кто он ей вообще был? Саша считала его максимум своим товарищем и это вполне гордо звучало в ее голове. Он же желал Сашу только лишь в смысле страсти. Страсть была и в информации. В ней же объединялись оба эти понятия. Жалкие понятия. Он сам понимает, что умер за невежество, за то, чего по-сути то и нет? Ей становилось брезгливо. Ведь Ника она любила только за то, что он и не тронул ее ни разу без ее просьбы, без ее разрешения. Это грело. Но противно было то, что в тот момент они все упустили. Останься Саша в Петербурге у нее все было бы хорошо. А теперь мать хочет, чтобы Саша вывалила все, что случилось за эти пол года. Язык не поворачивался, жалко себя становилось. И то, что мать в действительности за все ее года хоть какую-то жалость к ней проявила. Положила ладони на плечи, прижимаясь подбородком к ее затылку. — Почему? На большее ее не хватило. Потому что теперь картинка срасталось. Потому что до этого изнасилования треклятого Саша действительно стала совершенно другой. И с того момента, что было удивительным, она, наконец, не видела этого немца. — Потому что ты была права — доказывать кому-то что-то глупо. — Произнесла она. — Потому что я оказывается действительно любила только в тех письмах. — А это к чему? — А, да так, — отмахнулась Саша, — залетела от этого напарника, выкидыш случился. И слава богу. Я бы ненавидела этого ребенка, как ненавидела ты меня. Ее, наконец, кольнуло что-то. — Я не ненавидела тебя, как кажется тебе. Я не понимала как растить тебя, я не понимала как обращаться с тобой. Сейчас я понимаю, какая ты молодец, раз детей так заводить боишься. Я никудышная мать и совершенно не могла гордится за тебя. И мне жаль, что так вышло. Правда, жаль. — Она вздохнула. — Ты встречалась получается с ним? — Да не знаю я. — Начала елозить Саша. — Тебе честно надо? А честно получается так, что по-сути тоже изнасилование, потому что я «нет» сказать не смогла. Потому что воли в глаза залепить, что не нравится мне все это не смогла. Я решила, что правильно так. Правильно, мол! Сын прокурора, куда правильнее. — Саша, — она снова надавила на плечи, чтобы та не посмела подняться, — я знаю, что ты писала эти письма, я знаю, что тебе на них не отвечали. Я видела твоего Хрусталева еще в июне и мне кажется, что если ты хоть сдвинешься в его круге общения — опять с ума сойдешь. Лучше пусть я окажусь неправа и я не понимаю, по какой причине можно было не отвечать на такое количество писем. Пусть я буду дурой Саша, но ты моя дочь! Единственная, понимаешь? Все рухнуло, все! НИИ расформировать хотят, содержать не на что. Пошел весь этот коммунизм через одно место. Значит и ты плюнуть на это правильное право имеешь. — Теперь ответили. Она закрыла глаза. Нет. Она не могла о думать о Нике плохо по ряду причин. Точнее, если их сформировать, получится одна глобальная и большая — Саша бы умерла в самом деле. Ее никто не видел такой. А он видел. И в письмах, которые она жгла этой ночью. И это заставляло верить ему. Слепо так верить, до нахальности смело верить. Ей становилось до того тошно, до того противно, что она так легко открывалась перед матерью. В последний раз такие разговоры довели ее до Москвы. Она понимала, что верить ей довольно плохая идея. И не потому что Саша не хотела — боялась, что снова обманут. Но даже сама Татьяна собственной искренности удивлялась. Наверное, дошла единственная мысль — кроме дочери у нее никого не осталась. Только работа и муж, которого она видеть не может. И точно так же, как и Саша, понимает, что во всем виновата только сама. — Уж не знаю я, что он мог тебе ответить, я не понимаю даже как ты ко мне с такой терпимостью еще относишься, я свою мать ненавидела и даже не скрывала это, а ты… — На языке снова вертелось чертово немецкое благородие. — Делай, как считаешь нужным. Обидно только за тебя, одни сволочи. — Гладила с такой странной, еще никогда непроявленной нежностью, по волосам Саши Татьяна. — Я не знаю, с кем ты там встречалась, но мне кажется, что тот выкидыш он… Не пойми меня правильно, я биолог, но… Может к лучшему оно все, Саш? — Приобняла ее за плечи она. — Уволилась и черт с ним. Мне вообще не нравилась их политика — кто работает того грызем. Только лишь Саша еще сильнее разревелась. — А дело в другом, понимаешь? Я Хрусталева любила. Они все лезли ко мне, а я его любила. И что? Сказала, что все слишком рано, потому что испугалась, что как с Ольховским получится, резко, противно, напролом. И кому хуже сделала? Себе! — А он что? — А он сказал, что подождет ровно столько, сколько я скажу, — разревелась уже окончательно она, пока мать ровно так принимала ее слезы к себе. — Ну значит подождем, — гладила по спине она. — А чем это плохо? Ты думаешь все мудаки, как Мэлс да? Или вон, ты с этим напарником меньше месяца проработала, а тебя уже на залет, нормально думаешь? — Она так и стояла в этом странном порыве нежности. — Саша, ты не понимаешь одной простой вещи — когда любят, при первой возможности в трусы не лезут. Это похоть уже. — Ты не понимаешь. Ольховского убили из-за писанины моей. Из-за меня по-сути! — Бормотала она. — Это я сволочь, а не они, всем проблем навлекаю. А если и ему?.. — А ты что заставляла этого «напарника» своего? Под дулом пистолета отправила писать? Нет, ну ты у меня молодец, конечно, знаю, что можешь, но сам пришел ведь. А ты причем тогда? — Я говорила, я предупреждала, что закончится все это плохо. А он не слушал! — Ну и все. Дальше жить надо. — Но ведь это не правильно, — воскликнула Саша. — Три месяца всего прошло, а я уже соскочила с одного на другого. — Подожди, а письма? — Причем тут они? — Повернулась Саша. — Что люди обо мне скажут? И именно этого Саша не понимала. Как жить дальше, когда именно на тебе одной столько вины и долга? Она бы могла вытерпеть многое, но именно это она не понимала. — Ты писала их почти до третьего курса. Я не думала, что тебя это волнует, что люди скажут. — Ей и самой было сложно выдать ответ на Сашин вопрос. — Разве ты покойника поднимешь? Разве ты теперь жить не должна? — Татьяна снова вскочила. Саша протерла глаза. — Не делай моих ошибок, живи как тебе вздумается.***
В премьер она решила ехать раньше, ближе к шести именно после того, когда поняла, что слишком сильно открылась матери. И ей самой становилось от этого подозрительно противно. Точнее, она бы хотела ей верить. Однако, обычно бывало так, что едва ты вывалишь все, о чем ты слишком долго соображаешь, ты в тут же начинаешь жалеть об этом. Так оно может быть и правильно, но снова собираться, плевав на все обещания заехать за ней. Плевать, все равно едет, где по идее должны встретится все. На трамвае. Такси в их районе отродясь поймать было нельзя. Так и щеголяла по лужам, едва вышла из трамвая. Погода была мерзкой, одно радовало, что наконец не пошатывало — мать успешно вставила, пришлось и есть, и таблетки пить. Ей хотелось поговорить, причем очень срочно. И Саша буквально трепыхала этой мыслью. Ей казалось, что он единственный только смог бы из всех понять ее и пожалуй может быть так и было, если бы не очередная мысль, что в самом деле, это лишнее. У нее не было стержня, у нее сейчас не было ничего — только две вещи: Ник и желание отомстить. И желание мстить было даже не за Ольховского, мать была права — он умер и с этим совершенно ничего не сделаешь, как бы Саша не старалась. Мстить нужно за правду. Всю жизнь ее мечтой была одна лишь эта правда и теперь, когда он, именно он, виноват во всем том, что мечта в правде больше нежива, нужно отомстить. Вывести его на его же правду. Сделать так, чтобы у него-то отвертеться и не вышло. Неладное Саша почувствовала на входе, когда никого из персонала не встретила. Не обратив внимания на это, Саша пошла дальше, проходя мимо кухни, она услышала разговор на повышенных тонах и четкий вопрос. — Где она? — Вещал чей-то запыхавшийся голос. Ей стало чуть не по себе. Саша прошла мимо кухни. Труп. Какой-то парень, в куртке синей. Она не успела схватится за ручку, чтобы зайти в кабинет, как кто-то выскачил, а затем и ее схватил, накрыл рот рукой и потащил. Она попыталась глянуть вниз и заметила вполне девчачьи руки. Худощавые, но жилистые руки обхватили ее и затащили в какую-то коморку, а затем и закрыл за собой дверь. Саше было трудно сообразить действительно ли это девушка. Она не понимала даже того, был ли смысл сопротивляться. Однако услышав, что по всей видимости ищут даже не ее, еще какую-то девицу, Саша еще больше озадачилась. Чересчур странно. Саша визжать была готова со страху и шагов около каморки. Рука сильнее прижала к себе, не разжимая ладони у рта. Но у Саши даже мысли говорить не возникало, до того ей стало страшно. — Сюда убежала! — Крикнул молодой голос. — Эта, наверное, журналистка с ней. Снова шаги. Саша слышит звук, сжимается и. Звук щелчка автомата, даже не пистолета, а затем и автоматная очередь. Она еще сильнее вжалась в эту девчонку. Ей показалось, что она даже увидела, как мимо нее летят пули, только и успевая поднимать ноги. Стрелять пытались в верхнюю часть тела. Девчонка опустилась вместе с ней, когда кончили стрелять по ногам. Удивительно, ни одна пуля. Опустилась в низ, не убирая ладони со рта. Саша под конец сама в ее ладонь вжалась своими пальцами. Руки у девчонки горячие были. Боевая, ей богу. Первое впечатление было именно таким. Она почувствовала, что одна пуля попала в каблук. До смешного, но сломался под конец только этот несчастный каблук на туфлях. Сама она была целой и невредимой. Через тонкие отверстия, в каморку проходил свет и стали чуть ощутимее образы и голоса за дверью. — Когда там эти приедут? — Скоро приехать должны, — этот голос Саша уже узнала. — Не надо проверять, чего мертвых ворошить. Она услышала еще один выстрел и удар об пол. — Пошли. Мышкина. Как же так, она ведь только сегодня, пару часов назад встречала с ней парней из крестов. Неужели она всех и сдала? Как так вышло вообще. Шаги удалились. В странной позе они просидели еще с минут эдак пятнадцать. Саша не ожидала такого предательства со стороны Мышкиной. Где Ник, где Лешка? Что вообще произошло за это время, пока она разбиралась с матерью? Неужели это и был Вавилов? Или это с его подачи? А может очередные «недоговоренности»? Она не знала. Девчонка убрала руку и поднялась, дернула дверь, подпитывая сидящую ошарашенную Сашу. Перешагнула ее и подала руку. Обычная девчонка, может быть ее возраста, в обычных джинсах и обычной олимпийке, застегнутой под горло. Она наклонилась, подобрала что-то с пола и подала руку Саше. — Ты кто? — Испуганно спрашивала Саша. Она обхватила ладонь, снимая к чертям сломанные туфли. — Катя. — Брезгливо бросила девчонка. — Сколько раз говорила Лешке — людей из органов держать надо на расстоянии, а они хлобысь с разбегу эту девку сунули. — Обходя кабинет, говорила она. — А ты и есть та самая Саша? — Ну получается, что да. — Она пошла к шкафу, где должны были стоять запасные туфли. По крайней мере, Саша специально оставляла их там, словно сердце чуяло. — Что это вообще было? Пальцы дрожали, в голове что-то гудело. Ощущение было препротивнейшее. Вдруг что-то щелкнуло, а в носу ппочувствовалось что-то горчее. Саша хотела было подойти к столу, взять платок, однако заметив труп официанта, сразу попятилась назад. Ей стало еще страшнее. Где Ник? Если его тоже убили? Что делать вообще тогда? Сашу вот вот охватила бы паника. Она перешагнула труп, подошла к ящику стола, достала салфетки и приложила к носу, пока эта странная рыжеволосая Катя обходила кабинет. Нужно было срочно оповестить их об этом. Или вернуться домой. А если они поедут к ней домой? А если там и мать тронут? Быть может она ее и не любила до такой степени, но все же мать ее была совершенно не причем. От вида трупа Саше поплохело, но вида она изо всех сил старалась не подавать. Комок из еды подступил к горлу, однако, достав коньяк из отцовского сейфа, она чуть отпугнула рвоту. Она предложила его и Катьке, на что та заявила: — Я за рулем. Саша схватилась за край стола и словно насилуя себя еще раз глянула на труп. Что теперь делать, она не знала. Ее чуть не убили. Снова! И снова не убили. Жалко даже как-то становилось. Вокруг нее сплошные трупы. Почему правда такая кровавая? Почему нельзя жить мирно, без каких либо выступлений и крови? Саша налила в стакан горячей жидкости и ппобалтываа ее в стакане. Нет, провтивно, не будет пить. Надо было найти Ника. Сейчас она переживала за него сильнее, чем за все остальное. Что с ним в самом деле? Может быть они и их уже убили? Нет, Саша этого не пеживет, в самом деле не переживет. Ее устранять надо, а не людей вокруг. Она — есть корень этих проблем. И устранять надо только ее и никого боле. — Лешка же вроде не хотел тебя до дел доводить? — Рассматривая кабинет, начала Катька. — Так не хотел, что аж Хрусталеву все мозги вынес. — Саша чуть поменялась лицом. — Ой, прости, не знала? — Прималындывая перед ней, говорила рыжая Катя. — Меня отец вообще-то в дело ввел, а не они. — Недовольно, почти по детски, произнесла Саша. — Ну, тебя Наган явно больше Лешки любит, — перелистывая бумаги, отвечала Катя. — Ты же ребенок ребенком, они мозгами своими вообще не думают! — Хлопнула папкой Катя. — Что с носом? — Озабоченно произнесла она и откидывая папку, будто бы и вправду волновалась за Сашу. — Повредили? — Стоя на коленках перед ней, спрашивала Катя. — Давление, наверное. — Поправив платок, говорила Саша. — Жить будешь. — Подытожила она, поднимаясь с колен. — Так, ты едешь за мной. — Никуда я с тобой не поеду. — Завозмущалась она. — Выступать перед пацанами будешь, а я с тобой сюсюкаться не буду. — Дёрнула ее за плечо. — А ну встань. — Саша встала. Она поправила на ней пальто и дотронулась с такой странной боязливостью до ее щеки. — А ты и вправду ниче такая. Ладно, чего это я, — поморщилась Катя, — пойдем. На ватных ногах, Саша медленно пошагала то и дело оглядываясь на труп. — Не смотри. — Командовала Катя. — Не оживет, не бойся. — Что ты тут делаешь? — Я Лешку искала. Нашла тебя, — закуривая, Катя шла к черному входу. Она явно была здесь не в первый раз. Все свидетельствовало о том, что Катя эта разбиралась во всем Премьере куда лучше ее. Как например про эту двойную кладовку откуда она могла знать? Или так легко ориентироваться? Действительно странно. Саша и сама захотела перекурить, но голова все еще кружилась, поэтому курить она не отважилась. Шла за Катей, чуть сжимая ладони в карманах пальто. Куда они идут? Где Ник? Откуда вообще появилась эта Катя? На улице Катя достала пачку сигарет и подошла к скромному беленькому москвичу. Она обошла машину, открыла машину и махнула рукой, чтобы Саша заходила в машину. — Зачем ты его искала? — Чтоб ты спросила. — Фыркала она. И беспокойство еще сильнее разлилось по мыслям.